На следующий день все повторилось один к одному. В том же кабинетишке мы втроем молча выпили по дрянному кофе с булочкой. В отличие от кофе, круассан был совсем не плох. Гимназист одолжил мне электробритву. Я всегда недолюбливал электробритвы — но тут плюнул и побрился чем бог послал. Поскольку зубной щетки у них не нашлось, пришлось полоскать рот водой из-под крана. И опять начались вопросы. Вздорные и идиотские. Допрос с издевательствами в рамках закона. Весь этот бред, тягучий и медленный, как заводная улитка, продолжался до самого обеда. К полудню они выспросили у меня все, что только могли. Как форма, так и содержание вопросов полностью себя исчерпали.

— Ну, что ж. На этом пока закончим! — подытожил Рыбак и отложил авторучку.

Оба следователя синхронно, точно сговорившись, с шумом перевели дух. Я тоже вздохнул поглубже. Было ясно как день: эти двое держали меня здесь с единственной целью — выиграть время. Что там ни сочиняй, а паршивая визитка, найденная в сумочке убитой женщины — еще не основание для ареста. Даже при отсутствии у меня железного алиби. Вот почему им так важно было затянуть меня в свой безумный кафкианский лабиринт и держать в нем как можно дольше. До тех пор, пока не объявят результаты дактилоскопии, вскрытия — и не станет понятно, убийца я или нет. Бред в чистом виде…

Но так или иначе — больше им спрашивать нечего. И сейчас я отправлюсь домой. Приму ванну, почищу зубы и побреюсь как следует. Выпью человеческий кофе. И по-человечески поем.

— Ну, что, — произнес Рыбак, потягиваясь и смачно хрустя позвонками. — Не пора ли нам пообедать?

— Ваши вопросы, как я понимаю, закончились. Я ухожу домой, — сказал я.

— Э-э… Не так сразу, — уже с явным усилием возразил Рыбак.

— Это еще почему? — спросил я.

— Нужна твоя подпись под тем, что ты здесь наболтал.

— Ну, так давайте, я подпишу.

— Но сначала ты должен убедиться, что с твоих слов все записано верно. Садись и читай. Строчку за строчкой. Это очень важно.

Толстенную кипу из тридцати или сорока листов писчей бумаги, испещренных убористыми иероглифами, я прочел медленно и старательно от начала и до конца. Перелистывая страницы, я думал о том, что, может быть, лет через двести этот документ будет цениться как уникальный источник знаний о быте минувшей эпохи. Подробный до патологии, достоверный до маниакальности. Историки просто с ума сойдут от восторга. Жизнь горожанина, одинокого мужчины тридцати четырех лет — вся как на ладони. Конечно, среднестатистическим этого человека назвать нельзя. Но тоже дитя своей эпохи… И все-таки здесь, в “кабинете дознаний” полицейского околотка, читать такое было скучно до зубной боли. Чтобы все прочесть, потребовалось минут пятнадцать, не меньше. Но это — последний рывок, подбадривал я себя. Прочитаю до конца — и домой!

Дочитав, я шмякнул стопкой бумаги по столу.

— Все в порядке, — сказал я. — Возражений нет. С моих слов записано верно. Могу подписать. Где тут нужно подписывать?

Рыбак стиснул пальцами авторучку и, вертя ее туда-сюда, воззрился на Гимназиста. Гимназист подошел к батарее, взял оставленную на ней пачку короткого “Хоупа”, достал сигарету, закурил, выпустил струйку дыма и принялся разглядывать этот дым с угрюмым выражением на лице. У меня отвратительно засосало под ложечкой. Лошадь моя подыхала, а по всей прерии уже грохотали тамтамы врага.

— Все не так просто, — очень медленно произнес Гимназист. Делая упор на каждом слове, как профессионал, объясняющий сложное задание новичку. — Этот документ должен быть написан собственноручно.

— Собственноручно?

—Иными словами, вам придется еще раз все это написать. Своей рукой. Своим почерком. В противном случае документ не будет иметь никакой юридической силы.

Я уставился на стопку бумаги. У меня даже не было сил разозлиться. А очень хотелось. Вскочить и заорать, что все это — дикая, нелепая чушь. Шарахнуть кулаком по столу. Со словами “не имеете права, я гражданин, и меня защищает закон”. А потом хлопнуть дверью и, черт меня побери, вернуться-таки домой. Я отлично понимал, что они не имеют никакого права остановить меня. Но я слишком устал. Не осталось сил, чтобы стоять на своем и чего-то добиваться. Мне уже казалось, будто лучший способ добиться своего — тупо выполнять что угодно. Так гораздо комфортнее… Слабею, подумал я. Слабею и распускаю нюни. Раньше я таким не был. Раньше я бы рассвирепел так, что мало бы не показалось. А сейчас даже разозлиться ни на что не способен. Ни на мусорную жратву, ни на табачный дым, ни на электробритву. Старый тюфяк. Сопливая размазня…

— Не буду! — сказал я. — Я устал. И иду домой. Имею полное право. Никто не может меня остановить.

