В аэропорту Ханэда мы получили багаж, и я спросил у Юки, где она живет.

— В Хаконэ, — сказала она.

— Ого! Ближний свет, — заметил я. Девятый час вечера: хоть на такси, хоть на чем угодно до Хаконэ и к полуночи не добраться. — А здесь, в Токио, у тебя кто-нибудь есть? Родственники или просто близкие люди?

— Людей нету. Но есть квартирка на Акасака. Совсем маленькая. Мама там останавливается, когда в Токио приезжает. Я могу там переночевать. Там сейчас никто не живет.

— А кроме мамы, кто еще в семье?

— Больше никого, — сказала она. — Только мы вдвоем.

— М-да… — только и сказал я. Что говорить, семейка с проблемами. Впрочем, мне-то какое дело? — Ладно. Давай сперва заедем ко мне, потом поужинаем где-нибудь — и я на своей машине тебя отвезу тебя до Акасака. Идет?

— Все равно, — пожала плечами она.

Я поймал такси, и мы поехали ко мне на Сибуя. Я попросил Юки подождать у подъезда, а сам поднялся в квартиру и сменил походную амуницию на одежду попроще. Кроссовки, кожаная куртка, свитер, джинсы. Затем спустился, посадил Юки в свою “субару” — и через пятнадцать минут мы уже сидели за столиком итальянского ресторанчика. Я заказал равиоли и салат, она выбрала спагетти “бонголе” со шпинатом. Еще мы попросили рыбы, запеченной в фольге, и разделили одну порцию на двоих. Рыба оказалась просто огромной — но Юки, похоже, все не могла насытиться и на десерт уплела еще апельсиновый мусс. Я выпил кофе “эспрессо”.

— Вкуснятина! — наконец резюмировала она.

Тогда я признался ей, что вообще всегда знаю места, где можно вкусно поесть. И рассказал о своей работе — отыскивать самые вкусные рестораны в огромном городе.

Юки слушала, не говоря ни слова.

— Так что в этом деле я большой спец, — подытожил я. — Во Франции, например, есть такие свиньи, которые хрюкают и землю роют, когда трюфеля находят. Очень похоже…

— Значит, ты не любишь свою работу?

Я покачал головой.

— Прямо беда. Никак не могу ее полюбить. Слишком бессмысленная. Ну, нашел я очередной ресторан с хорошей кухней. Написал о нем в модном журнале. Дескать, все идите сюда. И ешьте вот это. Но за каким чертом, спрашивается, я это делаю? Неужели люди не могут сами решить, что им есть? С какой стати я, посторонний человек, навязываю им, чем набивать их персональные желудки? Зачем тогда меню в ресторанах придумывают?.. И вот после рекламы в журнале этот ресторанчик становится жутко популярным. Народ туда уже просто валом валит — и очень скоро вся эта уникальная кухня, да и сервис заодно, сходят на дерьмо. Почти всегда. В восьми случаях из десяти, если не чаще. Потому что сам баланс спроса и предложения сходит на дерьмо. Мы же сами и превращаем его в дерьмо. Вытаскиваем на свет что-нибудь чистенькое — и наблюдаем, как его заляпывает грязью со всех сторон. И называем это Информацией. А потом перекапываем весь мир от конца до края, так, чтоб и места живого на земле не осталось — и называем это Оптимизацией Информации. Лично меня от всего этого уже тошнит. Да пускай хоть черта лысого оптимизируют — я-то здесь при чем?

— И все-таки ты это делаешь!

— Ну, во-первых, работа есть работа… — начал было я, но тут же осекся, вспомнив, с кем говорю. Боже мой! Чем я забиваю голову тринадцатилетней девчонке?

— Пойдем, — сказал я. — Время позднее, а мне тебя еще везти до Акасака.

Мы сели в мою “субару”, и Юки поставила первую же кассету, что попалась под руку. Сборник “олдиз” — записывал я сам. Песни, под которые хорошо рулить в одиночку. “Фор Топс” — “Reach Out, I'll Be There”… Дорога была пуста. До Акасака мы доехали почти сразу, и я спросил у Юки, где ее дом.

— Не скажу, — вдруг заявила она.

— Это еще почему? — удивился я.

— А я пока домой не хочу!

— Послушай, уже одиннадцатый час! — сказал я. — Закончен трудный день. И я измотан, словно пес…

Она повернулась на сиденье всем телом и уставилась на меня в упор. Я следил за дорогой и не видел ее лица — но чувствовал, как ее взгляд обжигает мне левую щеку. Никакой определенной эмоции я в этом взгляде не ощущал: она просто буравила меня глазами — и все. А потом отвернулась к окну и сказала:

— Мне пока спать неохота. Если сейчас домой пойду — помру там одна со скуки. Лучше еще покататься. И музыку послушать…

Я немного подумал.

