— Хамфри так огорчен, — сказала Милдред. — Оказывается, ваш Пенн передумал и теперь не желает ехать в Лондон. Может быть, это Энн его отговорила? Зря, ей нечего опасаться. Может быть, мне урезонить ее?

Они с Хью пили херес в его квартире на Бромтон-сквер. Моросил дождь, и массивный купол тромтонской церкви, видный из окна, расплывался на фоне серого неба, которое по временам, когда солнце пробивалось сквозь тучи, вспыхивало невыносимым огнем, и тогда все здание церкви выступало более четко, сразу становилось легким и флорентийским, как на итальянской цветной гравюре. В комнате было прохладно и темновато, словно сюда среди лета заглянула зима. Над картиной Тинторетто горела настенная лампа.

После разговора, который у неё состоялся с Хамфри по поводу Хью, воображение Милдред не переставало работать. Ее удивляло, даже пугало, как интенсивно оно работает. Правда, она годами „обожала“ Хью и, если бы не снисходительное презрение к Фанни, немножко ревновала бы к ней. Правда, она не забыла того поцелуя и после него довольно долго страдала. К Эмме она ревновала неистово. Часто, хоть и в туманных выражениях, она убеждала себя, что Хью ей нужен, и в конце концов сама в это поверила. А когда стало известно, что бедная Фанни при смерти, она так же туманно и с легким чувством вины подумала, что теперь ей в каком-то смысле суждено „унаследовать“ Хью.

Но после того, как она, не совсем удачно маскируясь шутливо-небрежным тоном, изложила все это мужу, она с удивлением ощутила в себе гораздо более определенную потребность. Словно оттого, что слова были сказаны вслух, что-то сдвинулось с места. За долгие годы она привыкла к половинчатым отношениям. В её близости с Хамфри не было тепла, близость с Феликсом из-за его ненормальной скрытности оставалась несколько абстрактной. Дочь, которой она в глубине души восхищалась, стала совсем чужой. Уже сколько времени, думала она, ей некому открыть свое сердце. А сердце у неё ещё есть, и очень даже, это она обнаружила с удивлением, страхом и радостью. Она, умная, дельная, насмешница Милдред Финч, пожилая, умудренная жизнью Милдред, сама себе хозяйка, в совершенстве владеющая своими чувствами, теперь растерялась. Впору подумать, что она готова влюбиться. И вдруг её осенило: так это же и есть любовь!

Открытие это так её обрадовало, что тревога почти улеглась. Она сказала тогда Хамфри, что хочет невозможного — снова стать молодой. Но ведь такие чувства и составляют самую суть молодости, и возврат их после стольких лет покоя воспринимался как чудо. Что в таком состоянии подъема ей удастся, как она сказала Хамфри, „подтянуть Хью на должную высоту“ — в этом она почти не сомневалась, хотя и весьма туманно представляла себе, что это за высота, куда Хью вскоре предстоит вознестись. Пока же внутренняя работа, происходившая в ней самой, так бодрила её, что казалось — лишь бы Хью не заартачился, а уж любви-то у неё хватит на двоих. И все же в ожидании обещанного приглашения она все сильнее нервничала, а когда приглашение последовало и когда она позвонила у его двери, то волновалась, как молоденькая девушка.

Осматриваясь в гостиной у Хью, где она в последнее время не бывала, Милдред думала, как хорошо, что он снова как бы стал холостяком. Когда-то она приходила сюда к Фанни на чашку чаю, а Хью обычно видела только мельком, перед самым уходом. Теперь она сидела с ним вдвоем, за закрытыми дверями, спускался вечер, и она, как семнадцатилетняя девчонка, надеялась, что, может быть, он пригласит её в ресторан обедать. В душе она сама над собой посмеивалась весело и победоносно, а потом виновато, но только на мгновение, вспомнила про бедную Фанни.

