Часть третья
13
Виола
На минуту я теряю дар речи. Девчонка тоже молчит.
Пламя полыхает, дым клубится, Манчи тяжело дышит, свесив язык, и наконец я выдавливаю:
— Виола.
Она кивает.
— Виола, — повторяю я.
Второй раз она не кивает.
— Меня зовут Тодд.
— Знаю, — отвечает девчонка.
— Так ты умеешь говорить? — спрашиваю я.
Она бросает на меня быстрый взгляд и тут же его отводит. Я поворачиваюсь к полыхающему мосту, к пелене дыма, которая скрывает от нас противоположный берег — не знаю, спокойней мне от этого или наоборот, что лучше — видеть мэра или не видеть?
— Это… — начинаю я, но девчонка уже встает и тянет руку к сумке.
До меня доходит, что я все еще ее держу. Отдаю сумку девчонке.
— Нам пора, — говорит она. — Пошли отсюда.
У нее смешной акцент, она говорит совсем не так, как в Прентисстауне. Губы иначе обрисовывают буквы: как бы налетают на них сверху и силой придают им нужную форму. А в Прентисстауне все говорят так, словно подкрадываются к словам из-за спины и норовят ударить исподтишка.
Манчи очарован девчонкой.
— Пошли отсюда, — повторяет он и неотрывно пялится на нее, как бутто она сделана из его любимой еды.
Вот сейчас, казалось бы, можно начать задавать вопросы, расспросить обо всем, что хотелось узнать: кто она, откуда, что случилось, и мой Шум сплошь состоит из этих вопросов, они летят в нее, точно сотня дробинок. Сказать хочется так много, что я ни слова не могу выдавить, и девчонка просто перекидывает лямку сумки через голову и проходит мимо нас с Манчи.
— Эй!..
Она оборачивается.
— Меня подожди.
Я поднимаю рюкзак с земли и закидываю за спину, говорю: «За мной, Манчи!» — и иду по дороге вслед за девчонкой.
На этом берегу дорога медленно удаляется от обрыва и пронзает насквозь заросли кустарника, огибая таким образом первую гору, которая высится слева от нас.
На повороте мы с девчонкой останавливаемся и, не сговариваясь, смотрим назад. Мост до сих пор полыхает как оголтелый, и больше всего он похож на водопад из огня. Языки пламени теперь охватили его целиком, свирепые, зеленовато-желтые. Дым такой густой, что мы до сих пор не видим мэра и его людей — ушли они или ждут, или еще чего. Кажется, оттуда летит едва слышный шепот Шума, но в таком грохоте — ревут огонь и вода, трещит дерево, — что угодно может померещиться. Пока мы смотрим, огонь съедает столбы на другом берегу, и с оглушительным треском горящий мост срывается с обрыва и летит вниз, вниз, вниз, ударяясь о стены ущелья, а потом падает в реку, поднимая еще больше дыма и пара.
— Что было в коробке? — спрашиваю я девчонку.
Она смотрит на меня, открывает рот, потом опять закрывает и отворачивается.
— Не бойся, — говорю. — Я тебя не трону.
Она снова глядит на меня, и мой Шум полнится тем, что произошло несколько минут назад, когда я чуть было не «тронул» ее, чуть было не…
Плевать.
Больше мы ничего не говорим. Она снова начинает идти по дороге, а мы с Манчи шагаем следом.
Хотя теперь я знаю, что она умеет говорить, это не помогает от ее тишины. Да, в голове у девчонки есть слова, но что толку, если слышать их можно только тогда, когда она сама захочет? А пока она молчит, ничего не разберешь. Глядя на ее затылок, я все еще чувствую, как мое сердце тянется к этой тишине, я по-прежнему ощущаю жуткую боль, как бутто потерял нечто очень дорогое, и мне грусно до слез.
— До слез, — повторяет Манчи.
Ноль эмоций, только ее удаляющийся затылок впереди.
Дорога по-прежнему довольно широкая, кони легко по ней проедут, но местность вокруг становится более скалистой, и дорога начинает петлять между скал. Рев реки слышится откудато снизу, мы как бутто уходим от нее, углубляемся в странную, защищенную со всех сторон скалами местность — такое чувство, что идешь по дну коробки. Из всех расщелин торчат невысокие колючие ели, стволы которых обвиты желтыми шипастыми растениями. Со всех сторон на нас злобно шипят желтые ящерки-бритвы: Укушу! Укушу! Укушу!
В этом мире до чего ни дотронься — обязательно поранишься.
Минут через двадцать или тридцать дорога становится гораздо шире, по бокам от нее теперь растут нормальные деревья, и кажется, что вот-вот снова начнется лес. Трава и камни тут пониже, можно устроить привал. Что мы и делаем.