— Ну, хорошо. Еще час. Ровно через час ты пойдешь домой и будешь спать, как бревно. Договорились?

— Договорились.

Еще час мы мотались по улицам ночного Токио, слушая музыку. Я крутил баранку — и думал о том, что именно из-за таких, как мы, загрязняется атмосфера, разрушается озоновый слой, уровень шума приводит к массовому психозу, — а запасы природных ресурсов планеты Земля подходят к концу. Юки прижалась щекой к спинке сиденья и с отутствующим видом разглядывала город в окне, не произнося ни слова.

— Так значит, твоя мать сейчас в Катманду? — спросил я наконец.

— В Катманду, — ответила она устало.

— И пока она не вернется, ты все время будешь одна?

— В Хаконэ есть бабка-гувернантка.

— М-да… — протянул я. — И часто у вас так?

— В смысле — что она уехала и меня бросила?

— Угу…

— Да постоянно! У нее же в голове одни фотографии. Я не ругаюсь — просто мама вообще такая. Ни о чем, кроме себя, думать вообще не умеет. То и дело забывает меня где-нибудь. Как зонтик — взяла и забыла! И уехала неизвестно куда. Захотелось ей в Катманду — все, ничего больше на свете не существует. Потом спохватывается, прощения просит. А через полчаса опять все сначала! И в этот раз — то же самое… Нашло на нее хорошее настроение — поехали, говорит, прокачу тебя на Хоккайдо. Прекрасно, едем на Хоккайдо. Только на Хоккайдо мама сразу куда-то девается, а я каждый день только плейер в номере слушаю да обедаю в одиночку… Но теперь — все, с меня хватит! Больше у нее эти номера не пройдут. Это ведь она только обещает, что через неделю приедет. А сама, могу спорить, из Катманду опять улетит неизвестно куда!..

— А как зовут твою маму? — поинтересовался я.

Она назвала фамилию и имя. Совершенно мне неизвестные. Никогда не слышал, признался я.

— Но на работе маму по-другому зовут, — сказала Юки. — Там ее зовут Амэ. Уже много лет подряд. Поэтому она и назвала меня Юки. Дурацкое имя, скажи? Вот такая у меня мамочка…

Имя “Амэ” я знал хорошо. Кто же не знает Амэ! Фотохудожница, прославилась на всю страну чуть ли не за неделю. В телевизоре не мелькает, интервью не дает. В свете не появляется. Ее настоящее имя почти никому не известно. Занимается только тем, что ей нравится. Особо известна своей эксцентричностью. Снимает умное, агрессивное фото… Я озадаченно покачал головой.

— М-да… Так что ж, выходит, твой отец — тот самый писатель, как его… Хираку Макимура, да?

Юки мгновенно насупилась.

— Он хороший! — сказала она. — Просто у него таланта нет…

Из того, что написал отец Юки, я прочел когда-то книг пять или шесть. Стоит признать: два самых ранних романа и сборник рассказов, которые он сочинил еще в молодости, были совсем неплохи. Оригинальный язык, свежий взгляд на вещи. Первое время эти книги даже держались в списке бестселлеров. И сам автор стал “любимчиком толпы”. В телевизоре и модных журналах начал давать интервью, где делился мнениями о самых разных проблемах жизни. К тому времени женился на “культовой” фотохудожнице Амэ. И достиг высшей точки своего взлета.

Дальше все пошло вкривь да вкось. Без какой-либо заметной причины он вдруг разучился писать, как раньше. Его следующие два-три романа оказались откровенным графоманским мусором. Критика жестоко издевалась над ними, и продавались книги из рук вон плохо. И тогда Хираку Макимура решил в корне изменить манеру письма. Из молодежного писателя-романтика он вдруг превратился в крутого экспериментатора-авангардиста. Содержательности романам это не прибавило ни на йоту. Просто теперь его тексты напоминали дикую смесь отрывков из экзальтированной французской прозы. Несколько критиков, напрочь лишенных вкуса, поначалу кинулись было это нахваливать. Но через пару лет — видно, сообразив, что искать тут нечего, — умолкли и они. Почему так случилось — не знаю. Но его талант полностью исчерпал себя в первых трех книгах — и растворился бесследно. Сочинять гладкие тексты он не разучился — и писать продолжал. Точно одряхлевший кобель, что по старой привычке все тычется носом сучке под хвост, его призрак блуждал по задним полкам букинистов. К тому времени Амэ уже развелась с ним. А говоря проще — поставила на нем крест. Так, по крайней мере, решила светская хроника.