В гостиной у Хью она сразу почувствовала себя дома и подумала о том, как мало осталось мест, где бы она испытывала это теплое, восхитительное чувство. Даже её будуар в Сетон-Блейзе, и библиотека их лондонского дома на Кадоган-Плейс, и квартирка Феликса на Эбери-стрит не умели так принять её и успокоить. Здесь её ничто не смущало. Ей уже начинало казаться, что в какой-то мере эта комната принадлежит ей. Она смотрела на знакомые предметы, и они смотрели на неё с новым, послушным выражением: ореховое бюро, овальный ломберный столик с алебастровой вазой на нем, два казахстанских ковра, зеленая стеклянная раковина из Мурано, в которую Фанни не разрешала ставить цветы, набор кувшинов веджвудского фарфора, китайские пятнистые оленята. Словно спали с них какие-то покровы и они всем своим видом говорили ей: теперь мы твои. Она уже отмечала, что тут желательно изменить. Кое-что надо переставить, а вот те большие вазы из золоченой бронзы лучше, пожалуй, вообще отсюда убрать.

Всех благосклоннее взирала на неё бесценная картина Тинторетто. Сейчас она озаряла комнату, как маленькое солнце. Картина была не очень большая, изображала обнаженную женщину и почти наверняка представляла собой ранний вариант фигуры Сусанны в знаменитой „Сусанне и старцах“ из Венской галереи. Однако это был не этюд, а законченное самостоятельное произведение, заслуженно известное: примечательная ячейка в почти необозримых сотах, рожденных гением художника, и зритель недаром вспоминал о меде, глядя на это полное, наклоненное вперед, чудесное золотистое тело, на эту ногу, позолотившую зеленую воду, в которую она погрузилась. Под тяжелым, замысловатым переплетением золотых волос сияло лицо, непонятно что выражающее, — лицо, которое только Тинторетто и мог вообразить. Одеяние её составляли золотые браслеты и жемчужина, чья мутная белизна и отражала, и впитывала окружающие её легкие, медового цвета тени. Это была картина, которая любого мужчину могла сделать своим рабом, из-за которой могли совершаться преступления. Милдред смотрела, как она светится в полумраке, и с негодованием вспомнила, что Фанни одно время хотела её продать. Может быть, она пугала робкую Фанни, эта золотая мечта Хью о другой жизни.

В отношении Милдред к вещам, населяющим комнату, не было ничего грубо захватнического. То были слуги, бегущие впереди хозяина, символы чужого присутствия, чуть ли не священные знаки. И, продолжая посмеиваться над тем, что занеслась в такие выси, Милдред снова перевела взгляд на озабоченного, лысого Хью, столь настоятельно требующего присмотра. Скучный старый Хью, подумала она, и сердце её заныло от нежности. Мой.

На её вопрос насчет Пенна Хью ответил неопределенно:

— Право, не знаю. Едва ли Энн тревожится из-за дружбы Пенна с Хамфри. Наверно, мальчик, когда дошло до дела, просто решил, что лучше ему остаться в деревне. Сейчас он как будто повеселел.

Он подлил в бокалы хереса. Дождь разошелся, и шипение воды смешивалось с шумом уличного движения на Бромтон-роуд.

Милдред ласково посмотрела на Хью и поправила свои пушистые седеющие волосы. Она вспомнила про Феликса с его проблемой, которая тоже сильно занимала её последнее время. Феликсу она сказала, что „верит в Рэндла“; однако с тех пор ничто не укрепило её в надежде, что Рэндл „выйдет из игры“. Хью, конечно, ничего не знает о том, как Энн смотрит на Хамфри, и столь же ясно, что он ничего не знает о намерениях Рэндла. Но на всякий случай она спросила, как бы между прочим.

— Рэндл, кстати, не давал о себе знать?

— Нет. — Хью отвечал рассеянно, словно не мог заставить себя сосредоточиться на этом вопросе. — Я его не видел.

— Вы как думаете, он совсем перебрался в Лондон? Ведь, скорее всего, у него тут есть какая-нибудь приятельница.

— Приятельница? Понятия не имею. Я не знаю, чем он занят.

