Исламский фактор
Часто бывает – проезжаешь в белом «мерседесе» мимо автобусной остановки, видишь людей, бог знает сколько времени остервенело ждущих своего автобуса, и вдруг замечаешь, что кто-то из них мутно и вроде бы даже с завистью глядит на тебя. И на секунду веришь, что этот украденный у неведомого бюргера аппарат, еще не до конца растаможенный в братской Белоруссии, но уже подозрительно стучащий мотором с перебитыми номерами, и правда трофей, свидетельствующий о полной и окончательной победе над жизнью. И волна горячей дрожи проходит по телу; гордо отворачиваешь лицо от стоящих на остановке и решаешь в своем сердце, что не зря прошел через известно что и жизнь удалась.
Так действует в наших душах анальный вау-фактор. Но Татарскому никак не удавалось испытать его сладостной щекотки. Возможно, дело было в какой-то особой последождевой апатичности представителей среднего класса, жавшихся на своих остановках. Или, может быть, Татарский просто слишком нервничал – предстоял просмотр его работы, на котором должен был присутствовать сам Азадовский. А может, дело было в сбоях, которые в последнее время стал давать социальный локатор в его душе.
«Если смотреть на происходящее с точки зрения чистой анимации, – думал он, оглядывая экипажи соседей по пробке, – то все понятия у нас перевернуты. Для небесного „Силикона“, который обсчитывает весь этот мир, мятый „Запорожец“ куда более сложная работа, чем новый „БМВ“, который три года обдували в аэродинамических трубах. Так что все дело в криэйторах и сценаристах. Но какая же гадина написала этот сценарий? И кто тот зритель, который жрет свою пиццу, глядя на этот экран? И самое главное, неужели все это происходит только для того, чтобы какая-то жирная надмирная тушка наварила себе что-то вроде денег на чем-то вроде рекламы? А похоже. Ведь известно: все в мире держится на подобии…»
Пробка наконец стала рассасываться. Татарский включил радио. В машину ворвался гнусавый, с подвывами голос, похожий на гул в печной трубе:
– Ни иконы, ни Бердяев,
ни программа «Третий глаз»
не спасут от негодяев,
захвативших нефть и газ!
Рекламная служба Русского Радио!
Инфернальная веселость, которой дышал голос, не оставляла сомнений в том, что говоривший и сам был не последним человеком среди этих негодяев. Татарский нервно выключил радио и взялся за ручку сцепления.
Его настроение совсем ухудшилось; захотелось живого человеческого тепла. Вырулив из потока машин к автобусной остановке, он нажал на тормоз. Разбитое боковое стекло будки было заделано рекламным щитом телеканала СТС с аллегорическим изображением четырех смертных грехов с пультами дистанционного управления в руках. На лавке под навесом сидели неподвижная старуха с корзиной на коленях и кудрявый мужик лет сорока в подмокшем военном ватнике, с бутылкой пива в руке. Отметив, что в мужике еще достаточно жизненной силы, Татарский опустил стекло и высунул локоть наружу.
– Простите, господин военный, – сказал он, – вы не подскажете, где тут магазин «Мужские сорочки»?
Мужчина поднял на него взгляд. Видимо, он обо всем догадался, потому что его глаза заволокло холодной белой яростью. Короткий обмен взглядами оказался очень информативным – Татарский понял, что мужик понял. А мужик, видимо, понял даже то, что Татарский понял, что понят.
– Под Кандагаром было круче, – сказал мужик.
– Извините, что вы сказали?
– То и сказал, – ответил мужик, перехватывая бутылку за горлышко, – что круче было под Кандагаром. А извинить не проси даже.
Что-то подсказало Татарскому, что мужик идет к его автомобилю не для того, чтобы подсказать дорогу к магазину, и он вдавил педаль газа в днище. Чутье не обмануло – через секунду по заднему стеклу что-то сильно ударило, и оно покрылось сеткой трещин, по которой потекла вниз белая пена. Под действием адреналиновой волны Татарский резко увеличил скорость. «Вот мудак, – подумал он, оглядываясь. – Правильно таких братва на квартиры ставит».
Когда он припарковался во дворе Межбанковского комитета, рядом с его машиной затормозил красный «рэйнджровер» последней модели с немыслимыми фарами над крышей и веселым рисунком на двери: восход солнца над прерией и голова индейца в уборе из перьев. «Кто это, интересно, на таких ездит?» – подумал Татарский и чуть задержался у дверцы.
Из «рэйнджровера» вылез полный и низенький мужчина в подчеркнуто буржуазном полосатом костюме, повернулся, и Татарский с изумлением узнал в нем Сашу Бло – разжиревшего, еще сильнее облысевшего, но с той же гримасой мучительного непонимания на лице.
– Саша, – сказал Татарский, – ты?
– А, Ваван, – сказал Саша Бло. – Тоже здесь? В компромате?
– Откуда ты знаешь?
– А оттуда все начинают. Чтоб руку набить. Креативный штат-то не особо большой. Все друг с другом знакомы. Так что, если я тебя раньше не видел, а теперь ты у этого подъезда паркуешься, значит, ты в отделе компромата. Да и то – недели две, не больше. Элементарно, Ватсон.
– Месяц уже, – ответил Татарский. – А ты кем работаешь?
– Я? Я завотделом русской идеи. Это во флигеле. Идеи будут – заходи.
– От меня толку мало, – ответил Татарский. – Я пробовал думать – не выходит. Ты бы поездил по окраинам, поспрашивал у мужиков.
Саша Бло недовольно наморщился.
– Да я пробовал вначале, – сказал он. – Стакан нальешь, в глаза заглянешь, а тебе в ответ: «Да разъебись ты на хуй, Мерседес козлиный». Они круче «мерседеса» ничего представить не могут… И все так деструктивно… Твоя?
Вопрос относился к машине Татарского.
– Ну, моя, – с достоинством ответил он.
– Понятно, – сказал Саша Бло, запирая дверь «рэйнджровера». – Сорок минут позора, и ты на работе. Да ты не комплексуй. Все еще впереди.
Кивнув, он вприпрыжку побежал ко входу, отмахивая на ходу пухлой засаленной папочкой. Татарский проводил его долгим взглядом, потом поглядел на заднее стекло своей машины и вынул записную книжку.