Я достаю из рюкзака вяленую баранину и ножом разрезаю на три полоски — себе, девчонке и Манчи. Она молча берет еду, минуту мы сидим и жуем.
Меня зовут Тодд Хьюитт, думаю я, закрывая глаза. Теперь я знаю, что девчонка слышит мой Шум и думает о нем, и мне за него стыдно.
К тому же думает она втихомолку.
Меня зовут Тодд Хьюитт.
Через двадцать девять дней я стану мужчиной.
А ведь это правда, доходит до меня. Время идет, даже если ты за ним не следишь.
Отрываю еще кусочек вяленой баранины.
— Никогда раньше не слышал такого имени — Виола, — говорю я вслух, глядя только на землю и на свой кусок мяса. Девчонка не отвечает, поэтому я невольно поднимаю голову.
Оказывается, она смотрит на меня.
— Что? — спрашиваю.
— Твое лицо.
Я хмурюсь.
— Что с ним?
Девчонка сжимает руки в кулаки и делает вид, что бьет себя по лицу.
Я краснею.
— А… ну да…
— И раньше тоже. После… — Она умолкает.
— После Аарона, да.
— Аарон! — тявкает Манчи, и девчонка едва заметно морщится.
— Так его звали, верно?
Я киваю, не переставая жевать.
— Ага, в точку.
— Он не назвал своего имени. Я сама откудато узнала.
— Добро пожаловать в Новый свет. — Я откусываю еще мяса — верней, отрываю зубами, потомушто кусок попался жесткий, — и случайно задеваю болячку. Одну из многих. — Ай! — Выплевываю непрожеванное мясо и целую кучу крови.
Девчонка смотрит на это дело и вдруг откладывает еду в сторону. Она берет свою сумку и достает оттуда синюю коробочку, чуть побольше той, для разведения костра. Нажимает кнопку, открывает и вытаскивает кусок белой материи и маленький железный скальпель. Подходит ко мне.
Я все еще сижу, но отшатываюсь, когда девчонка протягивает руки к моему лицу.
— Пластырь, — говорит она.
— У меня свой есть.
— Этот лучше.
Я отползаю еще дальше.
— Ты… — говорю я, выдувая воздух через нос и тряся головой, — ты очень добра…
— Тебе больно.
— Да.
— Знаю, — говорит девчонка. — Потерпи.
Осмотрев мой опухший глаз, она скальпелем отрезает от пластыря небольшой кусочек и уже хочет наклеить его мне на лицо, когда я отползаю назад. Девчонка молчит, но рук не убирает — ждет, типа. Я вздыхаю, закрываю глаза и подставляю ей лицо.
Пластырь касается ушибленного места, и я тут же чувствую приятную прохладу, боль отступает, как бутто ее выметают мягкими перышками. Девчонка залепляет вторую рану, у линии волос, и аккуратно приклеивает кусочек пластыря на разбитую губу. Все это так приятно, что я до сих пор сижу с закрытыми глазами.
— Для зубов ничего нет, — говорит девчонка.
— Ну и ладно, — почти шепчу я. — Обалдеть, твой пластырь в сто раз лучше моего.
— Он частично живой. Из искусственной биоткани. Когда рана заживет, ткань отомрет сама.
— А-а, — протягиваю я со знающим видом, хотя на самом деле ни черта не понял.
Наступает долгая тишина, я открываю глаза. Девчонка отошла и сидит на камне, разглядывая меня, мое лицо.
Мы ждем. Похоже, так надо.
Да, так надо, потомушто через минуту или две ожидания девчонка начинает рассказывать.
— Наш корабль упал. — Она опускает голову, кашляет и начинает заново: — Наш корабль упал. Начался пожар, мы летели уже низко и думали, что все обойдется, но аварийное шасси оказалось неисправно, и… — Она растопыривает пальцы, показывая, что следует за «и». — Корабль разбился.
— Это были твои ма и па? — спрашиваю я через какоето время.
Девчонка только поднимает взгляд на небо, синее и тощее: облака похожи на кости.
— А потом встало сонце, и явился человек.
— Аарон.
— Он был такой странный. Кричал, вопил, а потом ушел. И я попробовала сбежать. — Она складывает руки на груди. — Я пыталась несколько раз, но все время ходила по кругу, и, где бы я ни пряталась, он везде меня находил, понятия не имею как. А потом я наткнулась на эти хижины или как их там.
— Постройки спэков, — говорю я, но девчонка не слушает.
Она поднимает взгляд на меня.
— И пришел ты. — Переводит взгляд на Манчи. — Ты и говорящая собака.