Милдред мысленно застонала. Хью всегда последним узнает сплетни, которые его непосредственно касаются. Но это её и пленяло — его полная нечувствительность к сплетням. В этой отрешенности, в неспособности видеть то, что происходит рядом, была тупость, поистине умилительная.

Нервная дрожь, охватившая Милдред, когда она сюда шла, совсем улеглась. Теперь нервничал Хью, словно робея, стесняясь чего-то. Она смотрела на его круглое морщинистое лицо, на круглые карие глаза и лысый купол над густой бахромой темных волос, и ей хотелось расцеловать его — такое простое желание, а между тем, как ей казалось почти всю жизнь, такое невыполнимое. Даже смотреть на него без помехи и то уже было удовольствием. В обществе не принято так жадно разглядывать своих знакомых, и она радовалась, что позволила себе эту вольность. А одновременно она отмечала, что чехлы на мебели обтрепались, решала, что стулья нужно обить заново, и кому лучше всего это поручить, и сколько приблизительно это будет стоить.

— Бог с ним, с Рэндлом, — сказала она. — Поговорим о вас. Феликс, оказывается, почти наверняка не едет в Индию, так что вы просто должны со мной поехать. Вы и поедете, Хью, ведь так?

Хью, словно конфузясь, стал ковырять пальцем обивку кресла.

— Не знаю, смогу ли, Милдред.

— А что вам мешает?

Он ответил усталым жестом, как будто избегая её взгляда.

— В чем дело? — спросила Милдред. — Или Индия утратила свое очарование? Ведь вам хотелось ехать, хоть вы в этом и не признавались. Неужели раздумали?

Хью молчал.

— Хью, милый, вас что-то грызет. Это все из-за детей? Ну их, обойдутся без вас.

— Милдред, вы такая отзывчивая, — сказал Хью.

Милдред пододвинулась к нему вместе с креслом. Теперь ей ужасно хотелось его обнять, но это было затруднительно. Мешали им два громоздких кресла, а встать его не заставишь. И она довольствовалась тем, что легонько похлопала его по руке, хотя изящнее было бы сделать это сложенным веером.

— Вот и расскажите мне все.

— Дело не в детях, — сказал Хью. — Просто у меня какое-то дурацкое состояние духа.

Как и у меня, подумала Милдред. Ах, Хью, если бы вы только знали, до чего дурацкое! Она ничего не сказала, только потянулась к подлокотнику его кресла, готовая при первом удобном случае дружески сжать ему руку.

Хью теперь смотрел ей в лицо, и от этого взгляда в упор у неё захватило дыхание. К такому взгляду она не успела подготовиться и теперь могла только в смущении опустить глаза. Неужели она покраснела? Она забыла, какое бывает ощущение, когда краснеешь.

— Милдред, — сказал Хью, — мы с вами старые друзья. — Голос его звучал торжественно.

— Да. — Снова её охватила нервная дрожь. Она не ожидала, что разговор их так неожиданно, так удивительно быстро примет серьезный оборот.

— Я надеюсь, вы позволите мне говорить откровенно.

Милдред молча кивнула. Она стиснула его руку, лежащую на подлокотнике, и выпустила.

— Надеюсь также, — продолжал Хью, — что вы не сочтете это оскорбительным для памяти Фанни.

Милдред не знала, следует ли заверить его, что нет, не сочтет, поэтому она просто коснулась его руки, хотя и не сжала её. Его большое озабоченное круглое лицо было совсем близко от её лица. Почти не меняя позы, она могла бы поцеловать его. Теперь он уже не за горами, этот второй поцелуй, которого первый так долго дожидался. Полураскрыв губы, она нежно смотрела на Хью, чувствуя, что и лицо у неё меняется под наплывом забытых эмоций.

— В человеческих привязанностях есть что-то до странности неподвластное времени.

— Я знаю… — сказала Милдред. Она взяла его руку и крепко держала, поглаживая одним пальцем. — Милый Хью… — Она была счастлива, удивлена, очень взволнована.

— Я надеюсь, что моя откровенность не расстроит вас и не будет вам неприятна, — сказал он. — Когда вы пришли, я не собирался заводить этот разговор. Но право же, я достаточно стар и глуп, чтобы говорить, когда хочется, и махнуть рукой на благородство молчания.