Главное зло в том, – записал он на последней странице, – что люди строят общение друг с другом на бессмысленно-отвлекающей болтовне, в которую они жадно, хитро и бесчеловечно вставляют свой анальный импульс в надежде, что для кого-то он станет оральным. Если это случается, человек приходит в оргиастическое содрогание и несколько секунд ощущает так называемое «биение жизни».
Азадовский с Морковиным сидели в просмотровом зале с самого утра. Перед входом прохаживалось несколько человек, которые болтали о политике и яростно ругали правительство. Татарский решил, что это копирайтеры политического отдела, практикующие корпоративное неделание. Их вызывали по одному; в среднем они проводили с начальством минут по десять, а вопросы, которые там решались, явно были государственного значения: Татарский понял это по несколько раз долетевшему из зала голосу Ельцина, включенному на максимальную громкость. Первый раз он недоуменно пробубнил:
– Зачем нам столько пилотов? Нам нужен один пилот, но готовый на все! Вот у меня внук на Play Station играет – я как поглядел, так сразу и понял…
Второй раз, видимо, крутили фрагмент из обращения к нации, потому что голос Ельцина был торжественным и размеренным:
– Впервые за многие десятилетия у населения России появилась возможность выбирать между сердцем и разумом…
Один проект завернули, что было ясно по лицу выходящего из зала высокого усатого мужчины с ранней сединой, который держал в руках багровый скоросшиватель с золотой надписью «Царь». Потом в зале стала играть музыка – сначала долго тренькала балалайка и кто-то громко ухал, а потом раздался высокий голос Азадовского:
– К чертовой матери! Будем с эфира снимать. По мне, так пусть лучше Лебедь. У него хоть лысины нет. Следующий.
Очередь Татарского подошла не скоро – он был последним. Полутемный зал, где ждал Азадовский, был мрачно-шикарным, но несколько архаичным, словно его оборудовали и обставили еще в тридцатые или сороковые годы. Войдя, Татарский почему-то пригнулся, трусцой добежал до первого ряда и пристроился на краю стула слева от Азадовского, который пускал дымные струи в луч видеопроектора. Азадовский пожал ему руку не глядя – он явно был не в духе. Татарский знал, в чем дело, – Морковин объяснил еще вчера.
«Опустили до трехсот, – мрачно сказал он. – За Косово. Помнишь, при коммунистах сливочного масла не хватало? А сейчас – машинного времени. Есть в истории этой страны что-то фатальное. Азадовский теперь лично все болванки смотрит. На главный рендер пускают только после письменного распоряжения, так что старайся».
Как выглядит так называемая болванка, то есть непросчитанный эскиз, Татарский увидел в первый раз. Не будь он сам автором сценария, он никогда бы не догадался, что зеленый контур, пересеченный тонкими желтыми пунктирами, – это стол, на котором разложена «монополия». Фишки были одинаковыми красными стрелками, а игральные кости – двумя синими пятнышками. В нижней части экрана парами выскакивали цифры от одного до шести, выданные генератором случайных чисел, и ходы соответствовали выпавшим очкам, – игра была смоделирована честно. Но самих игроков пока не существовало: вместо них за столом сидели скелетоны из проградуированных линий с кружками-шарнирами. Были видны только лица, составленные из грубых полигонов, – борода Салмана Радуева походила на рыжий кирпич, приделанный к нижней части лица, а Березовского можно было узнать только по сиреневым треугольникам бритых щек. Как и следовало ожидать, выигрывал Березовский.
– Да, – заговорил он, перетряхивая кости зелеными стрелками пальцев, – с «монополией» в России-матушке проблема. Купишь пару улиц, а потом выясняется, что там люди живут.
Радуев засмеялся:
– Это не только в России. Это везде. И я тебе больше скажу, Борис, люди не просто там живут, а часто еще и думают, что это их улицы.
Березовский бросил кости. У него снова выпало две шестерки.
– Не совсем так, – сказал он. – В наше время люди узнают о том, что они думают, по телевизору. Поэтому, если ты хочешь купить пару улиц и не иметь потом бледный вид, надо сначала сделать так, чтобы над ними торчала твоя телебашня.
Раздался писк, и в углу стола возникла анимационная вставка: военная рация с длинной антенной. Радуев поднес ее к головному шарниру, что-то коротко сказал по-чеченски и поставил назад.
– А я своего теледиктора продаю, – сказал он и щелчком пальца отправил фишку в центр стола. – Не люблю телевидение.
– Покупаю, – быстро отозвался Березовский. – А почему ты его не любишь?
– Там происходит слишком частое соприкосновение мочи с кожей. Как ни включаю телевизор, так сразу же моча начинает соприкасаться с кожей.
– Так ведь не с твоей кожей, Салман.
– Вот именно, – раздраженно сказал Радуев, – тогда почему они соприкасаются у меня в голове? Им что, больше негде?
Верхнюю часть лица Березовского закрыл прямоугольник с подробно просчитанной парой глаз. Они беспокойно покосились на Радуева, несколько раз моргнули, и прямоугольник исчез.
– А действительно, чья моча? – повторил Радуев таким тоном, словно эта мысль только что пришла ему в голову.
– Да брось, Салман, – примирительно сказал Березовский. – Давай лучше ходи.
– Подожди, Борис. Я хочу узнать, чья моча и кожа соприкасаются друг с другом в моей голове, когда я смотрю твой телевизор.
– А почему он мой?
– Труба проходит по моему полю, значит, за трубу отвечаю я. Ты сам это сказал. Так? Значит, если на твоих клетках все теледикторы, ты отвечаешь за телевизор. Вот и скажи, чья моча плещется в моей голове, когда я его смотрю?
Березовский почесал подбородок.
– Моча твоя, Салман, – решительно сказал он.
– Почему?
– А чья же она может быть? Подумай сам. За твою отвагу тебя называют «человек с пулей в голове». Я думаю, что тот, кто решился бы облить тебя мочой, когда ты смотришь телевизор, прожил бы не долго.
– Правильно думаешь.
– Значит, Салман, это твоя моча.
– А как она попадает мне в голову, когда я смотрю телевизор? Поднимается вверх из мочевого пузыря?
Березовский протянул руку к костям, но Радуев закрыл их ладонью.
– Объясни, – потребовал он. – Тогда будем играть дальше.
На лбу Березовского вылез анимационный квадратик, в котором появилась глубокая морщина.
– Хорошо, – сказал он, – я попробую объяснить.
– Говори.
