12
Утром все вокруг ярко сверкало на солнце. Его сияющие лучи струились в окна библиотеки, где Шарлотта сидела в скромном, аккуратном сером платье с белым воротничком, застегнутым брошью с камеей. Брошь вызывала грустные воспоминания: она досталась Шарлотте от матери, чьи бледные, нежные черты она унаследовала. Мать вложила брошь в руку дочери всего за несколько секунд до смерти. Она улыбнулась — единственная слеза прокатилась по ее щеке — и взяла с Шарлотты обещание всегда говорить правду, блюсти целомудрие и быть осмотрительной и послушной.
— Когда ты встретишь своего мужчину, моя милая, ты сразу его узнаешь; сердце тебе подскажет. А я до последнего вздоха буду молиться о твоем счастье, — сказала она. С тех пор главным сокровищем Шарлотты был портрет матери в тонкой, как паутина, оправе из ее же мягко вьющихся белокурых локонов; ее печальная, неполная надежды улыбка.
Шарлотта, тряхнув головой, отбросила грустные мысли. И снова склонилась над лупой; она чинила крохотную застежку изумрудного браслета. На краткий миг ей представилось, как эти изумруды будут выглядеть на белой коже Фелиции, как подчеркнут зелень глаз и огненное великолепие волос. Но, отринув и эту мысль как суетную, она сосредоточилась на работе.
Вдруг раздался тихий смех, похожий на сонный щебет тропической птички. Шарлотта подняла глаза и сквозь прозрачные белые занавески увидела двух людей, прогуливавшихся рука об руку недалеко от окна и погруженных в интимную беседу. По рыжим волосам Шарлотта узнала Фелицию. Та была одета в очень дорогой утренний костюм голубого бархата, с оторочкой из белых страусовых перьев по вырезу и рукавам. Наряд венчала потрясающей красоты шляпа. Руки Фелиции прятались в горностаевой муфте. Она вновь рассмеялась, откинув голову, и на молочно-белой шее, на маленьких зубках сверкнуло солнце.
Ее спутник в коротком плаще с капюшоном, склонившись к Фелиции, шептал что-то ей на ушко. В обтянутой перчаткой левой руке он держал кнут для верховой езды с золотым набалдашником и небрежно им помахивал. Шарлотта подумала, что это, наверное, Редмонд, и пришла в смятение; однако едва мужчина выпрямился и она увидела его профиль, то сразу поняла; этот человек хоть и похож на Редмонда, но все же не Редмонд. У того более орлиный нос.
Шарлотта, сама того не желая, услышала обрывок их разговора. Мужчина тихо что-то сказал, а Фелиция, презрительно взмахнув головой, опять рассмеялась и ответила:
— Нет, вы ошибаетесь… Редмонд ни о чем не подозревает. Он так занят этой сметаннолицей крошкой которую нанял чинить мои изумруды, что не видит чего вокруг.
Что она имела в виду? Шарлотта еще глядела вслед удаляющейся паре, когда негромкий звук заставил ее обернуться. В дверях библиотеки стоял Редмонд. Он сверлил ее пристальным взором, горячим, как угли.
— Вам понравилась новая амазонка моей супруги? — спросил он с насмешкой в голосе. Значит, он видел, куда она смотрела! Щеки Шарлотты вспыхнули: неужели Редмонд намекает, что она подсматривает, сует нос в чужие дела? Очень сдержанно она ответила:
— Платье ей удивительно к лицу. Я невольно обратила на него внимание — ваша жена прошла так близко от окна.
Редмонд рассмеялся и подошел ближе. Она вскочила с места и прижалась спиной к стеллажам, уставленным дорогими книгами в кожаных переплетах с тисненым золотым гербом семьи Редмонда на корешках. Сердце бедняжки тревожно билось. Его лицо, невзирая на ранний час, раскраснелось от выпитого, и Шарлотте вспомнились странные истории о его выходках, которые рассказывала экономка, добрейшая миссис Райерсон. Фелиция, леди Редмонд, также имела скандальную репутацию. Разумеется, общественное положение защищало их от сплетен, но о себе Шарлотта знала: один шаг со стези добродетели, и ее участь будет плачевна: она окажется на страшных улицах ночного Лондона, и приютом ей станет обитель греха и позора.
— Яне поклонник пышного оперения, — сказал Редмонд. — То, как одеты вы… гораздо больше пристало… жене. Вот только ваша прическа чересчур строга. — Он подошел к ней и высвободил прядь волос; затем его рука поползла по ее шее, его рот нашел ее губы… Черты его лица были искажены, жестоки. Шарлотта отпрянула лихорадочно шаря рукой в поисках какого-нибудь предмета, который помог бы ей защитить свою честь, и схватила увесистый том Босуэлловой «Жизни Джонсона»: если Редмонд еще раз попробует ее унизить, она не постесняется стукнуть его книгой. Он не первый представитель беспардонной знати, от которого приходится обороняться, однако не ее вина, что она молода и хороша собой.