— Говорите, мой друг, говорите, — шепнула Милдред.

— Я хочу попросить у вас совета, Милдред. Относительно Эммы Сэндс.

Милдред резко разжала пальцы. Хью, который, видимо, не заметил ни когда она завладела его рукой, ни когда отпустила её, встал и заходил по комнате. Голова его раз за разом мелькала перед медовым Тинторетто.

— Не знаю, было ли вам это известно, — сказал Хью, — но я когда-то питал к Эмме очень теплые чувства. — Он остановился в золотом сиянии картины. — Да что там, Милдред, вам я могу сказать прямо — я был безумно увлечен Эммой.

— Да, — сказала Милдред. Она и не думала, что это прозвучит так сухо.

— Ах, так вы знали? — Он, казалось, нетерпеливо ждал ответа, словно ему приятно было бы узнать, что она в свое время с интересом следила за его похождениями.

— Да, в сущности, нет. Кажется, смутно догадывалась, что она вам нравится.

Хью был как будто разочарован.

— Ну так вот, а это было. — В тоне его мешались обида и самодовольство. Он опять зашагал, и постепенно лицо его прояснилось, о Милдред он словно забыл. Она видела, как черты его разгладились, смягчились от воспоминаний, точь-в-точь как у неё самой несколько минут назад. Лицо словно стало больше, благостнее, он повторил: — Да, это было. Я действительно… — Он сделал ещё несколько шагов и остановился перед Милдред. — Я ни с кем никогда об этом не говорил. Фанни-то знала, но разговоров никаких не было. Удивительно, просто чудо, что можно об этом поговорить с кем-то вслух, произнести её имя. Спасибо вам, Милдред, спасибо, дорогая!

— Вы хотите поговорить о прошлом? — спросила Милдред с надеждой.

— Пожалуй, нет. — Хью опять от неё отвернулся и подставил лицо сиянию картины. — Я хочу говорить о настоящем… Скорее даже… о будущем. Да, — повторил он увереннее, — о будущем. Это, знаете ли, удивительное открытие, что даже у человека в моем возрасте оно есть.

Милдред чувствовала, что вся съежилась в большом кресле, стала маленькая и сухая, как орех. Она сказала:

— Сердцем вы молоды, Хью.

Эти банальные слова, казалось, доставили ему удовольствие. До чего же глуп, подумала она, изнывая от нежности.

— Если и так, — сказал он, — то меня самого это больше всех удивляет. Я вам, по-моему, говорил, что Эмма была на кладбище?

— Да.

— С тех пор как я её там увидел, — сказал Хью, и слова его звучали как песня, — я ни о чем другом не могу думать. Все жду чего-то, как мальчишка, как глупый мальчишка. Просто не верится, правда, Милдред? — словно обращаясь к картине, он совсем легонько коснулся её пальцем, и Милдред сразу вспомнила этот его жест из давно прошедших времен. Ей стало страшно, что, если она попробует заговорить, вместо слов получится какой-то безобразный звук. Она промолчала. — Странно, — продолжал он, — так долго хранить любовь под замком и в конце концов обнаружить, что она жива и никуда не делась. Я уж думал, что замуровал эту гробницу навечно, но нет… нет!

— Мне это трудно вообразить, — сказала Милдред, пробуя голос на самых бодрых нотах. — Но ведь я человек практический. И как же вы намерены поступить?

— Вот именно, — ответил Хью, и воодушевление его спало, опять сменившись озабоченностью. — В том-то и дело. Тут мне и нужна ваша помощь, ваш совет. Вы знаете Эмму, знаете меня. Помогите мне быть объективным. Я совсем истерзался, просто голова идет кругом. Кажется, это даже на моем здоровье отразилось. Я надеюсь, что разговор с вами что-то изменит. Может быть, так и случится… и это дурацкое состояние духа просто пройдет. Хорошо бы. Я так ждал… немножко покоя, понимаете, немножко отдыха после… Стар я, в общем, для этой чепухи, верно? К чему на старости лет себя растравлять?