– Когда Аллах сотворил этот мир, – начал Березовский, быстро взглянув вверх, – он сначала его помыслил. А потом уже создал предметы. Все священные книги говорят, что в начале было слово. Что это значит на юридическом языке? На юридическом языке это значит, что в первую очередь Аллах создал понятия. Грубые предметы – это удел людей, а у Аллаха, – он опять быстро посмотрел вверх, – вместо них идеи. Так вот, Салман, когда по телевизору ты смотришь рекламу прокладок и памперсов, в голове у тебя не жидкая человеческая моча, а понятие мочи. Идея мочи соприкасается с понятием кожи. Понял?
– Круто, – сказал Радуев задумчиво. – Но я не до конца понял. В моей голове соприкасаются идея мочи и понятие кожи. Так?
– Так.
– А у Аллаха вместо вещей идеи. Так?
– Так, – сказал Березовский и нахмурился. На его иссиня-бритых скулах появились анимационные заплаты, в которых напряглись желваки.
– Значит, в моей голове происходит соприкосновение мочи Аллаха с кожей Аллаха, да будет благословенно его имя? Так?
– Наверно, можно сказать и так, – сказал Березовский, и на его лбу опять появилась вставка с морщиной. (Татарский обозначил это место в сценарии словами: «Березовский чувствует, что разговор идет не туда».)
Радуев погладил рыжий кирпич бороды.
– Истинно говорил аль-Халладж, – сказал он, – самое большое чудо – это человек, не видящий вокруг себя чудесного. Но скажи мне, почему так часто? Один раз на моей памяти моча соприкасалась с кожей семнадцать раз за один час.
– Ну, это, наверно, для отчета в «Гэллап Медиа», – снисходительно ответил Березовский. – Сначала проворовались, а потом бюджет закрывали. А что такого? Сколько времени продадим, столько раз и поставим.
Скелетон Радуева качнулся к столу.
– Подожди-подожди. Ты хочешь сказать, что сколько тебе дадут денег, столько раз моча соприкоснется с кожей?
– Ну да.
– И ты можешь решать это лично?
– Естественно, – ответил Березовский. – Я, конечно, в мелочи не вхожу, но замыкается на мне. А как?
– И ты собираешься делать это и дальше?
– Конечно, – сказал Березовский. – Это ведь у кого моча соприкасается с кожей. А у кого деньги со счетом.
Скелетон Радуева закрыла вставка с довольно грубо прорисованным туловищем в иорданской военной форме. Он сунул руку за спинку стула, вытащил оттуда «калашников» и навел его в лицо компаньону.
– Ты что, Салманчик? – тихо спросил Березовский, рефлекторно поднимая руки.
– Ты говоришь, что Аллах вначале сотворил понятия, – сказал Радуев, – так вот, по всем понятиям человек, который за деньги готов брызгать мочой на кожу Аллаха, не должен поганить эту землю.
Вставка с иорданским туловищем исчезла, на экран вернулись тонкие линии скелетона, а «калашников» превратился в покачивающийся пунктир. Верхняя часть головы Березовского, в которую уперся этот пунктир, скрылась за анимационной заплатой с мохнатым сократовским лбом, покрывшимся за секунду крупными каплями пота.
– Спокойно, Салманчик, спокойно, – сказал Березовский. – Два человека с пулей в голове за одним столом – это будет перебор. Не волнуйся.
– Как не волнуйся? Каждую каплю мочи, которую ты уронил на Аллаха за деньги, ты будешь смывать ведром своей крови, я тебе отвечаю.
В сощуренных глазах Березовского отразилась бешено работающая мысль. В сценарии так и было написано – «бешено работающая мысль», и Татарский даже не представлял, какая технология помогла аниматорам достичь настолько буквальной точности.
– Слушай, – сказал Березовский, – мне сейчас тревожно станет. Башка у меня, конечно, не бронированная, базара нет. Но ведь и у тебя тоже, как ты хорошо знаешь. А здесь везде моя пехота… Ага… Вот чего тебе по рации сказали.
Радуев засмеялся:
– В журнале «Форбс» написали, что ты все схватываешь на лету. Но каждый человек, который все схватывает на лету, пишет дальше «Форбс», должен быть готов к тому, что когда-нибудь на лету схватят его самого. Отдыхает твоя пехота.
– Выписываешь «Форбс»?
– А то. Чечня теперь часть Европы.
– Так если ты такой культурный, чего ты ствол хватаешь? – сказал Березовский с раздражением. – Давай как два европейца перетрем, без этих волчьих понтов.
– Ну давай.
– Вот ты сказал, что каждую каплю мочи я буду смывать ведром крови.
– Сказал, – с достоинством подтвердил Радуев. – И повторю.
– Но ведь мочу нельзя отмыть кровью. Это тебе не «Тайд».
(Татарскому пришло в голову, что фраза «Мочу нельзя отмыть кровью» – прекрасный слоган для общенациональной рекламы «Тайда», но он постеснялся доставать записную книжку при Азадовском.)
– Это верно, – согласился Радуев.
– И потом, ты согласен, что ничего в мире не происходит без воли Аллаха?
– Согласен.
– Так, едем дальше. Неужели ты думаешь, что я смог бы… смог бы… ну, смог бы сделать то, что сделал, если бы на это не было воли Аллаха?
– Нет.
– Едем еще дальше, – уверенно продолжал Березовский. – Попробуй посмотреть на вещи так: я просто орудие в руках Аллаха, а что и почему делает Аллах, уразуметь нельзя. И потом, если бы не воля Аллаха, я не собрал бы все телебашни и теледикторов на своих трех клетках. Так?
– Так.
– Еще базары есть?
Радуев ткнул Березовского стволом в лоб.
– Есть, – сказал он. – Мы поедем еще дальше. Я тебе скажу, как говорят у нас в селе старые люди. По замыслу Аллаха, этот мир должен быть подобен тающей во рту малине. А люди вроде тебя из-за своей алчности превратили его в мочу, соприкасающуюся с кожей. Может быть, воля Аллаха была и на то, чтобы в мир пришли такие люди, как ты. Но Аллах милостив, поэтому его воля есть и на то, чтобы грохнуть людей, из-за которых жизнь не кажется малиной. А после разговора с тобой она кажется мне не малиной, а мочой, которая разъела мне весь мозг, понял, нет? Поэтому оптимальным решением для тебя будет помолиться.
Березовский вздохнул.
– Я вижу, ты хорошо подготовился к беседе. Ну, ладно. Допустим, я сделал ошибку. Как я могу ее загладить?