— Не забывайте, сэр, — вскричала Шарлотта, — здесь, под вашей крышей, я одна и совершенно беззащитна. Помните о своем долге! — Редмонд посмотрел на нее с уважением, что было ново, однако не успел ничего ответить, поскольку в комнате раздался негромкий смех. Не пороге во всем своем пышном великолепии стояла Фелиция, покачивая шляпой с перьями на изящной руке. Рядом находился незнакомец в плаще.
— Превосходная речь, — произнес незнакомец, улыбаясь Шарлотте. — Надеюсь, Редмонд, она дойдет до вашего сердца.
Фелиция, не обращая на Шарлотту внимания, обратилась к Редмонду:
— Мне кажется, Редмонд, что юная мисс Ювелир-ша слишком долго трудится над моими изумрудами. Не верится, что починка пары застежек и установка нескольких выпавших камней могут занимать столько времени. Когда она закончит работу?
Шарлотту покоробило, что о ней говорят таки» тоном и в третьем лице, но Редмонд лишь иронически поклонился супруге.
— Спросите у нее самой, дорогая, — ответил он. — Пути мастера неисповедимы — как и пути женщины.
Он направился к двери.
— Рад, что мой дом стал конечным пунктом вашей конной прогулки, Оттерли, — сказал Редмонд, пожимая руку высокому незнакомцу. — Вы ведь знаете, я всегда рад видеть вас к ланчу, пусть даже без предупреждения.
— Обожаю утренние прогулки на свежем воздухе, — отозвался Оттерли. Мужчины удалились, но Фелиция задержалась и окинула Шарлотту оценивающим взглядом — так, словно та была неодушевленным предметом.
— На вашем месте я бы не стала задерживаться здесь надолго, — проговорила Фелиция. — Водопроводе доме очень нехорош; известны случаи, когда он оказывал губительное воздействие на здоровье и даже умы чувствительных натур, к числу коих вы, бесспорно, принадлежите. Если же вы ощущаете нехватку свежего воздуха, рекомендую прогуляться по нашему лабиринту. Говорят, там необычайно интересно. — И она удалилась, взметнув бархатными юбками.
Смятенную Шарлотту закружил водоворот противоречивых чувств. Как смеют эти люди так с ней обращаться. И все же… пусть Редмонд — неприятный в высшей степени человек, жаль, что его рука не осталась на ее шее чуть дольше… А незнакомец в плаще, судя по всему, сводный брат Редмонда, граф Оттерлийский. О нем миссис Райерсон также отзывалась весьма нелицеприятно.
Шарлотта слишком переволновалась, чтобы продолжать работу. Она сложила изумруды в шкатулку, заперло ее, потом, согласно приказу Редмонда, закрыла на ключ дверь библиотеки и отправилась наверх, в свою комнату, чтобы собраться с мыслями.
Однако, открыв дверь, она едва смогла удержаться от крика. На кровати лежало ее лучшее черное шелковое платье, жестоко исполосованное. Подол юбки был изрезан, лиф растерзан до неузнаваемости, рукава искромсаны очень острым инструментом — ножом либо ножницами.
Шарлотта вошла и притворила за собой дверь. Колени ослабели, голова кружилась. Кто мог это сделать? Утром, когда она уходила, платье висело в шкафу. Шарлотта открыла дверцу. Со всей ее одеждой поступили тем же образом: с дорожным плащом, единственным сменным платьем, пеньюаром, нижними юбками, палантином…
«За что?» — испуганно спрашивала себя Шарлотта. Вся дрожа, она опустилась на узкую, жесткую кровать. Похоже, кто-то хочет ее напугать, заставить уехать из Редмонд-Гранжа. или это предостережение доброжелателя? Она поискала записку, но ничего не наша. Одни только клочья.
Она покинула комнату в девять утра; позавтракала, затем работала до одиннадцати тридцати, пока не услышала разговор Фелиции и Оттерли. За этот срок любой из живущих в доме — или кто-то чужой! — мог незаметно пройти в комнату и совершить злодеяние. Редмонд, Фелиция, Оттерли, добрейшая миссис Райерсон… служанки, кухарка, садовник Уильям, кучер Томе его крысиной улыбкой, кто угодно!
Шарлотта с ужасом припомнила замечание Фелиции о водопроводе. Что это было? Угроза? А если она не испугается? На что готов пойти неведомый недоброжелатель, чтобы избавить от нее Редмонд-Гранж… навсегда?
Все это я написала в Терремото яблочно-зеленым фломастером, потратив четыре дня — недопустимо много. Обычно я сразу печатала «Костюмированную готику» на машинке, с закрытыми глазами, и сейчас мне было трудно работать, глядя на текст. Казалось, я делаю нечто запретное — тем более что из-за ядовитого цвета фразы выглядели более зловещими, чем хотелось бы.
Я решила съездить в Рим за пишущей машинкой и заодно покраситься. Такими темпами мне никогда не разделаться с Шарлоттой, между тем как от нее впрямую зависит мое материальное благополучие. Чем скорее наладится ее жизнь, тем лучше мне.