Гимназист издал горлом неопределенный звук — то ли застонал, то ли поперхнулся. Рыбак задрал голову и, разглядывая потолок, выбил концом авторучки по железной столешнице странный ломаный ритм. Тототон — тон, тотон-тотон — тон.

— В таком случае наш разговор затягивается, — проговорил он сухо. — Прекрасно. Мы выписываем ордер. Задерживаем тебя насильно и проводим официальный допрос. И тогда уже не будем такими добренькими. Черт с тобой, нам и самим так будет проще. Верно я говорю? — повернулся он к Гимназисту.

— Да, в самом деле. Так мы и правда скорее управимся. Что ж, давай так, — кивнул Гимназист.

— Как хотите, — сказал я. — Только пока вы ордер не выпишете — я свободен. Буду дома сидеть, приходите с ордером и забирайте. А сейчас — что угодно делайте, но я пошел домой. Иначе я тут с вами просто с ума сойду.

— В принципе, мы можем задержать вас и предварительно, до момента получения ордера, — сказал Гимназист. — Такой закон существует, не сомневайтесь.

“Принесите Свод законов Японии и покажите, где это написано!” — хотел было потребовать я — но тут моя жизненная энергия угасла окончательно. Я прекрасно понимал, что эти люди блефуют — но бороться с ними уже не было никаких сил.

— Ладно, — не выдержал я. — Я напишу все, как вы сказали. А вы за это дайте мне позвонить.

Рыбак подвинул ко мне телефон. Я снова набрал номер Юки.

— Я все еще в полиции, — сказал я ей. — И, похоже, до ночи тут просижу. Так что сегодня тоже приехать не смогу. Извини.

— Ты все еще там? — изумилась она.

— Ужасно дурацкая чушь, — сказал я сам, пока того же не сказала она.

— Как ребенок, честное слово! — сказала Юки. Какой все-таки богатый словарный запас у японского языка, подумал я.

— Что сейчас делаешь? — спросил я.

— Да ничего, — ответила она. — Ерунду всякую. Лежу на кровати, музыку слушаю. Журналы листаю. Печенюшки жую. Ну, типа того.

— Хм-м, — протянул я. — Ладно. Выберусь отсюда — сразу позвоню, хорошо?

— Хорошо, если выберешься, — бесстрастно сказала Юки.

Оба следователя из кожи вон лезли, стараясь вникнуть в наш диалог. Но, похоже, как и в прошлый раз, ни черта не выудили.

— Ну, что ж… Ладно. Пообедаем, что ли, — сказал Рыбак.

На обед была соба. Скользкая, размякшая, еле палочками подцепишь, а попробуешь ко рту поднести — разваливается на полдороге. Эта еда напоминала жидкое питание из больничного рациона. И даже пахла какой-то неизлечимой болезнью. Но оба следователя уписывали ее с большим аппетитом, и мне пришлось изобразить то же самое. Когда все поели, Гимназист снова сходил куда-то и принес горячего зеленого чая.

День протекал тихо, как глубокая река в пору паводка. Тишину нарушало лишь тиканье часов на стене, да время от времени где-то в соседней комнате звонил телефон. Я сидел за столом и рисовал на листах конторской бумаги иероглиф за иероглифом. Пока я писал, следователи то и дело по очереди отлучались. А также иногда выходили вдвоем в коридор и о чем-то шушукались. А я все сидел за столом и молча гонял по бумаге казенную авторучку. Переписывая — слева направо, строку за строкой — здоровенный бессмысленный текст. “В шесть пятнадцать я решил поужинать, достал из холодильника конняку…”. Тупое и методичное стирание собственного “я”. Совсем слабый стал, — сказал я себе. — Вконец расклеился. Выполняешь все, что прикажут, и даже не пикнешь…

И если бы только это, тут же подумал я. Да, я действительно слабею с годами. Но главное все же в другом. Моя главная беда — в том, что я больше не уверен в себе. Такое чувство, будто не на что опереться. Разве я верно сейчас поступаю? Чем прикрывать зад Готанде — не лучше ли рассказать все, как было, и хоть чем-то помочь полиции? Сейчас я вру. Врать — ради чего бы то ни было — удовольствие весьма сомнительное. Даже если этим враньем помогаешь другу. Для самого себя всегда найдутся убедительные аргументы. Например, что бедняжку Мэй все равно уже не воскресить. Таких оправданий можно насочинять сколько душе угодно. Только не во что упереться, хоть тресни. Поэтому я молчал и продолжал переписывать протокол. И до вечера успел переписать страниц двадцать. Если очень долго писать мелкие буквы шариковой ручкой, во всем теле начинает ломить суставы. Наливаются свинцом голова и шея. Тяжелеют локти. Сводит болью средний палец на руке. Отключаются мозги, и в тексте появляется все больше и больше ошибок. Если в тексте появляется ошибка, нужно аккуратно зачеркнуть и оставить на ее месте оттиск большого пальца. Тихое помешательство.

