Глава XXXVI
На улице холодно, хлещет дождь, и я сражаюсь с дверью, которую ветер норовит захлопнуть. Проскользнув внутрь, прислоняю сложенный зонтик к стене. Забуду ведь… Я улыбаюсь: забуду, совсем как Роберт забыл свой зонтик в нашу первую встречу. Обвожу взглядом кафе — она уже здесь или я пришла первой?
Поверх голов взлетает рука.
— Как тебе только удалось ухватить столик — народу тьма. — Я сбрасываю пальто на спинку стула. — Здесь самообслуживание?
Мотнув головой, Луиза вновь вскидывает руку, и вот уже юная официантка несет мой кофе.
— Ну, как дела? — улыбается Луиза.
— М-м-м…
С чего бы начать? Хотелось бы с кофе — после такой-то холодины. Так что Луизе придется подождать. Она и ждет.
— Вот, посмотри. — Достаю из сумки и протягиваю ей небольшой альбом с десятком фотографий.
Луиза рассматривает снимки не торопясь, отмечая каждую деталь. Совсем как я — по тысяче раз на дню.
— У нее твои глаза, Эрин. И нос, и губы…
— Она просто красавица! — восклицаю я и чувствую, что краснею — вроде сама себя расхваливаю.
— Уже сказала ей?
Я качаю головой. Забрасываю ногу на ногу. Откидываюсь на спинку.
— Я с ней даже не говорила.
— Ага, — кивает Луиза. — Куда спешить. Это точно. Теперь мне спешить некуда.
Прошло несколько месяцев, прежде чем наша жизнь вернулась в норму. И я счастлива. Если вся твоя жизнь — сплошной хаос, трудно даже поверить, что когда-нибудь все наладится.
Роберт теперь специализируется на защите прав детей. А началось все, по его словам, с двоих ребят Боуменов, Джоя и Алисы. Он избавил их от вечных скандалов и мордобоя родителей, и сейчас они живут в приемной семье — пока не решат, как быть дальше. Роб говорит, ребята учатся прощать любимых людей. Думаю, Роб и сам учится тому же самому.
Моя история стала еще одной причиной нового поворота в его карьере. По крайней мере, так он сказал, лежа рядом со мной в постели примерно через неделю после нашего с Руби возвращения из Брайтона. Мы с ним все еще ступали по очень тонкому льду. Роберт старался понять и принять обстоятельства появления на свет Руби и насилие, пережитое мною в детстве. Все к лучшему, убеждала я мужа. Ведь теперь он единственный отец Руби, и ему не с кем бороться за любовь дочери — ну, разве что со мной. О том, что Густав к нашей девочке не имеет никакого отношения, я умолчала.
— Мы справимся. — Ладонь Роберта легла на мой живот — жест скульптора, оценивающего материал для ваяния. — Я точно знаю. Понял это, когда думал, что потерял тебя.
— Мог и потерять… — Я перекатилась на бок и встретила его выжидающий взгляд. — Ты ж юрист до мозга костей, даже дома, даже со своей семьей. Все допытывался. Правда тебе нужна… — Я отвела глаза. Кое-что обо мне он все-таки не знает — и не узнает никогда. — Понимаешь, всю жизнь я удерживала окружающих по ту сторону барьера, которым отгородилась от мира. Уж в этом я преуспела, Роб. И лишь тебе удалось ко мне пробиться. (Господи, где найти слова, чтобы он понял?) Вот представь, что человек ранен. Сорви с этой раны пластырь. Если даже просто прикоснуться к больному месту — человек дернется. Но тебе и этого мало, ты суешь в рану палец и ковыряешь ногтем!
— Я? — выдохнул Роберт.
— Да, Роб. Никто и никогда до тебя не бередил эту рану.
Кажется, он начинал понимать. Глаза сузились и потемнели, взгляд заскользил по моему телу.
— Ну допустим… Откуда эта рана взялась — вот вопрос.
Увиливая от ответа, я вытянулась на Роберте, чтобы отвлечь его единственным безотказным способом.
Вслед за кофе нам подают панини — бутерброды с моцареллой, базиликом и чесночным соусом. Я откусываю, и соус течет по пальцам. Луиза смеется, протягивая мне салфетку. И снова смеется: ее панини ведет себя не лучше. Но мы все равно не беремся за вилки с ножами — так вкуснее.
— Получила метрику Руби? — спрашивает Луиза.
— Угу… — киваю я, облизывая губы. — Пару недель назад. Роберт взял на себя всю бумажную волокиту.