– Загладить? Загладить такое оскорбление? Не знаю. Нужно сделать какое-нибудь богоугодное дело.
– Какое, например?
– Не знаю, – повторил Радуев. – Построить мечеть. Или медресе. Но это должна быть очень большая мечеть. Такая, чтобы в ней можно было отмолить грех, который я совершил, сев за стол с человеком, брызжущим мочой на кожу Неизъяснимого.
– Ясно, – сказал Березовский, чуть опуская руки. – А если конкретно, насколько большая?
– Думаю, первый взнос – миллионов десять.
– А не много?
– Я не знаю, много это или нет, – рассудительно сказал Радуев, огладив бороду рукой, – потому что категории «много» и «мало» мы познаем в сравнении. Но ты, может быть, заметил стадо козлов, когда подъезжал к моему штабу?
– Заметил. А какая связь?
– Пока эти двадцать миллионов не придут на мой счет в Исламский банк, тебя будут каждый час семнадцать раз окунать в бочку с козлиной мочой, и она будет соприкасаться с твоей кожей, и ты будешь думать, много это или мало – семнадцать раз в час.
– Эй-эй-эй, – сказал Березовский, опуская руки. – Ты что? Только что было десять миллионов.
– Ты про перхоть забыл.
– Послушай, Салманчик, так дела не делают.
– Ты хочешь заплатить еще десять за запах пота? – спросил Радуев и тряхнул автоматом. – Хочешь?
– Нет, Салман, – устало сказал Березовский. – За запах пота я платить не хочу. Кстати, кто это нас снимает на скрытую камеру?
– Какую камеру?
– А что это за портфель на подоконнике? – Березовский ткнул пальцем в экран.
– Ах ты, шайтан, – пробормотал Радуев и поднял автомат.
По экрану прошел белый зигзаг, все затянула серая рябь, и в зале зажегся свет.
Азадовский крякнул и переглянулся с Морковиным.
– Ну как? – робко спросил Татарский.
– Скажи мне, ты где работаешь? – брезгливо спросил Азадовский. – В пи-ар отделе «Логоваза»? Или у меня в группе компромата?
– В группе компромата, – ответил Татарский.
– Какое у тебя было задание? Сценарий переговоров Радуева с Березовским, где Березовский передает чеченским террористам двадцать миллионов долларов. А ты что написал? Он что, передает? Он у тебя мечеть строит! Спасибо, что не Храм Христа Спасителя. Если бы не мы сами этого Березовского делали, я бы решил, что ты у него зарплату получаешь. А Радуев? Он у тебя вообще какой-то профессор богословия! Читает журналы, про которые даже я не слышал.
– Но ведь должна же быть логика развития сюжета…
– Мне нужна не логика, а компромат. А это не компромат, а говно. Понял?
– Понял, – потупившись, ответил Татарский.
Азадовский несколько смягчился.
– Вообще-то, – сообщил он, – здравое зерно есть. Первый плюс – вызывает ненависть к телевидению. Хочется его смотреть и ненавидеть, смотреть и ненавидеть. Второй плюс – «монополия». Это ты сам придумал?
– Сам, – приободрился Татарский.
– Это удача. Террорист и олигарх делят народное добро за игорным столом… Ботва от злобы просто взвоет.
– А не слишком ли… – вмешался Морковин, но Азадовский перебил:
– Нет. Главное, чтоб у людей мозги были заняты и эмоции выгорали. Так что эта телега насчет «монополии» ничего. Она нам рейтинг новостей минимум на пять процентов поднимет. Значит, минуту в прайм-тайм…
Азадовский вытащил из кармана калькулятор и стал что-то подсчитывать.
– …поднимет тысяч на девять, – досчитав, сказал он. – И что у нас будет за час? Множим на семнадцать… Нормально. Так и сделаем. Короче, пускай они играют в «монополию», а режиссеру скажешь перебить монтажом: очереди в сберкассы, шахтеры, старушки, дети голодные, солдатики раненые. Все дела. Только ты про теледикторов убери, а то в ответ надо будет вой поднимать. Лучше сделай в их «монополии» такую фишку – телевизионно-бурильную установку. И пусть Березовский говорит, что он хочет таких вышек всюду понастроить, чтобы снизу нефть прокачивали, а сверху – рекламу. И монтаж – Шаболовская телебашня с буром. Как тебе?
– Гениально, – с готовностью сказал Татарский.
– А тебе? – спросил Азадовский у Морковина.
– Присоединяюсь на все сто.
– А вы думали. Я один тут вас всех заменить могу… Значит, диагноз такой. Ты, Морковин, дай ему в усиление этого нового, который по еде. Толковый паренек. Радуева в целом так и оставляем, только сделайте ему феску вместо этой кепки, надоела уже. Заодно на Турцию намекнем. И потом, давно спросить хочу, что это за халтура? Почему он все время в черных очках? Что, глаза просчитать долго?
– Долго, – сказал Морковин. – Радуев у нас все время в новостях, а в очках на двадцать процентов быстрее. Убираем всю мимику.
Азадовский чуть помрачнел.
– С частотой, даст Бог, решим. А по Березовскому чичирок добавить, понял?
– Понял.
– И прямо сейчас, материал срочный.
– Сделаем, – ответил Морковин. – Досмотрим, и сразу ко мне.
– Чего у нас следующее?
– Теперь ролики по телевизорам. Новый тип.
Татарский приподнялся со стула, собираясь выйти, но Морковин рукой остановил его.
– Давай, – махнул рукой Азадовский. – Еще есть минут двадцать.
Свет снова погас. С экрана заулыбалась миловидная маленькая японка в кимоно. Отвесив поклон, она сказала с заметным акцентом:
– Сейчас перед вами выступит Йохохори-сан. Йохохори-сан – старейший сотрудник фирмы «Панасоник», поэтому ему и доверена такая честь. Из-за ран, полученных во время войны, он страдает нарушениями речи. Пожалуйста, добрые телезрители, простите ему эти недостатки.
Девушка отошла в сторону. В кадре оказался круглый зал со стенами, выкрашенными в белый цвет. В центре зала стоял длинный кованый сундук, на котором неподвижно сидели двенадцать фигур в белых саванах. Перед ними появился плотный седой японец с открытой бутылкой рома в руке. Он был в пиджаке, но отчего-то перепоясан мечом. Отхлебнув из бутылки, он щелкнул пальцами, и фигуры в саванах, соскочив с сундука, разбежались в стороны. Сундук раскрылся, и из его глубин поднялся черный телевизор обтекаемых форм, похожий на вырванный глаз огромного чудовища, – такое сравнение пришло Татарскому в голову из-за того, что крышка сундука была обита изнутри алым бархатом.