— Манчи! — лает мой пес.
Девчонка бледнеет, на ее глазах выступают слезы.
— Что это за место такое? — спрашивает она дрожащим голосом. — Почему ваши животные разговаривают? Почему я слышу твой голос, даже когда твои губы не шевелятся? Почему твоих голосов много, и они наслаиваются друг на друга, как будто девять миллионов тебя разговаривают одновременно? Почему я вижу картинки, когда смотрю на тебя? Почему я видела мысли того человека…
Она замолкает, подтягивает коленки к груди и крепко обхватывает их руками. Я чувствую, что мне лучше ответить сразу, не то она опять начнет раскачиваться.
— Мы переселенцы, — говорю я. Она поднимает взгляд на меня и все еще стискивает колени, но хотя бы не раскачивается. — Верней, были переселенцами. Лет двадцать назад мы приземлились в Новом свете и хотели тут обосноваться. Но наткнулись на аборигенов. Спэков. И они… они погнали нас прочь.
Я рассказываю ей историю, которую все прентисстаунцы, даже самые тупые фермерские мальчишки, знают наизусть.
— Мы годами пытались с ними помириться, однако спэки и слышать ничего не желали. Так началась война.
На слове «война» она опускает голову.
— Спэки сражались не просто так: они атаковали нас всякими болезнями и микробами. Такое у них было оружие. Один микроб, например, должен был убить весь наш скот, но вместо этого животные заговорили. — Я смотрю на Манчи. — Это не так клево, как кажется. — Снова поднимаю взгляд на девчонку. — А из-за другого микроба мы заболели Шумом.
Я жду. Она молчит. Но мы оба знаем, что будет дальше, потомушто мы это уже проходили, так?
Я делаю глубокий вдох.
— Микроб убил половину мужчин и всех женщин на планете, включая мою ма, а мысли выживших мужчин перестали быть тайной для остального мира.
Девчонка прячет подбородок между коленей.
— Иногда я слышу очень четко, — говорит она. — Иногда я могу точно сказать, о чем ты думаешь. Но только иногда. Все остальное время это просто…
— Шум.
Она кивает.
— А что стало с аборигенами?
— Нет больше аборигенов.
Опять кивает. Минуту мы сидим молча, игнорируя очевидное, но потом игнорировать его уже нельзя.
— Я умру? — тихо спрашивает она. — Микроб убьет и меня?
Слова звучат по-другому из ее уст, с этим странным акцентом, хотя означают ровно то же самое, и в моем Шуме стучит одно слово — возможно, однако вслух я заставляю себя сказать «Не знаю».
Девчонка опять пристально смотрит на меня.
— Правда, не знаю, — говорю я вполне искренне. — Спроси ты неделю назад, я бы даже не сомневался, но теперь… — Я смотрю на свой рюкзак, в котором лежит книга. — Я не знаю. Надеюсь, что нет.
Возможно, говорит за меня Шум. Возможно, ты умрешь, и хотя я изо всех сил пытаюсь скрыть эту мысль другим Шумом, она такая грусная и обидная, что никуда ее не денешь.
— Прости, — говорю я.
Она молчит.
— А возможно, если мы доберемся до второго поселения… — Я не заканчиваю, потомушто сам не знаю, что будет тогда. — Ты еще не заразилась. Это уже коечто.
— Ты должен их предупредить, — бубнит она себе в коленки.
Я резко поднимаю глаза.
— Что?
— Ну, та надпись на карте… Ты пытался прочесть книгу.
— Я не пытался, — говорю я почему-то гораздо громче, чем хотел.
— Неважно. Я видела слова. Там написано: «Ты должен их предупредить».
— Я знаю! Я знаю, что там написано.
Ну разумеется, «Ты должен их предупредить». Бол-пан, идиот!
— Мне показалось, что… — начинает девчонка.
— Я умею читать!
Она поднимает руки.
— Ладно, ладно.
— Умею!
— Да я только хотела…
— Мало ли что ты хотела! — Я хмурюсь, и мой Шум так разбушевался, что Манчи вскакивает на ноги. Я тоже. Поднимаю с землю рюкзак. — Нам пора.
— Кого тебе надо предупредить? — спрашивает девчонка. — И о чем?
Ответить я не успеваю (а впрочем, я и не знал ответа), потомушто раздается громкий щелчок, который в Прентисстауне значил бы только одно.
Что кто-то взвел курок.
На скале перед нами стоит человек с ружьем, и дуло смотрит прямо на нас.
— Что меня щас больше всего волнует, — говорит голос из-за ружья, — так это на кой ляд щенки спалили мой мост?