Я вздыхаю — точь-в-точь как в ту минуту, когда увидела свидетельство о рождении своей дочери, которая будто заново появилась на свет — уже официально. Когда я показала документ Руби, моя красавица расплылась в улыбке, обняла меня, прижалась щекой к моему плечу. Скоро она уже будет выше меня.
— А что с удочерением?
— Продвигается. Вообще-то требуется письменное согласие биологического отца…
Какое мы с Робертом имеем право на Руби? Сколько раз я задавала себе этот вопрос… Обнаружив малютку в шкафу, я искренне верила, что нашла свою больную девочку. Как представлю, что ее родная мать, быть может, обшаривает каждый уголок страны в надежде вернуть ребенка… От этой мысли можно сойти с ума. Вот только в глубине души я уверена, что мать бросила Руби, — так же, как Бекко просто взял и выбросил мою девочку.
— Но дядя ведь изнасиловал меня, когда мне было четырнад… К тому же его давно нет в живых, так что его согласие с повестки дня сняли. — Я заставила себя улыбнуться.
Луиза — единственный человек, с которым я поделилась этой тайной, а теперь начинаю привыкать и к беседам с психоаналитиком, хотя и рискую потерять Руби, если выложу всю правду.
— Ну а ты как, Лу? Еще побудешь в Лондоне?
— А! — Луиза отводит глаза. — Ты об Уиллеме… — И она впивается зубами в панини.
На этой неделе столько всего случилось. Во-первых, я взяла приз за новаторство в оформлении витрины. Глупейшая история, если подумать, — я ведь и не собиралась принимать участие в каких-то конкурсах. Это Бакстер расстарался — и «Маргаритка» обскакала все цветочные магазины в стране. Обо мне даже статья в журнале вышла с фотографией. Я сохранила журнал.
А в один из первых дней, когда осень окончательно сдала позиции зиме и небо набухло грядущим снегом, я помахала в окно Руби, проследила взглядом, как она запрыгнула в школьный автобус, и нагнулась за утренней почтой. Среди счетов и банковских извещений на коврике у двери обнаружилась моя медицинская карта.
Пролистав страницы, я узнала, что была на удивление здоровым ребенком. Понятно, записи оборвались в мои пятнадцать. В последний раз я побывала в кабинете педиатра, когда пожаловалась матери, что растолстела, и она повела меня за пилюлями для похудения. Думается, я все же догадывалась, что пилюли не помогут. А уж доктор Бригсон знал точно.
Видимые плотные шрамы в вагинальной области — последствия неоднократных разрывов… ребенок в шоке… не в состоянии/не желает признавать беременность… изнасилование? Известить социальную службу…
Эти записи возвращают меня в детство, и я понимаю, что мне нужны родители. Извечная детская жажда любви, защиты, опеки все еще жива во мне. На опеку, пожалуй, рассчитывать уже не приходится — их самих скоро нужно будет опекать. Но мне хочется, чтобы они знали, какой стала их дочь, как она выжила и чего добилась. Я бы спросила у них, почему они решили забрать у меня дочку; почему были уверены, что я буду плохой матерью; почему закрывали глаза на то, что со мной творил дядя Густав.
Хочу, чтобы они меня увидели и приняли обратно в семью. Как только я призналась в этом самой себе, тут же решила, что однажды сяду в машину и доберусь до унылого дома, где появилась на свет.
Медицинская карта для меня бесценна. Здесь черным по белому написано, что я действительно носила ребенка, и предполагаемый срок родов отмечен — первая неделя января 1992 года. Службе регистрации этого оказалось вполне достаточно, чтобы с большим, очень большим опозданием выдать свидетельство о рождении. А все благодаря Луизе.
Я позвонила ей через два дня после возвращения из Брайтона. Я не сомневалась, что Луиза знает о моих манипуляциях с электронными письмами. Мы, конечно, поняли друг друга тем ранним утром, но все же… Я хотела поговорить. Объяснить. Убедиться, что она на моей стороне. В противном случае я рисковала бы потерять Роберта — навсегда.
— Я профессионал, Эрин, — сказала мне Луиза. — Я отлично знаю, когда надо рыть носом землю, а когда остановиться. Увидела вас с Руби в объятиях Роберта… будто кусочки одной головоломки, каждая на своем месте. Не так важно, откуда взялась Руби. Куда важнее, с кем ей дальше жить. А лучше вас с Робертом родителей для девочки не найти.
О своих чувствах к Роберту она не обмолвилась ни словом. Это было лишнее.