– «Панасоник» представляет революционное изобретение в мире телевидения, – слегка заикаясь, выговорил японец. – Первый в мире телевизор с голосовым управлением на всех языках планеты, включая русский. «Панасорд ви-ту»!
На экране появилась надпись «Panasword V-2».
Японец с напряженным недружелюбием посмотрел в глаза зрителю и вдруг выхватил из ножен меч.
– Меч, выкованный в Японии! – прокричал он, приставив острие прямо к линзам камеры. – Меч, которым перережет себе горло выродившийся мир! Да здравствует император!
По экрану заметались люди в саванах – мистера Йохохори куда-то поволокли, побледневшая девушка в кимоно стала бить извиняющиеся поклоны, и на всем этом безобразии нарисовался логотип «Панасоника». Низкий голос произнес: «Панасоник. Япона мать!»
Татарский услышал трель телефона.
– Але, – сказал в темноте голос Азадовского. – Чего? Лечу!
Встав, Азадовский заслонил собой часть экрана.
– Ух, – сказал он, – кажется, Ростропович сегодня орден получит. Сейчас из Америки звонить будут. Я им вчера факс послал, что демократия в опасности, просил частоту на двести мегагерц поднять. Вроде доперло до людей, что одно дело делаем.
Татарскому вдруг показалось, что тень Азадовского на экране не настоящая, а элемент видеозаписи, силуэт вроде тех, что бывают в пиратских копиях, снятых камерой прямо с экрана. Для Татарского эти черные тени уходящих из зала зрителей, которых хозяева подпольных видеоточек называли бегунками, служили своеобразным индикатором качества: под действием вытесняющего вау-фактора с хорошего фильма уходило больше народа, чем с плохого, поэтому он обычно просил оставлять ему «фильмы с бегунками». Но сейчас он почти испугался, подумав, что, если бегунком вдруг оказывается человек, который только что сидел рядом, это вполне могло означать, что и сам ты точно такой же бегунок. Чувство было сложное, глубокое и новое, но Татарский не успел в нем разобраться: напевая какое-то смутное танго, Азадовский добрел до края экрана и исчез.
Следующий ролик начался в более традиционной манере. Перед большим камином, горевшим в странной зеркальной стене, сидела семья – отец, мать, дочка с киской и бабушка с недовязанным чулком. Они глядели в пылающий за решеткой огонь, делая быстрые и немного карикатурные движения – бабушка вязала, мать объедала по бокам кусок пиццы, девочка гладила киску, а отец прихлебывал пиво. Камера проехала вокруг них и прошла сквозь зеркальную стену. С другой стороны стена оказалась прозрачной; когда камера закончила движение, на семью наложилось каминное пламя и решетка. Яростно и грозно заиграл орган; камера отъехала назад, и прозрачная стена превратилась в плоский экран телевизора со стереодинамиками по бокам и игривой надписью «Tofetissimo» на черном корпусе. На экране телевизора пылал огонь, в котором быстро-быстро дергались четыре черных тела за решеткой. Орган стих, и раздался вкрадчивый голос диктора:
– Вы думаете, что за абсолютно плоским стеклом трубки «Блэк Тринитрон» вакуум? Нет! Там горит огонь, который согреет ваше сердце! «Сони Тофетиссимо». It's a Sin.
Татарский мало что понял в увиденном, только подумал, что коэффициент вовлечения можно было бы сильно увеличить, заменив чисто английский слоган на смешанный: «It's а Сон». Еще он почему-то вспомнил, что была такая вьетнамская деревня Сонгми, ставшая культовой после американского авианалета.
– Что это такое? – спросил он, когда зажегся свет. – На рекламу не очень похоже.
Морковин довольно улыбнулся.
– Вот то-то и оно, что не похоже, – сказал он. – Если по науке, то это новая рекламная технология, отражающая реакцию рыночных механизмов на сгущающееся человеческое отвращение к рыночным механизмам. Короче, у зрителя должно постепенно возникать чувство, что где-то в мире – скажем, в солнечной Калифорнии – есть последний оазис не стесненной мыслью о деньгах свободы, где и делают такую рекламу. Она глубоко антирыночна по форме и поэтому обещает быть крайне рыночной по содержанию…
Он оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что в зале больше никого нет, и перешел на шепот:
– К делу. Здесь вроде не прослушивают, но говори на всякий случай тихо. Молодец, все отлично. Как по нотам. Вот твоя доля.
В его руке появились три конверта – один пухлый и желтый, два других потоньше.
– Прячь быстрее. Здесь двадцать от Березовского, десять от Радуева и еще две от ваххабитов. От них самый толстый, потому что мелкими купюрами. Собирали по аулам.
Татарский сглотнул, взял конверты и быстро распихал их по внутренним карманам куртки.
– Азадовский не просек, как ты думаешь? – прошептал он.
Морковин отрицательно помотал головой.
– Слушай, – зашептал Татарский, еще раз оглядевшись, – а как так может быть? Насчет ваххабитов я еще понимаю. Но ведь Березовского нет, и Радуева тоже нет. Вернее, они есть, но ведь это просто нолики и единички, нолики и единички. Как же это от них бабки могут прийти?
Морковин развел руками.
– Сам до конца не понимаю, – прошептал он в ответ. – Может, какие-то люди заинтересованы. Работают в каких-то там структурах, вот и корректируют имидж. Наверно, если разобраться, все в конечном счете на нас самих и замкнется. Только зачем разбираться? Ты где еще тридцать штук зараз заработаешь? Нигде. Так что не бери в голову. Про этот мир вообще никто ничего по-настоящему не понимает.
В зал заглянул киномеханик:
– Мужики, вы долго сидеть будете?
– Говорим про клипы, – шепнул Морковин.
Татарский прочистил горло.
– Если я правильно понял разницу, – сказал он ненатурально громким голосом, – то обычная реклама и та, что мы видели, – это как поп-музыка и альтернативная?
– Именно, – так же громко ответил Морковин, поднимаясь с места и глядя на часы. – Только что это такое – альтернативная музыка? Какой музыкант альтернативный, а какой – попсовый? Как ты это определяешь?
– Не знаю, – ответил Татарский. – По ощущению.