На ужин опять принесли бэнто. Есть почти не хотелось. Я выпил зеленого чая, и меня потянуло блевать. Выходя из сортира, я взглянул на свое лицо в зеркале — и ужаснулся тому, что увидел.

— Ну, что — пока никаких результатов? — спросил я у Рыбака. — Отпечатки пальцев, показания экспертизы, результаты вскрытия? Все еще нет ничего?

— Пока нет, — ответил он. — Придется подождать еще немного.

К десяти вечера я кое-как переписал еще пять страниц — и мои физические возможности достигли предела. Я понял, что больше не в состоянии написать ни буквы. И сказал об этом. Рыбак отвел меня в камеру. Я лег на нары и провалился в сон. С нечищенными зубами, в одежде трехдневной свежести — мне было уже все равно.

Утром снова побрился электробритвой, выпил кофе, сжевал круассан. И подумал: еще пять страниц. Часа через два я добил эти пять страниц. Затем поставил на каждом листе подпись и отпечаток большого пальца. Гимназист забрал это на проверку.

— Ну, теперь вы меня отпустите? — спросил я.

— Сейчас я задам вам еще несколько вопросов — и можете идти, — сказал Гимназист. — Не волнуйтесь, это очень простые вопросы. Мы вспомнили, тут как раз кое-чего не хватает.

У меня перехватило дыхание.

— И это, конечно же, снова придется документировать?

— Разумеется, — кивнул Гимназист. — Как ни жаль, контора есть контора. Бумага — это все. Нет бумаги с печатью — считай, ничего и не было.

Я потер пальцами веки. В глаза будто что-то попало. Твердое и колючее, залетело неизвестно откуда, просочилось в голову и там распухло. Так, что уже не вытащить. Поздно, дружище. Спохватись ты чуть раньше — может, и вытащил бы. Но теперь — увы. Принимай соболезнования.

— Да вы не беспокойтесь. Это не займет много времени. Все закончится очень быстро.

Вяло и нудно я принялся отвечать на очередные бессмысленные вопросы — но тут в кабинет вернулся Рыбак, вызвал Гимназиста в коридор, и они принялись долго шушукаться о чем-то за дверью. Я откинулся на спинку стула, задрал голову и стал разглядывать черную плесень в углах. Эта плесень напоминала лобковые волосы у трупа на фотографии. Из мрачных углов она сбегала пятнами вниз по стенам и заполняла все трещины, как на старинных фресках. Я почувствовал, что эта плесень вобрала в себя запахи тела несметного числа людей, которых когда-либо сюда заносило. Десятки лет их дыхание и капельки пота оседали на стенах — и образовали эту угрюмую плесень. Я вдруг подумал, что уже страшно долго не видел солнечного света. Не слушал музыки. Ну и местечко… Комната, в которой, не гнушаясь никакими средствами, подавляют самолюбие, чувства, гордость и убеждения людей. Не оставляя заметных глазу увечий, людям здесь выворачивают души, заманивают их в бюрократические лабиринты позапутанней любого муравейника и эксплуатируют до последнего предела все их страхи и слабости. Людей изолируют от солнечного света и пичкают мусорной пищей. И заставляют потеть. Вот так и рождается плесень…

Я положил руки на стол, закрыл глаза и подумал о заснеженном городе Саппоро. О громадном отеле “Дельфин” и девчонке за стойкой регистрации. Как там она сейчас? Все так же стоит за своей стойкой и излучает производственную улыбку? Мне вдруг захотелось позвонить ей прямо отсюда и о чем-нибудь поболтать. Наговорить очередных глупых шуток. Но я не знаю ее имени. Я даже не знаю ее имени! Какие тут, к черту, звонки… Просто прелесть девчонка, подумал я. Особенно на работе. Дух отеля. Любит свою работу. Не то что я. Чем бы в жизни ни занимался — свою работу я не любил никогда. Я выполняю ее очень тщательно и добросовестно. А полюбить ни разу не удавалось. Она же любит свою работу именно как работу. А после работы сразу выглядит такой хрупкой и незащищенной. Такой неуверенной и ранимой. Я мог бы тогда переспать с ней, если б захотел. Но не переспал.

Я так хотел поболтать с ней еще раз.

Пока никто не убил ее.

Пока она куда-нибудь не исчезла.