Итак, с моего согласия и при финансовой поддержке моего мужа Луиза раздобыла медицинскую карту Рут Вайстрах. Роберт сумел понять и мою беду с дядей Густавом — ведь человек его профессии с насилием над детьми сталкивается на каждом шагу, — и мою отчаянную борьбу за себя и Руби в заведении Бекко.
Тогда-то я и обратилась к психоаналитику, которого теперь посещаю каждую среду.
А потом, втайне от Роберта, я попросила Луизу узнать, что случилось с Руби. Моей первой Руби.
— Дай-ка еще взглянуть, — просит Луиза, и я пододвигаю к ней альбом, отведя руку с панини, чтобы не заляпать соусом обложку.
— А знаешь, это не так просто. Страшновато даже — тайком фотографировать чужого ребенка. — Вытянув шею, я любуюсь своей девочкой. — Это когда она с друзьями выходила из кинотеатра. Мы смотрели «Оливера Твиста».
— Мы?
— Я сидела сзади. Подслушивала. Смотрела, как она жует попкорн.
По правде говоря, я буквально наступала ей на пятки, — странно, как это она не сдала меня первому попавшемуся полицейскому.
Смешно сказать, но я с первого взгляда влюбилась в свою дочь — в свою биологическую дочь. В ту секунду, когда я впервые за тринадцать лет увидела Руби, я поняла, что она превзошла все мои ожидания. Представьте львицу среди котят; представьте красавицу яхту среди рыбацких лодок; представьте орхидею среди фиалок… Представьте рубин среди стекляшек.
— Робу скажешь?
— Что я потеряла свою девочку?
— Боже, Эрин! Ты не ребенка потеряла, а голову! — Луиза захлопывает альбом. — Ребенка у тебя отняли!
Она позвонила мне в «Маргаритку» и на одном дыхании выпалила новость:
— Я ее нашла! Она в Лондоне!
Ноги подкосились, и я опустилась на пол за прилавком, полумертвая от шока. Столько лет… столько лет прожить в двух шагах от родного ребенка.
На первую нашу встречу в кафе Луиза принесла вырезки из газет. История о младенце, в буквальном смысле выброшенном на помойку, прогремела на всю страну. А я ни газет не читала, ни новости по телевизору не смотрела. Слишком была занята — зарабатывала деньги на лечение дочери.
— Не надо быть нобелевским лауреатом, Эрин, чтобы догадаться — если твоя дочь осталась жива и ее нашли, то что-нибудь в газеты да попало. — Луиза привычным жестом отправила рыжую прядь за ухо.
— Они ж говорили, что она больна… — в сотый раз повторяю я, чтобы Луиза, не дай бог, не заподозрила меня в сговоре с Фредой и Бекко. — Обещали, что я смогу ее забрать, как только ей станет лучше. Сказали, что она в больнице… я и поверила.
Я не уберегла свою малышку, но могла ли я что-то изменить? Я сама была ребенком — и полностью в их власти.
5 января 1992
НОВОГОДНЯЯ НАХОДКА. МЛАДЕНЦА ВЫБРОСИЛИ ВМЕСТЕ С МУСОРОМ
В контейнере с мусором вчера была найдена девочка нескольких дней от роду. Случайный прохожий, пожелавший остаться неизвестным, около трех часов дня услышал детский плач и сообщил полиции.
Малютку, отправленную в больницу Св. Томаса, медперсонал окрестил Фелисити. «Несмотря на такое трагическое начало жизни, это на удивление жизнерадостная девочка», — рассказала нашему корреспонденту одна из нянечек. Полиция провела расследование в районе, где обнаружен младенец, однако поиски матери результатов не принесли. Офицер полиции, в чьем ведении находится данное дело, выразил озабоченность судьбой матери и пообещал ей всяческую поддержку.
Фелисити. Фелисити, твердила я про себя, выскакивая из дома в шесть часов утра. Роберту я соврала, что поеду на ярмарку, и он обещал присмотреть за Руби.
Зажиточный пригород, очень зеленый, с ухоженными живыми изгородями и, конечно, гирляндами китайских фонариков на Рождество. Дом Фелисити мне понравился — изящный, белоснежный, с черной росписью по фасаду. Во дворе припаркован «вольво-универсал». Без десяти восемь из дома вышла мама Фелисити — в одной руке школьный рюкзак, другая отчаянно машет, поторапливая дочь. Она гораздо больше, чем я, похожа на маму: волосы уложены в аккуратный узел, удобные туфли на плоской подошве. А потом на крыльце появилась Фелисити, самая обычная школьница, с галстучком, в черных брючках, подметающих сырую землю. Самая обычная — но моя! Неспешно открыла дверцу, с удобством устроилась на переднем сиденье — и «вольво» сорвался с места.
