XX
21-го декабря, вечером, в Сергиевском дворце, к нашему удивлению, вдруг появились солдаты. Выяснилось, что это был караул, присланный военными властями по приказанию председателя Совета Министров, который узнал, что приверженцы Распутина готовят на нас покушение.
Почти одновременно с этим караулом попыталась проникнуть к нам «стража» уже совершенно иного свойства.
К генералу Лаймингу явился агент Охранного Отделения, будто бы посланный министром Внутренних Дел Протопоповым. Он заявил, что министр, получив сведения о том, что жизнь Великого Князя Димитрия Павловича подвергается опасности, поручил своим агентам охранять дворец.
Великий Князь, узнав об этом, ответил, что в Протопоповской охране он не нуждается и, кстати, попросил генерала Лайминга потребовать у пришедших агентов документы, подтверждающие, что они действительно присланы Протопоповым. Никаких удостоверений у них не оказалось, и они тотчас же были удалены из дворца, но это не помешало им караулить нас снаружи и следить за всеми, кто к нам приезжал и уезжал от нас.
He довольствуясь одним внешним наблюдением, поклонники Распутина делали новые попытки пробраться к нам. Во втором этаже дворца, который соединялся с нижним его помещением винтовой лестницей, был устроен англо-русский лазарет; туда, под видом посещения раненых, стали ходить самые подозрительные типы из Распутинской банды. Тогда старшая сестра лазарета, леди Сибель Грей, посоветовала нам закрыть ход на лестницу и приставить к ней часового, что и было исполнено.
Мы очутились как будто в осажденной крепости, откуда лишь издали могли следить за событиями.
Мы читали газеты, слушали рассказы и разговоры тех, кто к нам приезжал.
Каждый приносил свое мнение, свою оценку происходящего. Чаще всего мы наталкивались на боязнь всякой смелой инициативы и на пассивное ожидание завтрашнего дня.
Люди, имевшие возможность действовать, – боязливо сторонились, как бы нарочно давая дорогу какой-то слепой силе рока, которая одна должна была решить судьбу России.
Даже те, которые служили Родине и Царю во имя долга, понимали этот долг в узких служебных рамках, в пределах своих министерств и департаментов. В своем близоруком и раболепном усердии они не видели и не сознавали всей важности момента, не решались перешагнуть через известные границы своих полномочий. Преданность Монарху, даже самая искренняя, выражалась у них прежде всего в желании ему угодить, в нерассуждающем механическом повиновении Верховной власти, в боязни компрометировать себя близостью к какой бы то ни было «оппозиции».
Между прочим, характерно было то, что даже те немногие, которые стояли у власти не по выбору Распутина и никакой связи с ним не имели, – боялись ехать к нам в Сергиевский дворец.
А между тем, только согласованный образ действий всех, кто по родству и по положению имел возможность влиять на Государя, мог привести к каким-нибудь благим результатам.
Если Государь, узнав о смерти «старца» в радостном настроении ехал из Ставки, следовательно, Он сознавал весь вред Распутина для России, но Он не был в состоянии сохранить то же отношение к убийству Распутина в обстановке Царского Села, где негодование против нас было настолько велико, что подымался вопрос о самом суровом наказании нам, даже о расстреле нас обоих, о чем нам передавали со всех сторон.
При таких условиях могли ли чего-нибудь достигнуть отдельные лица, которые поодиночке высказывали свое мнение Государю и отходили в сторону с сознанием исполненного долга?
Убежденный фаталист, твердо уверенный в бесполезности бороться с судьбой, Император Николай II под конец своего царствования был измучен не только волнениями и неудачами политического характера, но и всеми теми болезненными явлениями, которыми Он был окружен. Это, несомненно, убило в Нем всякую возможность активного сопротивления.
Чтобы пробудить в Государе его собственную инициативу и поддержать его собственную волю, нужно было противопоставить влияниям близко окружающих какую-то очень внушительную и крепко сорганизованную силу.
Если бы Он увидел, что большинство членов Императорской Фамилии и все честные люди на высших государственных должностях дружно сплотились во имя спасения Престола и России, быть может, Он не только откликнулся бы на их требования, но был бы им благодарен за нравственную поддержку и за избавление от тех цепей, которыми Он был связан.
Но из каких элементов могла сложиться эта крепкая организованная сила?
Где были люди, способные поступиться своими интересами, забыть свои личные расчеты?
Годы распутинского влияния, основанного на подпольных интригах, заразили своим ядом высшие бюрократические круги, развили у большинства недоверие друг к другу, отравили скептицизмом и подозрительностью самых лучших и честных.
Итак, одни боялись серьезных решений, другие ни во что уже больше не верили, наконец, третьи просто ни о чем не хотели думать...
Когда, проводив своих посетителей, мы с Великим Князем Димитрием Павловичем оставались одни, мы припоминали все слышанное за день: разговоры, слухи, факты и делились своими впечатлениями; выводы получались самые безотрадные...
Одна за другой гасли наши недавние радостные надежды, ради которых мы решились на убийство Распутина и пережили весь кошмар незабываемой ночи с 16-го на 17-ое декабря.
Точно книгу, страницу за страницей, перелистывал я в моей памяти все пережитое: знакомство с Распутиным, медленно созревшее во мне решение его уничтожить, мучительную игру в «дружбу» с этим отвратительным человеком, тяжелый обман, к которому я должен был прибегнуть и все нечеловеческое напряжение душевных сил, которое мне требовалось, чтобы иметь мужество выдержать до конца принятую на себя роль.