Они прошли мимо застрявшего в дверях киномеханика и направились к лифтам.
– Есть четкая дефиниция, – сказал Морковин назидательно. – Альтернативная музыка – это такая музыка, коммерческой эссенцией которой является ее предельно антикоммерческая направленность. Так сказать, антипопсовость. Поэтому, чтобы правильно просечь фишку, альтернативный музыкант должен прежде всего быть очень хорошим поп-коммерсантом, а хорошие коммерсанты в музыкальный бизнес идут редко. То есть идут, конечно, но не исполнителями, а управляющими… Все, расслабься. У тебя текст с собой?
Татарский кивнул.
– Пойдем ко мне. Дадим тебе соавтора, как Азадовский велел. А соавтору я штуки три суну, чтобы сценарий не испортил.
Татарский никогда еще не поднимался на седьмой этаж, где работал Морковин. Коридор, в который они вышли из лифта, выглядел скучно и напоминал о канцелярии советских времен – пол был покрыт обшарпанным паркетом, а двери обиты звукоизоляцией под черным дерматином. На каждой двери, правда, была изящная металлическая табличка с маркировкой, состоявшей из цифр и букв. Букв было всего три – «А», «О» и «В», но они встречались в разных комбинациях. Морковин остановился возле двери с табличкой «1 – А-В» и набрал код на цифровом замке.
Кабинет Морковина впечатлял размерами и убранством. Один только письменный стол явно стоил в несколько раз больше, чем «мерседес» Татарского. Этот шедевр мебельного искусства был почти пуст – на нем лежала папка с бумагами и стояли два телефона без циферблатов, красный и белый. Еще на нем помещалось какое-то странное устройство – небольшая металлическая коробка со стеклянной панелью сверху. Над столом висела большая картина, которая сначала показалась Татарскому гибридом соцреалистического пейзажа с дзенской каллиграфией. Она изображала угол тенистого сада, где поверх кустов шиповника, вырисованных с фотографической точностью, был небрежно намалеван сложный иероглиф, покрытый одинаковыми зелеными кружками.
– Что это такое?
– Президент на прогулке, – сказал Морковин. – Азадовский подарил для государственного настроя. Вон, видишь, на скелетоне галстук? И еще значок какой-то – он прямо на фоне цветка, так что приглядеться надо. Но это уже фантазия художника.
Оторвавшись от картины, Татарский заметил, что они с Морковиным в кабинете не одни. На другом конце просторной комнаты помещалась стойка с тремя плоскими мониторами и эргономическими клавишными досками, провода от которых уходили в обитую пробкой стену. За одним из мониторов сидел паренек с пони-тэйлом и неторопливыми движениями руки пас мышку на скудном сером коврике. Уши парня были проткнуты не меньше чем десятью мелкими серьгами, и еще две проходили через левую ноздрю. Вспомнив совет Морковина колоть себя чем-нибудь острым при появлении мысли об отсутствии какой-либо опоры у всеобщего порядка вещей, Татарский решил, что дело тут не в чрезмерном увлечении пирсингом, а в том, что из-за близости к техническому эпицентру происходящего парень с пони-тэйлом просто ни на секунду не вынимает из себя булавок.
Сев за стол, Морковин поднял трубку белого телефона и отдал короткое распоряжение.
– Сейчас твой соавтор подойдет, – сказал он Татарскому. – Ты здесь еще не был? Вот эти терминалы идут на главный рендер. А этот юноша – наш главный дизайнер Семен Велин. Ощущаешь ответственность?
Татарский несмело подошел к парню за компьютером и поглядел на экран, где дрожала тонкая сетка синих линий. Линии соединялись в подобие проволочного каркаса двух ладоней, сложенных домиком, так, что соприкасались только их средние пальцы. Они медленно вращались вокруг невидимой вертикальной оси. Чем-то неуловимым картинка напоминала кадр из малобюджетного фантастического фильма восьмидесятых годов. Парень с пони-тэйлом двинул мышь по коврику, потыкал стрелкой курсора в колонки меню, возникшие в верхней части экрана, и наклон рук изменился.
– Я ведь говорил, сразу надо было золотое сечение забить, – сказал он, поворачиваясь к Морковину.
– Ты про что? – спросил Морковин.
– Про угол между ладонями. Надо было его сделать таким же, как в египетских пирамидах. У зрителя будет возникать безотчетное ощущение гармонии, мира и счастья.
– Чего ты с этим старьем возишься? – спросил Морковин.
– Идея хорошая была насчет крыши. Все равно вернемся.
– Ладно, – согласился Морковин, – забивай свое золотое. Пусть ботва расслабится. Только в сопроводительных документах про это не пиши.
– Почему?
– Потому, – сказал Морковин. – Мы-то с тобой знаем, что такое золотое сечение. А в бухгалтерии, – он кивнул головой вверх, – могут смету не утвердить. Решат, что, раз золотое, дорого. На Черномырдине сейчас экономят.
– Понял, – сказал парень. – Я тогда просто углы заложу. Позвони, чтоб корневую открыли.
Морковин подтянул к себе красный телефон.
– Алла? Это Морковин из анально-вытесняющего. Открой корневую директорию на пятый терминал. У нас там косметический ремонт. Хорошо…
Он положил ладонь на прозрачную панель странного прибора, и по стеклу прошла полоса яркого света.
– Есть, – сказал Морковин. – Подожди, Алла, у тебя Семен что-то спросить хочет.
Парень в белом халате перехватил трубку:
– Аллочка, привет! Посмотри уж заодно, какая у Черномырдина волосатость? Чего? Нет, в том-то и дело – мне для полиграфии. Хочу сразу цветопробы сделать. Так, пишу – тридцать два эйч-пи-ай, курчавость ноль три. Доступ дала? Тогда все.
– Слушай, – тихо спросил Татарский, когда Семен вернулся за свой терминал, – а что это значит – «из анально-вытесняющего»?
– Так наш отдел называется.
– А почему такое название странное?
– Ну, это общая теория выборов, – наморщился Морковин. – Короче, всегда должно быть три вау-кандидата – оральный, анальный и вытесняющий. Только ты меня не спрашивай, что это значит, у тебя допуска пока нет. Да я и сам плохо помню. Могу только сказать, что в нормальных странах обходятся оральным и анальным, потому что вытеснение завершено, а у нас все только начинается и вытесняющий нужен. Мы на него кладем пятнадцать процентов в первом туре. Если тебе интересно, могу допуск выписать. Зайдешь к Марлену в отдел народной души, он тебе объяснит.
