Когда наступило воскресенье — последнее воскресенье, проведённое Тимом в родном городе, — мачеха уже за завтраком начала проявлять нетерпение. Она сварила сегодня особенно крепкий кофе и пила его жадными глотками, но почти ничего не ела. Тиму она дала немного больше денег, чем он попросил. Нарядившись в своё самое шикарное шёлковое платье, вышитое цветами, она достала из шкафа лису, чтобы надеть её, когда будет выходить из дому.

— Ах, как любопытно, как любопытно, — тараторила она, — выиграем мы сегодня или нет?! Ты уже знаешь, Тим, на какую лошадь будешь ставить?

— Нет, — ответил Тим. И это была правда.

— Так ты ещё и не думал об этом? Хочешь ставить прямо так, с бухты-барахты?

— Тим уж знает, что делает! — заявил Эрвин.

Успехи сводного брата на скачках внушали ему и зависть и уважение.

После завтрака они сели втроём в такси и поехали на ипподром. Едва выйдя из машины, мачеха бросилась было к окошку кассы. Но Тим сказал, что ему нужно сперва немного оглядеться, и мачеха сочла это вполне разумным — пусть потолкается в толпе, послушает, что говорят люди.

На ипподроме успели уже почти совсем позабыть Тима: ведь он целый год не играл на скачках. И всё же кое-кто его помнил; когда он проходил, некоторые зрители шептались, подталкивая друг друга локтями. Особенно большой интерес к Тиму проявлял какой-то человек с курчавыми тёмными волосами и странно колючими водянисто-голубыми глазами. Он вертелся вокруг Тима, словно верный пёс вокруг хозяина, и буквально не сводил с него глаз, как-то ухитряясь при этом оставаться незамеченным. Когда Тим начал читать список лошадей, человек этот встал с ним рядом.

— На Южного, кажется, никто не поставил! — заметил он как бы между прочим, даже не взглянув на Тима. — А ты что, тоже собираешься ставить?

— Да, — ответил Тим, — и как раз на Южного!

Теперь незнакомец повернулся к нему лицом.

— Очень смело, малыш! Ведь у Южного, можно сказать, никаких шансов!

— Увидим, — ответил Тим.

Ему вдруг почему-то захотелось рассмеяться. Но смеяться он не мог. Серьёзно и грустно смотрел он на незнакомца, который начал теперь подшучивать над смелым замыслом Тима и его надеждами на выигрыш. Он проводил Тима до самой кассы.

По дороге незнакомец всё продолжал шутить. Он подсмеивался над маленькими жокеями, внимательно вглядываясь при этом в лицо Тима. Но лицо Тима оставалось по-прежнему серьёзным.

Почти уже дойдя до окошка кассы, спутник Тима остановился; Тим тоже невольно замедлил шаг.

— Меня зовут Крешимир, — сказал незнакомец. — Я желаю тебе добра, малыш. Я знаю, что на этом ипподроме ты ни разу не проиграл. Случай редкий и удивительный. Можно, я задам тебе вопрос?

Тим поглядел в водянисто-голубые глаза незнакомца, и они показались ему странно знакомыми. Они напоминали ему кого-то, только он никак не мог вспомнить, кого именно.

— Пожалуйста! — сказал он. — Спрашивайте.

Не сводя глаз с мальчика, Крешимир тихо спросил:

— Почему ты никогда не смеёшься, малыш? Тебе не хочется? Или… ты не можешь?

Тим почувствовал, что краснеет. Кто этот человек? Что он знает о Тиме? Ему вдруг показалось, что у этого человека глаза Треча. Может быть, это Треч так изменился? И хочет испытать Тима?

Пожалуй, он слишком долго медлил с ответом. Крешимир сказал:

— Твоё молчание достаточно красноречиво. Может быть, мне когда-нибудь удастся тебе помочь. Не забудь: меня зовут Крешимир. До свидания!

И человек исчез в толпе, запрудившей ипподром. Тим сразу потерял его из виду. Встревоженный, он подошёл к окошку кассы и поставил на Южного все деньги, какие у него были.

Едва отойдя от окошка, он наткнулся на мачеху и Эрвина. Наверняка они нарочно его здесь дожидались. Но на этот раз Тим не стал говорить им, на какую лошадь поставил. Зато он сегодня впервые вместе с ними следил за скачками.

Южный оказался необычайно темпераментным молодым жеребцом; он всего в третий раз участвовал в скачках. Поговаривали, что его слишком рано выпустили на ипподром. До сегодняшнего дня он оба раза приходил к финишу четвёртым. Правда, был один случай, когда в самом начале заезда он понёсся вдруг как стрела и, обойдя остальных, вырвался на полкорпуса вперёд. Но вскоре он отстал и пришёл, как и в первый раз, четвёртым.

Всё это Тим узнал из беседы каких-то двоих людей, стоявших неподалёку от него в толпе. Впервые в жизни он с волнением следил за скачками. Он боялся, что после разговора с Крешимиром его контракт с господином в клетчатом окажется недействительным. Результат скачек должен был показать, справедливы ли его опасения.

Выстрел возвестил начало первого заезда. Лошади побежали, и Южный сразу, как всегда, оказался на четвёртом месте. Двое мужчин рядом с Тимом разговаривали теперь о лошади, шедшей впереди. Но потом разговор снова перешёл на Южного. В возрастающем шуме до Тима доносились только обрывки фраз:

— Многому научился… бережёт силы… вырвется…

Однако шансов на победу у Южного, по-видимому, не было никаких. Он всё ещё держался четвёртым, но лошади, бежавшие впереди него, ушли далеко вперёд. Эрвин и мачеха все приставали к Тиму, чтобы он сказал им, на какую лошадь поставил. А Тима охватили сомнения. Теперь он со страхом следил за скачками. Южный едва заметно выдвинулся вперёд. До финиша оставалось уже совсем немного.

