Глава XXVIII

Я тороплюсь домой. Всю свою гадальную утварь оставила в баре. И никого не предупредила, что ухожу. Я то и дело спотыкаюсь, наступая на подол дурацкой юбки, которую надеваю на сеансы из-за ее цыганского вида. А теперь я еще и ослепла от слез. Снаружи воздух такой же липкий от жары, как и в баре, но хоть без сигаретной и алкогольной вони. Я задыхаюсь. Воздух отказывается наполнять легкие. Останавливаюсь и приваливаюсь к стене. Надо бежать — вдруг он за мной гонится? Что он знает?

Мужчина с собакой на поводке предлагает помощь. «Вам плохо? — спрашивает он. — У вас приступ астмы?» О да, мне плохо! Только астма ни при чем. Грудь у меня ходит ходуном, но воздуха по-прежнему не хватает. Я заставляю тело двигаться вперед, вперед, чтобы заползти в свой дом и больше никогда не выбираться наружу. Слава богу! Передо мной входная дверь, я выжила на крохах кислорода… А сумочки в руках нет. Она осталась в баре, вместе с ключами.

Плетусь вниз по улице, сворачиваю в проход между домами, ведущий в мой садик. Страшная боль в груди. Или в сердце. Не слышу ничего, кроме собственных судорожных вдохов и — вдалеке — возмущенного завывания котов.

Со щеколдой кухонного окна я наверняка справлюсь — окно давно уже плотно не закрывается. С помощью ручки тяпки сбрасываю щеколду, забираюсь на подоконник, ступаю прямо в раковину и наконец приземляюсь на пол. И долго стою, глядя на кексы, что испекла для Сары. Откусив кусочек, выплевываю — во рту сушь, крошки царапают язык. В гостиной цепляюсь ногой за плетеную люльку с детскими одежками. Включаю свет, падаю на колени рядом со своим подарком для Сары. Может, она приходила и не застала меня? Может, оставила записку? Нет, на коврике у входной двери пусто.

Я зарываюсь лицом в детские вещи, словно решила устроиться в люльке вместо младенца. И засыпаю. Мне снится, как тот, из бара, нашел Наташу, и я просыпаюсь в холодном поту, с болью в свернутой шее. Снаружи звякает бутылками молочник. Я провела на полу в гостиной всю ночь.

Нужно чем-то занять себя. Ночью я смяла вещички для ребенка Сары, и даже плетеный бортик корзинки погнулся. Я привожу все в порядок, отношу наверх и прячу в комод, который разрисовала зайчиками и цветочками, точь-в-точь как на стенах.

Думаю о Саре с ее малышом. Мне больно представлять, как она уродует в гримасе свое прелестное лицо, как корчится в муках, а акушерка кричит, чтобы тужилась, тужилась, нет, довольно тужиться, сейчас дышать, дышать.

Я долго жду Сару, но она все не идет показать мне своего малыша и попробовать кексы. Нужно ее найти. Надеваю сандалии, пятерней приглаживаю волосы. Плевать, что не причесана, что вчерашняя косметика размазана, вокруг глаз черные круги, а на щеках потеки туши. Малышу все равно, как выглядит его мамочка. Ему нужна любовь, молоко, тепло.

Иду в парк. Похоже, в этом мире у каждого есть ребенок. Вокруг меня мамы, папы, дедушки и бабушки — толкают перед собой коляски, или ведут карапуза за ручку, или кружат на карусели. Хороший сегодня денек для прогулок в парке.

Я сажусь на скамейку и смотрю, как играют чумазые старшие братцы и карамельно-розовые сестрички всех этих малышей. Ага! Качели освободились, и я качаюсь, качаюсь, взлетаю под самые облака. Может, оттуда замечу Сару — младенцу ведь нужен свежий воздух. Ветер холодит мне лицо, солнце слепит глаза. Я щурюсь и смеюсь.

И замечаю Сару. Кажется, это она переходит дорогу к парку. А потом… Могу поклясться, я вижу этого Найта из «Оленьей головы».

Он хохочет и показывает Саре, как я взлетаю на качелях.

Могу предсказать вам будущее! — кричу я молча. Он не слышит. И никто не слышит.