– Ладно, – сказал Татарский, – Бог с ним.
– Правильно. На фиг тебе надо мозги размножать за такую зарплату. Чем меньше знаешь, тем легче дышишь.
– Точно, – сказал Татарский, отметив про себя, что, если «Давидофф» начнет выпускать брэнд «ultra lights», лучше слогана не найти.
Морковин раскрыл папку и вооружился карандашом. Из деликатности Татарский отошел к стене и стал изучать пришпиленные к ней кнопками бумаги и картинки – их было множество. Сначала его внимание привлек большой плакат с Антонио Бандерасом в голливудском шедевре «Степан Бандера». Бандерас, романтически небритый, с футляром от огромной бандуры в руке, стоял на окраине условной Жмеринки и грустно смотрел на разбитую «тридцатьчетверку» в крапивно-подсолнуховом чаппарале. С первого взгляда на толпу вислоусых селян в расшитых петушками пончо, которые жмурились на красно-желтое фотографическое солнце, делалось ясно, что фильм снимали в Мексике. Плакат был не настоящим – это был коллаж. Неизвестный шутник аккуратно подмонтировал жопастую пару девичьих ног в темных колготках к торсу Бандераса в тяжелом кожаном жупане. Под изображением был слоган:
SAN-PELEGRINO
ЭТУ СВЯЗЬ НЕ РАЗОРВЕТ НИЧТО
Прямо на плакат скотчем был приклеен факс на бланке компании «Янг энд Рубикам». Он был коротким:
Серега! Перетер. Окончательная коррекция брэнд-эссенций на два квартала:
Чубайс – отвага на пожаре / зеленые в банке
Лебедь – правда в камуфляже / порядок в бабочке
Явлинский – think different / think doomsday (Apple не возражает)
Ельцин – стабильность в коме / демократия в гробу
Hi there,
Эдик.
– Для Чубайса слабовато они придумали, – сказал Татарский, поворачиваясь к Морковину, – а коммунисты где?
– Их в оральном отделе сочиняют, – ответил Морковин. – И слава Богу. Я бы за две зарплаты не стал.
– А там что, больше платят?
– Так же. А есть ребята, которые у них за бесплатно вкалывать готовы. Одного, кстати, сейчас увидишь.
Рядом с Бандерасом висела сделанная на цветном принтере открытка с золотым двуглавым орлом, сжимающим в одной когтистой лапе «калашников», а в другой – пачку «Мальборо». Под лапами орла была золотая надпись:
SANTA BARBARA FOREVER.
ОТДЕЛ РУССКОЙ ИДЕИ ПОЗДРАВЛЯЕТ КОЛЛЕГ С ДНЕМ CВЯТОЙ ВАРВАРЫ!
Справа от открытки висел еще один рекламный плакат – Ельцин, склонившийся над шахматной доской с еще не пришедшими в движение фигурами. Смотрел он на нее почему-то сбоку (видимо, мизансцена подчеркивала его роль верховного арбитра), а вместо белого и черного королей стояли маленькие бутылочки с надписями «Обычное виски» и «Black Label». Подпись гласила:
>BLACK LABEL
МОЩНЕЙШАЯ РОКИРОВКА!
В дверь постучали. Татарский повернулся и замер. Такое количество встреч со старыми знакомыми за один день казалось неправдоподобным – в кабинет вошел Малюта, копирайтер-антисемит, с которым они работали когда-то в агентстве Ханина. Он был одет в турецкую косоворотку, перехваченную солдатским ремнем, на котором висела целая батарея оргтехники: сотовый телефон, пейджер, зажигалка «Зиппо» в кожаном футляре и шило в узких черных ножнах.
– Малюта! Чего ты здесь делаешь?
Малюта, однако, не проявил удивления.
– Я здесь всему кагалу имидж-меню сочиняю, – ответил он. – Про квасок ядреный с хренком слышал? Или про блины с тешкой? Это все мои хиты. Еще в оральном отделе работаю на полставки. А ты по компромату?
Татарский промолчал.
– Знакомы? – с любопытством спросил Морковин. – Ну да, у Ханина вместе сидели. Значит, без проблем сработаетесь.
– Работать я один предпочитаю, – сухо сказал Малюта. – Чего делать-то надо?
– Азадовский просил, чтобы ты проект доработал. По Березовскому с Радуевым. Радуева не трогать, а вот по Березовскому надо чичирок добавить. Я тебе вечерком позвоню, дам кое-какие инструкции. Сделаешь?
– По Березовскому-то? – спросил Малюта. – Чичирок? Это да. Когда нужно?
– Вчера, как всегда.
– А где исходник?
Морковин посмотрел на Татарского. Тот пожал плечами и протянул Малюте папочку с распечаткой сценария.
– Ты с автором не хочешь поговорить? – спросил Морковин. – Чтоб он тебя в курс ввел?
– Сам по тексту разберусь. Завтра в десять будет готово.
– Ну, как знаешь.
Когда Малюта вышел, Морковин сказал:
– Не очень он тебя любит.
– Да ерунда, – сказал Татарский. – Поспорили как-то о геополитике. Слушай, а кто будет вышки менять? На бурильно-телевизионные?
– Вот черт, забыл. Хорошо, что напомнил, – я ему вечером объясню. Ты, кстати, с ним помирись. Сам знаешь, что у нас сейчас с тактовой частотой, а Леня ему все равно одного 3-D генерала выделил. Говорит, эфир оживляет. Так что кадр он перспективный, а какая завтра коррекция придет и откуда, никто не знает. Может, он вместо меня завотделом будет, тогда…
Морковин не договорил. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Азадовский. Следом за ним вошли двое охранников со «скорпионами» на ремнях. Лицо Азадовского было белым от ярости, а пальцы быстро сжимались и разжимались с такой силой, что Татарский вспомнил когти орла с поздравительной открытки. Таким Татарский никогда его не видел.
– Кто Лебедя последний раз сводил? – закричал Азадовский от дверей.
– Как обычно, – испуганно ответил Морковин, – Семен. А что случилось?
Азадовский повернулся к парню с пони-тэйлом.
– Ты? – спросил он. – Это ты сделал?
– Что? – спросил Семен.
– Ты Лебедю сигареты заменил? С «Кэмела» на «Житан»?
– Я, – сказал Семен, – а что такое? Я просто подумал, что так будет актуальнее. Мы же его собирались с Аленом Делоном монтировать.