Я поехала следом, стараясь держаться как можно ближе, а дышать как можно глубже — вдруг вместе с бензиновыми парами до меня долетит и запах дочери. Через пятнадцать минут мы затормозили у школы. Фелисити вышла из машины и зашагала к школьным дверям — без прощального поцелуя матери.
Мне тоже не довелось целовать тебя на прощание, дорогая.
За день я видела ее еще три раза. В половине одиннадцатого, когда прозвенел звонок, Фелисити во главе клина из пяти девчонок пересекла двор, направляясь к зданию школьной лаборатории. Она была самой хорошенькой, самой высокой и, без сомнения, самой популярной — остальные сопровождали ее, как фрейлины королеву. Я не уловила ни единой черточки дяди Густава. Холодный ветер разметал по плечам золотистые волосы.
Где ваше пальто, юная леди?!
На обед Фелисити сбегала в кафешку за два квартала от школы. Я тоже взяла себе гигантскую порцию жареной картошки и, прислонившись к стене, смотрела, как Фелисити с подружкой уписывают жареную рыбу с картошкой, болтают о мальчишках, пьют кока-колу и умирают от хохота.
Горячая волна затопила мое сердце: Фелисити счастлива.
И наконец, я увидела ее без двадцати четыре — она слонялась по улице перед школой, дожидаясь мать. Многие из ее одноклассников уехали на школьном автобусе, а Фелисити, к моей радости, забирала мама. Швырнув рюкзак на заднее сиденье, девочка чмокнула мать в шею, и они уехали.
Я проводила «вольво» взглядом. В следующий раз возьму фотоаппарат.
— Йорки не делают из истории Фелисити тайны. Они даже принимали участие в ток-шоу, посвященном проблемам приемных родителей подкидышей с неизвестным прошлым. Сказали, что этот вопрос их меньше всего волнует. Главное — понимать и любить этого ребенка.
— Правда?!
Какие молодцы. Фелисити Йорк, безмолвно повторила я полное имя своего ребенка. Красивое имя. Такое же красивое, как и моя девочка. Я представляю ее в мусорном баке. Я представляю ее на руках чужой женщины.
— Луиза… Ты ведь не расскажешь Робу.
Это не вопрос, и Луиза округляет глаза.
— Конечно, нет. С какой стати? Я не причиню боль ни ему, ни Руби.
Я благодарно киваю. Мы расправляемся с панини, истекающими чесночным соусом, и болтаем о пустяках, перекрикивая шум кофеварки, и любуемся серебристыми струями дождя на окнах. А потом прощаемся, потому что меня ждут дома.
Руби в пух и прах громит отца на «Плейстейшн». Роберт катается по полу умирающим жуком, стонет и выкидывает белый флаг, падая пузом на джойстик.
— Ха! Слабак! — торжествует Руби и щекочет его большим пальцем ноги.
Цапнув ее за ногу, Роберт в ответ щекочет пятку дочери. Война щекотки идет не на жизнь, а на смерть — у меня нет шанса привлечь внимание бойцов. Я разбираю на кухне продукты, которые купила на обратном пути из кафе, и думаю, не догадается ли Роберт, что я встречалась с Луизой. Вдруг уловит аромат ее духов, или ее словцо, сорвавшееся с моих губ, или отзвук ее поцелуя на моей щеке?..
— Ой! Ты меня напугал!
Роберт неслышно возник за моей спиной, прижал к себе, обхватил за талию.
— Привет, толстушка! Как дела?
— Погоди, то ли еще будет! — предупреждаю я. — Готовим в четыре руки — или ужинаем в ресторане?
— В ресторане! А как насчет вздремнуть перед выходом? Или предпочитаешь ванну?
Он осторожно гладит мой живот. Держу пари, через неделю-другую мою крошку заставят слушать классическую музыку.
— Только вместе с тобой.
Мы поднимаемся по лестнице под аккомпанемент нового сочинения Руби. Интересно, играет ли Фелисити…
— Ты это видела? — Роберт кивает на пухлую сумку в углу лестничной площадки.
— Вчера уже собралась, а до отлета еще неделя! Просто сгорает от нетерпения.
Роберт за руку ведет меня в спальню, укладывает на кровать. Я вдыхаю свежий запах кондиционера для белья и улыбаюсь.
— Что? — Он стягивает рубашку через голову — возиться с пуговицами недосуг.
Я молча улыбаюсь. Ничего особенного. Просто все трое счастливы: Руби, Фелисити и тот, кто скоро появится на свет.
notes