— Не дай нам бог дожить до такой старости, когда уже не захочется себя растравлять, — едва слышно проговорила Милдред.

— Вы должны принять за меня решение. Вот вы зовете меня ехать в Индию, значит, решать нужно скорее. Навестить мне Эмму или не стоит? Я ведь понятия не имею, как она теперь живет, нет ли там… кого-нибудь другого. Вы случайно не знаете? — Он тревожно заглянул ей в лицо.

— Насколько я знаю, никого другого нет. — Она медленно отодвинулась в глубину кресла. Дождь лил как из ведра, и в комнате совсем стемнело, только от картины исходил свет, золотивший с одного бока умоляющее лицо Хью.

— Но все-таки, пойти мне к ней или это просто глупость?.. Романтика, навязчивость, а то и хуже?.. К чему бередить старую рану? Ничего это не даст, кроме боли и хаоса. Да она и не захочет меня видеть после стольких лет, правда? Я ведь сильно преувеличил. Я не влюблен, это смешно, в мои годы этого не бывает. Я могу превозмочь это… это наваждение, надо только встряхнуться как следует. Помогите мне, Милдред, вы такая умница. Вы даже не представляете себе, как я на вас полагаюсь. Поверите ли, мне и сейчас уже лучше. Долгое морское путешествие — это как раз то, что мне нужно, уехать надолго, да ещё вместе с вами. Наверно, вам кажется, что я сошел с ума, это я-то, такой старый и смирный. Но вы ведь согласны, Милдред, не надо мне её навещать?

Теперь Милдред совсем вросла в спинку кресла, а руки симметрично положила на подлокотники, как пригвожденная. Снова перед её мысленным взором возникла Эмма с её собачьим лицом, Эмма в короткой белой теннисной юбке, брошенная Эмма, весело болтающая с юным Феликсом. Она сказала:

— Вам очень хочется повидать её, Хью. Ужасно хочется, просто до смерти. К чему отрицать, что вы почти, без пяти минут влюблены?

У Хью вырвался долгий вздох.

— Да, — сказал он, помолчав, и повторил: — Да. Да.

Милдред медленно приходила в себя.

— Ну так и повидайте её. Непременно повидайте, непременно. Если не пойдете, потом до конца жизни будете жалеть.

— Это верно. — Он покивал головой. — Это совершенно верно. Жалеть я буду. — Лицо его снова обратилось к картине и как будто снова разгладилось. Губы приоткрылись, глаза расширились, лысая голова откинулась назад — взгляд его скользил вверх, к лицу золотой Сусанны.

— Ну вот и сходите, — сказала Милдред. — Это вам мой совет, Хью. — Она тяжело поднялась и, как слепая, стала искать перчатки и сумку.

— Как, вы уже уходите? — Хью подошел к ней, взялся за её пальто, нерешительно помял его в руках и повесил обратно на спинку кресла.

Они стояли друг против друга. Милдред могла бы, подняв руки, положить их ему на плечи — сколько раз она себе это представляла!

— Да, мне пора.

— Ну, пожалуйста, не уходите, давайте вместе пообедаем!

— Не могу. Мне ещё надо попасть в одно место.

— Ох, как жаль. Мне так приятно было поговорить с вами, так приятно. Надеюсь, я не расстроил вас, Милдред, не шокировал? Уверяю вас, у меня и в мыслях не было все это выболтать.

— Ничего, мой друг. — Она надела пальто. — Было очень интересно.

— Ну так позвольте мне хотя бы посадить вас в такси.

— Пожалуйста. Хью, вы, значит, навестите Эмму, да? На это, знаете ли, потребуется мужество.

— Спасибо вам, Милдред. Вы придали мне мужества. Да, я её навещу. Спасибо.

Милдред улыбнулась ему:

— А вы, оказывается, страстная натура, Хью. Я этого и не подозревала.

— В самом деле? — Явно польщенный, он пожал ей руку признательно и сердечно.