Но и тогда Хираку Макимура не сдался. Напротив, он расширил границы своих тем — и перешел на “путешествия с приключениями”. По нескольку раз в год он отправлялся в какие-нибудь малоизведанные уголки мира — и писал об этом истории. Как он ел с эскимосами тюленье мясо, как жил с африканскими аборигенами, как наблюдал за повадками южноамериканских горилл. И при этом — ругал на чем свет стоит доморощенных, “не нюхавших жизни” писателей наших дней. Поначалу это читалось неплохо, но он все писал и писал об одном и том же лет десять подряд — и в конце концов просто иссяк, как пересохший колодец. Чему удивляться? В этом мире осталось слишком мало места для приключений. Это вам не времена Ливингстона или Амундсена! Постепенно его приключения стали размытыми и абстрактными, а их место заняли долгие витиеватые рассуждения. Не говоря уж о том, что в этих поездках он ни разу и не пережил Приключения в полном смысле слова. Почти повсюду его сопровождали какие-то координаторы, редакторы, кинорепортеры и бог знает кто еще. А когда он связался с телевидением, его регулярная свита из режиссеров, операторов и представителей фирмы-спонсора выросла в среднем до десяти человек. Постепенно автор стал появляться в кадре. И чем дальше, тем больше просто появляться в кадре. Что это значило — в деловом мире объяснять никому не нужно.

Может, он и в самом деле был неплохим человеком. Но звезд с неба не хватал, тут Юки права…

Больше о ее папаше-писателе мы не говорили. Юки явно не желала продолжать эту тему — да и мне самому не хотелось.

Какое-то время мы молча слушали музыку. Сжимая руль, я следил за стоп-сигналами “БМВ”, всю дорогу маячившего перед нами. Юки разглядывала город за окном, носком ботинка подстукивая барабанам Соломона Бёрка.

— Машина у тебя что надо! — сказала Юки ни с того ни с сего. — Как называется?

– “Субару”, — ответил я. — Старая подержанная “субару”. Наверно, ты — первая, кому пришло в голову ее похвалить…

— Не знаю, но когда в ней едешь, она излучает какое-то… дружелюбие.

— Это оттого, что я ее люблю, и она это чувствует.

— И излучает дружелюбие?

— Ответную любовь, — уточнил я.

— Как это? — не поняла Юки.

— Я и моя машина постоянно друг друга выручаем. И при этом — заполняем одно и то же пространство. Я люблю свою машину. Пространство наполняется моим чувством. Мое чувство передается ей. Мне становится хорошо. Ей тоже становится хорошо.

— Разве механизму может быть хорошо?

— Ну, конечно! — кивнул я. — Почему — сам не знаю. Но у механизмов тоже бывают свои настроения. Иногда им хорошо, а иногда — так, что хоть вообще с ними не связывайся. Логически я, пожалуй, это не объясню. Но по опыту знаю: это действительно так.

— Так что же, ты ее любишь прямо как человека? — спросила Юки.

Я покачал головой.

— Нет. Любовь к машине — совсем по-другому. С машиной ведь как? Однажды совпал с ней удачно — и какое-то время ваши отношения уже никак не меняются. А у людей не так. Люди, чтобы и дальше совпадать, все время подстраиваются друг под друга в мелочах, их чувства меняются постоянно. Вечно в них что-то движется или останавливается, растет или исчезает, спорит, обижается… В большинстве случаев мозгами это контролировать невозможно. Совсем не так, как с “субару”.

Какое-то время Юки думала над моими словами.

— Стало быть, вы с женой не совпадали?

— Я думал, что совпадали. А жена так не думала. Наши мнения различались. И поэтому она убежала. Видимо, решила: чем исправлять эту разницу мнений со мной, лучше убежать с кем-то еще — и сберечь себе кучу времени…

— Не получилось, значит, как с “субару”…

— Вот именно, — кивнул я. Черт бы меня побрал. Прекрасная тема для обсуждения с тринадцатилетней девчонкой!

— Эй, — сказала вдруг Юки. — А обо мне ты что думаешь?

— О тебе я пока почти ничего не знаю, — ответил я.

Я снова почувствовал, как мне сверлят взглядом левую щеку. Казалось, еще немного — и там будет дырка. “Так вот в чем дело!” — понял я наконец.