– Увести, – скомандовал Азадовский.
– Подождите, подождите, – испуганно выставил перед собой руки Семен, – я объясню…
Но охранники уже волокли его в коридор. Азадовский повернулся к Морковину и несколько секунд сверлил его глазами.
– Я ничего не знал, – сказал Морковин, – клянусь.
– А кто про это знать должен? Я? А ты знаешь, откуда мне сейчас звонили? Из «Джей-Ар Рейнольдс тобакко», которые нам «Кэмел» у Лебедя на два года вперед проплатили. И знаешь, что они сказали? Что они нас через своего конгрессмена на пятьдесят мегагерц опускают. И опустят еще на пятьдесят, если Лебедь в следующем эфире опять с «Житаном» будет. Я не знаю, сколько этот Семен наварил на черном пи-аре, но потеряем мы много, очень. Мы что, блядь, в двадцать первый век на ста мегагерцах въехать хотим? Когда следующий эфир с Лебедем?
– Завтра. Интервью о русской идее. Уже все досчитано.
– Ты материал смотрел?
Морковин схватился за голову.
– Смотрел, – ответил он. – Ах ты… Точно. У него там «Житан». Я заметил, но решил, что это сверху утверждено. Ты же знаешь, я эти вопросы не решаю. Я и подумать не мог.
– Где у него сигареты? На столе?
– Если бы. Он пачкой все интервью машет.
– Пересчитать успеем?
– Целиком – нет.
– А текстуры поменять на пачке?
– Тоже нет. У «Житана» габариты другие. А пачка все время перед камерой.
– Что будем делать?
Азадовский остановил взгляд на Татарском, словно только что его заметив. Татарский прокашлялся.
– А может быть, – сказал он робко, – добавить пэтч с пачкой «Кэмела» на столе? Это ведь просто.
– И что же, он будет одной пачкой в воздухе махать, а другая перед ним лежать будет? Бред.
– А руку, – продолжал Татарский, повинуясь внезапной волне вдохновения, – в гипс закатать. Так, чтобы пачка ушла.
– В гипс? – задумчиво переспросил Азадовский. – А что скажем?
– Покушение, – сказал Морковин.
– Чего, в руку попали?
– Нет, – сказал Татарский. – Пытались взорвать в машине.
– А что ж он, про покушение в интервью ничего не скажет? – спросил Морковин.
Азадовский секунду думал.
– Это как раз нормально. Непоколебимый такой чувачок… – Он потряс кулаком в воздухе. – Даже не обмолвился. Солдат. Про покушение дадим в новостях. А в пэтч на столе вставляем не пачку «Кэмела», а целый блок. Пусть эти гады подавятся.
– Что в новостях будем давать?
– По минимуму. Чеченский след, исламский фактор, ведется расследование и так далее. На чем Лебедь по легенде ездит? На старом «мерседесе»? Сейчас посылай съемочную группу за город, возьми наряд ментов, найдите старый «мерседес», взорвите и снимите. К десяти должно быть в эфире. Скажете, что генерал сразу уехал по делам и работает по графику. Да, и чтобы на месте преступления феску нашли, типа как у Радуева будет. Мысль ясна?
– Гениально, – сказал Морковин. – Нет, правда гениально.
Азадовский криво улыбнулся – эта улыбка была больше похожа на нервную судорогу.
– А где мы старый «мерседес» найдем? – спросил Морковин. – У нас же все новые.
– Кто-то у нас на таком ездит, – сказал Азадовский, – я на парковке видел.
Морковин поднял глаза на Татарского.
– Ды… Ды… – пробормотал Татарский, но Морковин отрицательно покачал головой.
– Нет, – сказал он, – даже не думай. Давай ключи.
Татарский вынул из кармана ключи от машины и покорно положил их в ладонь Морковина.
– Там чехлы новые, – сказал он жалобно, – может, я сниму?
– Да ты че, охуел? – взорвался Азадовский. – Если нас еще на пятьдесят мегагерц опустят, нам что, опять правительство распускать и Думу разгонять? Какие чехлы? О чем ты думаешь?
У него в кармане запищал телефон.
– Але, – сказал он, поднося трубку к уху. – Как? Я скажу, что с ним делать. Сейчас за город съемочная группа поедет – взорванную машину снимать. Возьмете этого козла, посадите на место шофера и взорвете. Чтоб кровь была и лоскуты, их заснимете. Другим урок будет насчет черного пи-ара… Как? Ты ему скажи, что важнее того, что с ним сейчас будет, ничего в мире нет. Чтобы он не отвлекался на мелочи. И не считал, что сказать мне что-то может, чего я сам не знаю.
Сложив телефон, Азадовский кинул его в карман, несколько раз глубоко вздохнул и взялся за сердце.
– Болит, – пожаловался он. – Вы что, гады, хотите, чтобы у меня инфаркт был в тридцать лет? По-моему, в этом комитете один я не ворую. Всем живо за работу. А я пойду в Штаты звонить. Может, отмажемся.
Когда Азадовский вышел, Морковин значительно поглядел Татарскому в глаза, вытащил из кармана маленькую жестяную коробочку и высыпал на стол горку белого порошка.
– Давай, – сказал он, – присоединяйся.
Когда процедура была закончена, Морковин намусолил палец, собрал оставшиеся на столе белые крупинки и слизнул их.
– А ты спрашивал – да как это, да на что все опирается, да кем все управляется, – сказал он. – Я ж говорю, тут только о том и думаешь, чтобы жопу свою уберечь и дело сделать. На другие мысли времени не остается. Кстати, ты вот что: деньги в карман переложи, а конвертики эти, в которых они пришли, спусти прямо сейчас в унитаз. На всякий случай. Туалет по коридору налево…
Запершись в кабинке, Татарский распихал пачки банкнот по карманам – он никогда еще не видел такой кучи денег одновременно. Разорвав конверты на мелкие клочки, он бросил обрывки в унитаз. Из одного конверта выпала записка – поймав ее в воздухе, Татарский прочитал:
Ребята! Спасибо вам огромное, что иногда позволяете жить параллельной жизнью. Без этого настоящая была бы настолько мерзка!
Удачи в делах,
Б.Б.
Текст был отпечатан на лазерном принтере, а подпись была синим факсимильным отпечатком. «Опять Морковин шуткует, – подумал Татарский. – А может, и не Морковин…»
Перекрестившись, он сильно ущипнул себя за ляжку и спустил воду.