Сколько было во мне и во всех нас чисто юношеской веры в то, что одним ударом можно победить зло!
Нам казалось, что Распутин был лишь болезненным наростом, который нужно было удалить, чтобы вернуть русскую Монархию к здоровой жизни, и не хотелось думать, что этот «старец» является злокачественным недугом, пустившим слишком глубокие корни, которые продолжают свое разрушительное дело даже после принятия самых крайних и решительных мер.
Еще печальнее было бы предположить тогда, что появление Распутина не было несчастной случайностью, а стояло в какой-то невидимой внутренней связи с тем незаметным процессом разложения, который совершался уже в какой-то части русского государственного организма.
Во всяком случае, уже в те дни нашего ареста в Сергиевском дворце, мы поняли и почувствовали, как трудно повернуть колесо истории даже при наличии всех самых искренних стремлений и самой горячей готовности к жертве...
Но мы до последнего момента все еще хотели надеяться на лучшее.
Надеялась и верила в лучшее вся страна.
Грандиозный патриотический подъем захватил Россию; особенно ярко проявлялся он в обеих столицах. Все газеты были переполнены восторженными статьями; совершившееся событие рассматривалось, как сокрушение злой силы, губившей Россию, высказывались самые радужные надежды на будущее и чувствовалось, что в данном случае голос печати был искренним отражением мыслей и переживаний всей страны. Но такая свобода слова оказалась непродолжительной: на третий день особым распоряжением всей прессе было запрещено хотя бы единым словом упоминать о Распутине. Однако это не помешало общественному мнению высказываться иными путями.
Улицы Петербурга имели праздничный вид; прохожие останавливали друг друга и счастливые поздравляли и приветствовали не только знакомых, но иногда и чужих. Некоторые, проходя мимо дворца Великого Князя Димитрия Павловича и нашего дома на Мойке, становились на колени и крестились.
По всему городу в церквах служили благодарственные молебны, во всех театрах публика требовала гимна и с энтузиазмом просила его повторения.
В частных домах, в офицерских собраниях, в ресторанах пили за наше здоровье; на заводах рабочие кричали нам «ура».
Несмотря на строгие меры, принятые властями для нашей полной изоляции от внешнего мира, мы, тем не менее, получали множество писем и обращений самого трогательного содержания. Нам писали с фронта, из разных городов и деревень, с фабрик и заводов; писали различные общественные организации, а также частные лица.
Приходили к нам и угрожающие письма от поклонниц и сторонников Распутина с клятвами отомстить нам за смерть «старца» и даже убить нас.
Великая Княгиня Мария Павловна младшая, приехавшая из Пскова, где был расположен штаб командующего армиями северного фронта, передавала нам свои впечатления. Она рассказывала, что в армии смерть Распутина вызвала огромное воодушевление и веру в то, что Государь теперь разгонит окружившую Его распутинскую клику и приблизит к себе честных и верных Ему людей.
Одно слово Царя, один его призыв к новой жизни и даже к новым жертвам на пользу Родины – все было бы забыто, все прощено.
В эти дни меня вызвал к себе председатель Совета Министров, А. Ф. Трепов.
Я много возлагал надежд на свидание с ним, но мне пришлось разочароваться.
Под конвоем меня привезли в автомобиле в Министерство Внутренних Дел.
Министр вызвал меня по приказанию Государя, который желал во что бы то ни стало узнать, кто именно убил Распутина.
А. Ф. Трепов встретил меня очень любезно, напомнил о своем близком знакомстве с моими родителями и просил меня видеть в нем не официальное лицо, а старого друга моей семьи.
– Вы меня, вероятно, вызывали по приказанию Государя Императора? – спросил я его.
Он утвердительно кивнул головой.
– Следовательно, все, что я вам скажу, будет передано Его Величеству?
– Да, разумеется, я своему Государю лгать не могу.
– Так неужели после того, что вы мне сказали, вы думаете, что я сознаюсь, если бы, предположим, я даже и убил Распутина? Или, тем более, выдам вам виновных, если бы я их знал?
Передайте Его Величеству, что лица, уничтожившие Распутина, сделали это только с одной целью – спасти Царя и Родину от неминуемой гибели. Но, позвольте спросить лично вас, – продолжал я, – неужели власти будут терять время на розыски убийц Распутина теперь, когда каждая минута дорога и остается какая-то, вероятно последняя, возможность спасти положение?
Вы посмотрите, какое серьезное значение придает вся Россия уничтожению этого проходимца, какой энтузиазм оно вызывает всюду. В Распутинском правительстве полная растерянность. А Государь? Я убежден, что в глубине души Он тоже радуется случившемуся и ждет от всех вас помощи. Надо объединиться и действовать, пока не поздно. Неужели никто не сознает, что мы находимся накануне ужаснейшей революции и, если Государя силою не извлекут из заколдованного крута, в котором Он находится, то Он сам, вся Царская Семья и все мы будем сметены народной волной.
Революция неминуема, если ее не предотвратит резкая перемена политики сверху.
...................................................
...................................................
Министр слушал меня с вниманием и удивлением.
– Скажите, князь, – вдруг обратился он ко мне, – откуда у вас такое присутствие духа и умение владеть собой?
Я ничего не ответил. Он мне тоже ничего не сказал. Мы простились.
Разговор мой с председателем Совета Министров был последней попыткой нашего обращения к высшим правительственным сферам.