— Я думаю, что ты, наверное, самая красивая девчонка из всех, кого я когда-нибудь выманивал на свидание, — произнес я, глядя на дорогу перед собой. — Нет, даже не “наверное”. Точно — самая красивая. И будь мне пятнадцать лет — я бы непременно в тебя влюбился. Но мне тридцать четыре года, и так просто я уже не влюбляюсь. Не хочу становиться еще несчастнее, чем был до сих пор. С моей “субару” мне будет гораздо спокойнее… Примерно так. Я ответил на твой вопрос?

Юки снова посмотрела на меня долгим взглядом, на сей раз — абсолютно без выражения.

— Ты ненормальный, — изрекла она наконец.

Может быть, оттого, что так сказала именно она — я вдруг и правда ощутил себя самым безнадежным из всех неудачников на Земле. Вряд ли ей хотелось меня обидеть. Но как раз это у нее получилось неплохо.

В четверть двенадцатого мы вернулись на Акасака.

— Ну, что? — сказал я.

На сей раз Юки объяснила мне дорогу как полагается. Квартирка ее матери располагалась в крохотном здании на тихой улочке неподалеку от храма Ноги. Я подрулил к самому подъeзду и выключил двигатель.

— Насчет денег… — тихо сказала Юки, не вставая с места. — За самолет, за ужин…

— За самолет вернете, когда мать приедет, — сказал я. — А все остальное — не бери в голову. За даму на свидании я всегда плачу сам. Так что можешь считать — кроме самолета раcходов не было.

Ничего не ответив, Юки насупилась, вылезла из машины, наклонилась над кадкой с фикусом и выплюнула туда жвачку, которую жевала всю дорогу.

— Большое спасибо!.. Не стоит благодарности! — сказал я, учтиво раскланявшись сам с собой. Затем достал из кармана визитную карточку и протянул ей. — Когда мать приедет, передай ей вот это. Кроме того, если будешь одна и проблемы возникнут — звони сюда. Чем смогу — помогу…

Она стиснула в пальчиках мою визитку, поизучала ее несколько секунд — и затолкала в карман.

— Странное имечко! — только и сказала она.

Я вытащил из багажника ее чемоданище, загрузил его в лифт и доволок до двери квартиры. Юки достала из сумки ключ и отперла дверь. Я втащил чемодан внутрь. Квартира состояла из кухоньки (она же гостиная), спаленки, туалета и душевой. Здание было еще совсем новым, в квартире царил идеальный порядок — и оттого жилище сильно смахивало на рекламный салон агентства по продаже недвижимости. Мебель, посуда, электроприборы были безупречно укомплектованы и стояли в точности там, где полагалось; и хотя все вещи выглядели очень изысканными и дорогими — человеческим жильем от них почему-то не пахло. Как если бы кто-нибудь просто захотел собрать их здесь в идеальном порядке, заплатил за это деньги — и через три дня заказ был выполнен. Толково и со вкусом. Но совершенно не так, как в реальной жизни.

— Мама здесь редко останавливается, — сказала Юки, проследив за моим блуждающим взглядом. — У нее здесь студия неподалеку, она там и пропадает все время, когда в Токио приезжает. Там же спит, там же ест. А сюда только иногда приходит.

— Понятно, — сказал я. Деловая жизнь деловой женщины, куда деваться…

Юки сняла шубу, включила газовую печку. Затем достала непонятно откуда пачку “Вирджиниа Слимз”, вытянула сигарету, зажала в губах, очень стильно чиркнула картонной спичкой о коробок и прикурила.

Лично я считаю, что тринадцатилетним девчонкам курить совсем ни к чему. Вредно для здоровья и кожа портится. Однако эта девчонка закурила настолько сногсшибательно, что у меня просто язык не повернулся ей что-либо сказать. Резко очерченные, будто вырезанные ножом на бледном лице, ее тонкие губы легонько стиснули фильтр; робкое пламя лизнуло самый кончик сигареты — и длинные, как из шелка, ресницы медленно опустились. Маленькая челка колыхнулась еле заметно, когда она чуть подалась головой вперед… Само совершенство. Будь мне пятнадцать лет — я бы точно влюбился, снова подумал я. Абсолютно фатальной любовью, страшной и неудержимой, как лавина в весенних горах. Влюбился бы — и, крайне плохо представляя, что с этим делать дальше, впал бы в дикую, черную меланхолию… Глядя на Юки, я вспомнил другую девчонку. Ту, в которую был влюблен лет в тринадцать или четырнадцать. И давно забытое, бескрайнее чувство тех далеких лет вдруг снова прошило мою душу насквозь.