Могу предсказать вам и свое будущее! Могу, но не стану. Качели летят вниз и снова вверх, и Найта с Сарой уже нет.

Спрыгнув, я возвращаюсь к скамейке. Мое место заняла женщина, но она улыбается и пододвигается, чтобы я тоже могла сесть. Она пропахла жареной картошкой и дешевыми сигаретами; чумазый пацаненок дергает ее за рукав и канючит, пока она укладывает в коляску младенца. Коляска явно помнит не одного ребенка — она старая, унылого серого цвета, с засаленными краями и в пятнах от молока или отрыжки. У капризного мальчонки шнурки развязаны, коленки разбиты, и он сдирает засохшую корку.

— Прекрати, Натан, черт бы тебя побрал!

Женщина смотрит на меня и вздыхает устало. Она страшно худая и измотанная. Они с коляской похожи. Младенец обиженно вопит — не понравилось, что уложили. Его маме хочется капельку сочувствия.

— Тяжело с ним? — Мне пришлось как следует откашляться, ведь я со вчерашнего вечера не открывала рта.

— Чё ж хотите — два года. Хужее не бывает.

Птица чирикает прямо у нас над головами, и мы обе невольно вскидываем глаза.

— Полный комплект? — спрашиваю я. На младенце в коляске все розовое — похоже, девочка.

— Хорошо б, коли так. У меня ж еще трое. В садике и в школе. — Она вынимает пачку сигарет из сложенного верха коляски, закуривает и выдыхает дым прямо на младенца. — Детки-то есть?

Натан злобно пинает колесо, и младенец снова заходится в крике.

— Нет, — отвечаю я.

Мать дубасит старшего, а я смотрю, как малютка сучит ножками внутри тонкого розового спальничка, и думаю о том, что однажды по этим ножкам тоже съездит материна ладонь.

— Хочу пи-пи! — Натан приплясывает, зажимая пах то одной рукой, то другой. Щеки у него горят, а на шортах, я вижу, расползается мокрое пятно.

— Да что за черт, Нат! Ты ж только что ходил. — Она близоруко щурится в сторону туалета по ту сторону игровой площадки. — Иди за дерево, а то пока я Джо-Джо из коляски вытащу…

Натан мотает головой, мычит и хватается за попу. Мальчонка уже красный как рак, долго ему не удержать все, что просится наружу. Мать дергает его за руку, впивается ногтями в детскую кожу, а мне кажется — прямо в мое сердце.

— Давайте помогу, — предлагаю я.

Женщина так и замирает на полусогнутых ногах, приподнявшись со скамейки. Смотрит на извивающегося сына, потом на Джо-Джо.

— Приглядите за ней? Я мигом. — Она выплевывает горящую сигарету, и та исходит дымом под коляской.

— Да-да, конечно!

Моя ладонь уже лежит на ручке, легонько покачивая коляску. Вопли Джо-Джо заметно стихают, сменяясь удивленными всхлипами, словно малышку никогда не укачивали. Ее мать тащит Натана через площадку и скрывается в низеньком здании с бетонными стенами в разноцветных граффити.

— Ш-ш-ш… Ш-ш-ш…

Я склоняюсь над Джо-Джо, она умолкает, беззубо улыбается. Сунув кулачок в рот, запрокидывает голову, и я вижу катышки грязи в складке пухлой шейки. Я протягиваю руки и подхватываю малютку под мышки. Качнув головкой, Джо-Джо недоверчиво таращится на меня. А я бросаю взгляд в сторону туалета.

Она сказала — мигом.

Джо-Джо пахнет кислым молоком, отрыжкой и мочой. Подгузник малютки насквозь промок.

— Да нашу красавицу надо переодеть!

Я встаю. Мои ноги больше мне не принадлежат. Я слышу крик Наташи. Никто не обращает на меня внимания. Джо-Джо пускает белую слюну мне на воротник и присасывается к кулачку. Снова крик Наташи. Она плачет и плачет, пока я всматриваюсь в здание позади площадки. Солнце брызжет на нас сквозь листву деревьев, и трава от него в крапинку. Я растираю подошвой дымящийся окурок, Наташа кричит все громче, и я убегаю от ее плача. Прижав к груди изумленную Джо-Джо, я несусь через площадку и прочь из парка.