И вдруг лошадь, бежавшая впереди, споткнулась. Две другие, шедшие вслед за ней, испуганно мотнув головами, подались в сторону. В это мгновение Южный пронёсся мимо них великолепным галопом и благополучно пришёл к финишу первым. В рёве толпы звучало скорее разочарование, чем восторг. Тим услышал, как рядом с ним кто-то сказал:

— Самые нелепые скачки из всех, какие я видел!

На большом табло в самом верху появилась надпись: «Южный». Тим вздохнул с облегчением. Как ему хотелось сейчас рассмеяться! Но вместо этого он молча вынул из кармана талончик и, протянув его мачехе, сказал:

— Мы выиграли! Получи, пожалуйста, деньги сама!

Фрау Талер в сопровождении Эрвина бросилась к окошку кассы. А Тим, не дожидаясь их возвращения, поехал на трамвае домой, достал из старинных часов контракт и деньги и, сунув контракт за подкладку фуражки, а деньги во внутренний карман куртки, хотел было уже выйти за дверь, как вдруг услышал, что мачеха с Эрвином поднимаются по лестнице. Он едва успел спрятаться за портьеру, закрывавшую вход в небольшой чуланчик. И тут же дверь квартиры отворилась, и мачеха стала громко звать его по имени. Тим не откликнулся.

— И куда это он запропастился? — услышал он снова голос мачехи. — Он такой чудной последнее время!

Голоса стали удаляться — теперь они уже доносились не то из кухни, не то из спальни. Тим услышал ещё, как Эрвин спросил:

— Теперь мы чертовски богаты, правда?

И резкий голос мачехи издалека что-то ответил. До Тима долетело:

— …сорока тысяч…

«Ну, — подумал Тим с холодным спокойствием, — теперь я наверняка им больше не нужен».

Он вышел из чулана, неслышно открыл и закрыл входную дверь, пробрался, прижимаясь к стене, под самыми окнами своей квартиры и бросился бежать со всех ног в сторону кладбища, на восточную окраину города.

Только когда толстый усатый кладбищенский сторож спросил его у входа, какой номер могилы ему нужен, он сообразил, что ошибся: мраморную плиту для отца надо было, наверное, заказать заранее где-нибудь в другом месте. И всё-таки Тим решил хотя бы что-нибудь разузнать.

— Не могу ли я заказать у вас мраморную плиту? — вежливо спросил он сторожа.

— Мраморные плиты у нас не разрешаются, только каменные! — буркнул усатый. — Да и вообще ты обратился не по адресу. Но мастерская надгробных памятников всё равно по воскресеньям закрыта!

И вдруг Тиму пришла в голову отчаянная мысль.

— Давайте спорить, что на могиле моего отца уже лежит мраморная плита! И на ней золотыми буквами написано: «От твоего сына Тима, который никогда тебя не забудет».

— Ты проиграл пари, мальчик, ещё не успев его заключить!

— Всё равно, давайте спорить! На плитку шоколада! (Он ещё раньше заметил плитку шоколада на подоконнике сторожки.)

— А у тебя хватит денег на плитку шоколада, если ты проиграешь?

Тим вытащил из кармана свои ассигнации.

— Ну как, спорим?

— Более дурацкого пари и не выдумаешь! — пробормотал кладбищенский сторож. — Ну что ж, давай!

Они ударили по рукам и побрели по громадному, похожему на парк кладбищу, туда, где находилась могила отца Тима.

Уже издали они заметили троих рабочих в комбинезонах, возившихся у могилы. Толстый кладбищенский сторож ускорил шаг.

— Да ведь это… — Он фыркнул, как морж, и бросился бежать к могиле.

На могилу как раз положили новую мраморную плиту. На ней золотыми буквами были написаны имя и фамилия отца и даты его жизни. Внизу стояла подпись: «От твоего сына Тима, который никогда тебя не забудет».

Рабочие не обратили ни малейшего внимания на крик сторожа. Они показали ему какие-то бумаги, подтверждавшие, что плита эта положена на могилу вполне законно. Среди документов было даже специальное разрешение на замену каменной плиты плитой из мрамора. Сторож, как выяснилось, клевал носом, когда рабочие проходили мимо его сторожки, и им не хотелось его будить.

— А заплатить за всё это, — добавил один из них, — должен некий Тим Талер.

— Верно, — сказал Тим. — Вот деньги. — Он достал из кармана ассигнации и, сосчитав их, передал одному из рабочих. Теперь у него осталось всего пятьдесят пфеннигов.

Кладбищенский сторож, ворча, поплёлся обратно к сторожке.

Рабочие собрали инструменты, приподняли на прощание кепки и тоже пошли к выходу.

Тим, зажав в кулаке монету в пятьдесят пфеннигов, остался стоять один у могилы отца. В другой руке он держал свою фуражку, за подкладкой которой был спрятан странный, непонятный контракт. Он рассказывал тому, кого давно уже не было в живых, всё, что ему так хотелось бы рассказать хоть одному живому человеку.

Наконец он умолк, ещё раз осмотрел новую мраморную плиту и нашёл её очень красивой. Потом негромко сказал:

— Я вернусь, когда снова смогу смеяться. До скорого свидания! Но вдруг запнулся и прибавил: — Надеюсь, что до скорого…

Проходя мимо сторожки, он взял у рассерженного сторожа плитку шоколада. На последние деньги он купил трамвайный билет.

Куда он едет, он и сам не знал. Он знал только, что ему надо найти господина в клетчатом и вернуть проданный смех.