— Кофе будешь, или еще что-нибудь? — спросила Юки.

Я покачал головой.

— Поздно уже. Я пойду.

Юки положила сигарету на край пепельницы и проводила меня до двери.

— В постели не кури. Печку на ночь выключай, — сказал я.

— Хорошо, папочка… — ответила она.

Это было прямое попадание — просто не в бровь, а в глаз.

Вернувшись домой на Сибуя, я первым делом плюхнулся на диван и опустошил банку пива. Затем просмотрел пять-шесть писем, что обнаружил в почтовом ящике. Все они были о работе, и ни одно не требовало срочной реакции. Я взрезал конверты, вывалил содержимое на стол, да так и оставил — прочитаю потом. Тело пронизывала усталость, ничего делать желания не было. Из-за дикого перевозбуждения спать тоже не хотелось. Какой долгий был день, подумал я. Все тянулся, тянется и никак не закончится. Такое чувство, будто весь этот день я катался на “американских горках”. До сих пор все тело дрожит…

Сколько же суток я провел в Саппоро? Я попытался вспомнить — и не смог. Прошедшее мелькало в памяти, картина за картиной — сны вперемежку с полночными бдениями. Пепельно-серое небо. Даты, события — все смешалось под этим небом, замкнувшись одно на другое… Сначала я поужинал с девчонкой в очках. Позвонил моему бывшему напарнику. Узнал от него о прошлом отеля “Дельфин”. Встретился с Человеком-Овцой. Посмотрел кино с Готандой и Кики. На пару с тринадцатилетней пигалицей спел песню “Бич Бойз”. И вернулся в Токио. Сколько дней на это ушло?

Сосчитать не получалось, хоть тресни.

Завтра, решил тогда я. Оставь на завтра то, о чем не можешь думать сегодня…

Я прошел на кухню, налил в стакан виски и стал пить его, не разбавляя. Сгрыз остававшиеся полпачки печенья. Заплесневелого, как мысли в моей голове. Поставил негромко старую пластинку — песенки Томми Дорси в исполнении ностальгических “Модернэйрз”. Старомодных, как мысли в моей голове. С треском иглы по пластинке. Только это никому не мешает. Времена этой музыки кончились. Она уже никуда не идет. Как и мысли в моей голове.

“Что происходит?” — слышу я голос Кики.

Камера разворачивается. Искусные пальцы Готанды пытливо исследуют спину Кики. Словно выискивают источник воды в пустыне.

Что со мной происходит, Кики? Что-то не то, ты права. Я больше не верю в себя, как раньше. Все-таки Любовь и подержанная “субару” — песни из разных опер. Так или нет? И я ревную тебя к искусным пальцам Готанды… Как там Юки с ее сигаретами — не прожгла ли чего? Выключила ли печку, как положено? “Папочка”, черт бы меня побрал… Я больше не верю в себя. Может, я уже вообще не живу — а просто догниваю, проклиная судьбу, на этом слоновьем кладбище развитого капитализма?

Завтра. Все — завтра…

Я почистил зубы, надел пижаму, допил остававшееся в стакане виски. И совсем уже собрался в постель, когда зазвонил телефон. Несколько секунд я озадаченно смотрел на него, стоя посреди комнаты. Потом взял трубку.

— Только что печку выключила, — отрапортовала Юки. — И сигарету погасила. Ну, как? От сердца отлегло?

— Теперь отлегло, — ответил я.

— Спокойной ночи, — сказала она.

— Приятных снов, — сказал я.

— Эй… — произнесла она вдруг. И выдержала длинную паузу. — Признавайся: там, в Саппоро, в этом отеле… ты видел человека в овечьей шкуре?

Обняв телефон так бережно, словно прижимаю к груди яйцо африканского страуса, я медленно сел на кровать.

— Я все знаю. Что ты его видел. Тебе не говорила, но знала с самого начала.

— Ты встречалась с Человеком-Овцой?! — спросил я ошарашенно.

— М-м… — промычала она неопределенно и прищелкнула языком. — Но об этом — в следующий раз. Встретимся — расскажу не торопясь. А сейчас я спать хочу!

И она с грохотом повесила трубку.

Страшно ныло в висках. Я отправился на кухню и выпил еще виски. Все тело тряслось, как в припадке. “Американские горки” ревели, продолжая свой безумный аттракцион. Все связано, сказал Человек-Овца.

Все связано, подумал я.

Многие, многие события, люди и вещи понемногу замыкались друг на друга.