Но пока несчастья преследовали мою бедную деву-изгнанницу, богиню быстрых денег. Против нее ополчились и дом, и хозяин дома, и, возможно, хозяйка. Кольцо сжималось. Впрочем, Шарлотта, надо отдать ей должное, вела себя благоразумно: храбрая девочка не собиралась позволить себя запугать, иначе покинула бы поместье с первым же экипажем. Кто искромсал ее вещи, я лично не имела ни малейшего представления. Разумеется, Редмонд купит Шарлотте новый гардероб, который окажется ей очень к лицу, не то что ее старые тряпки. Бедняжка будет долго колебаться, прежде чем принять подарок, однако есть ли у нее другой выход? Ее репутация безупречна. Но с одеждой моих героинь вечно случались всякие неприятности: их обливали чернилами, выкидывали из окон, прожигали, они истрепывались, рвались. В «Башнях Бантриппа» в платье напихали соломы, сделав что-то вроде чучела или куклы вуду, и пустили по воде. А однажды зарыли в подвале.
Фелиции, естественно, не понравятся обновки Шарлотты. «Если вы, Редмонд, намерены сделать эту девушку своей содержанкой, — обронит она так, чтобы слышала Шарлотта, — то я бы предпочла, чтобы вы поселили ее в каком-нибудь другом месте». Фелиция была цинична и давно привыкла к эскападам мужа.
Я спрятала рукопись в бельевой ящик, надела свой маскировочный наряд и, тщательно заперев дверь, отправилась в Рим.
Водить машину в Италии — нервное занятие, с машинами люди обращаются так, словно это лошади, и передвигаются, руководствуясь не дорожными знаками, а тем, куда им нужно попасть. Дорога — то, куда вас направляет чужая воля, дорога — личное оскорбление. Подобная позиция всегда восхищала меня — до тех пор, пока я не садилась за руль. Тогда ухе приходилось подергаться. Шоссе от города представляло собой череду резких зигзагов, без ограждений и знаков со стороны обрыва. Я беспрерывно сигналила; из-под колес разлетались куры и ребятишки.
Я без происшествий добралась до Тиволи и по длинному пологому склону покатила вниз, к равнине. Вдалеке показался Рим. Чем ближе я подъезжала, тем больше вокруг было невозделанной земли, тем чаще вдоль шоссе мелькали огромные трубы и обломки какой-то строительной техники: красные, синие, оранжевые, похожие на кости динозавров. Рабочие что-то рыли, копали, переворачивали вверх дном и бросали; окрестности были очень похожи на Северную Америку, на любой большой и грязный город. Скоро дорогу запрудили грузовики, маленькие и большие, с прицепами; они везли новые трубы, новые машины, в город и из города. Я не понимала, что это символизирует — рост или упадок. Почем мне знать, может, Италия на пороге хаоса, и не сегодня-завтра здесь начнется голод, вспыхнут забастовки… Читать газеты я не могла, так что, несмотря на трубы и машины, беды этого государства оставались для меня невидимы. Я, будто в кинопутешествии, безмятежно плыла мимо: небо голубое, свет — золотой. Дорога в Рим проходила между огромных многоэтажек, но, глядя на балконы в кружевах выстиранного белья, я не представляла, что за жизнь идет там, внутри. В своей стране знала бы, а здесь была глухонемой.
Прорвавшись сквозь невероятную толчею на дорогах, я нашла место для парковки. Офис «Америкен экспресс» был переполнен; у турникетов стояли длинные очереди — женщины в таких же, как у меня, очках, мужчины в мятых летних костюмах. Из-за нестабильности американского доллара банки отказывались обналичивать дорожные чеки. Лучше бы взяла канадские, подумала я. Потом дождалась своей очереди, получила деньги и отправилась на поиски пишущей машинки.
Я купила подержанную «Оливетти», пользуясь языком жестов и весьма ограниченным словарным запасом, и вышла из магазина, придавленная машинкой, но легкая, как танцовщица. Я радовалась своей анонимности: меня никто не знал, не замечал; я шла в потоке людей, которых никогда больше не увижу.
Неожиданно мне вспомнился Артур. Мы бывали здесь вместе, шли по этой же самой улице; я буквально ощутила его присутствие. Мы держались за руки. Останавливались, сверялись с картой, вот тут, перед магазином; здесь и пахнет так же. Это было ил и я все придумала? Неужели мы действительно бродили вместе по лабиринту римских улочек, катались без цели в > арендованном «фиате»? Ехали по Аппиевой дороге с ее надгробиями и даже, по слухам, привидениями? Спускались в Катакомбы, забитые высохшими обломками древних христиан, и целых полчаса бродили под руководством того коротышки, болгарского священника? Ходили кругами вдоль стен Колизея и не могли найти нужный вход, а с обеих сторон, качаясь и громыхая, неслись грузовики с железом и цементом, с колоннами, львами, военными трофеями, рабами? Ноги ныли, но я была счастлива. Тогда со мной был Артур, а сейчас его нет; мы шли по улице, похожей на эту, но вдруг нахлынуло будущее и разбросало наев разные стороны. Артур далеко, за океаном, на пляже, ветер треплет его волосы, я едва различаю его черты.
Он удаляется от меня, все быстрее, быстрее — прочь, в страну мертвых, страну невозвратного прошлого.