18
В конце концов Конни надо было решиться на что-нибудь. Пожалуй, она покинет Венецию в ближайшую субботу, в тот день, когда он уедет из Рагби, т.е. через шесть дней. Значит, в Лондоне она будет в тот понедельник, и они увидятся. Она написала ему на его лондонский адрес, просила ответить ей в гостиницу «Хартленд» и зайти туда в понедельник в семь часов вечера.
Она испытывала непонятную запутанную злость, все остальные чувства пребывали в оцепенении. Она ни с кем ничем не делилась, даже с Хильдой, и Хильда, обиженная ее непроницаемым молчанием, близко сошлась с одной голландкой; Конни ненавидела болтливую женскую дружбу, а Хильда к тому же любила все разложить по полочкам.
Сэр Малькольм решил ехать с Конни, а Дункан остался с Хильдой, чтобы ей не пришлось ехать обратно одной. Стареющий художник любил путешествовать с комфортом: он заказал купе в Восточном экспрессе, не слушая Конни, которая терпеть не могла эти шикарные поезда, превратившиеся чуть не в бордели. Зато в Париж такой поезд домчит за несколько часов.
Сэр Малькольм всегда возвращался домой с унынием в сердце — так повелось еще со времени первой жены. Но дома ожидался большой прием по случаю охоты на куропаток, и он хотел вернуться загодя. Конни, загорелая и красивая, сидела молча, не замечая пробегающих за окном красот.
— Немножко грустно возвращаться в Рагби, — сказал отец, заметив ее тоскливое выражение.
— Еще не знаю, вернусь ли я в Рагби, — сказала она с пугающей резкостью, глядя в его глаза своими синими расширившимися глазами. В его синих выпуклых глазах мелькнул испуг, как у человека, чья совесть не совсем спокойна.
— Что это вдруг? — спросил он.
— У меня будет ребенок.
Она до сих пор не говорила об этом ни одной живой душе. А сказав, как бы переступила какой-то рубеж.
— Откуда ты знаешь?
— Оттуда и знаю, — улыбнулась Конни.
— Конечно, не от Клиффорда?
— Нет, конечно. Совсем от другого мужчины.
Ей было приятно немного помучить отца.
— Я его знаю?
— Нет. Ты его никогда не видел.
Оба замолчали.
— Какие у тебя планы?
— В том-то и дело, пока никаких.
— А что Клиффорд? С ним это можно как-то уладить?
— Думаю, можно. После нашего последнего разговора он мне сказал, что не возражает против ребенка. Если, конечно, я не буду разглашать тайну рождения.
— Самое разумное, что можно придумать в его положении. Тогда, значит, все в порядке.
— В каком смысле? — Конни заглянула ему прямо в глаза.
Они были большие, синие, как у нее, только смотрели чуть сконфуженно, как смотрит провинившийся мальчишка или скучающий себялюбец, добродушный и вместе ироничный.
— Значит, ты можешь подарить семейству Чаттерли и Рагби-холлу наследника и нового баронета?
Чувственное лицо сэра Малькольма расплылось в довольной улыбке.
— Я этого не хочу.
— Почему? Считаешь, что у тебя есть обязательства перед другим мужчиной? Хочешь знать мое мнение, дитя мое? Общество держится крепко. Рагби-холл стоит и будет стоять. Наш круг — более или менее надежная штука. И надо, по крайней мере внешне, соблюдать его правила. В частной жизни мы вольны потакать своим чувствам. Но чувства ведь непостоянны. Сегодня тебе нравится этот мужчина, через год — другой. А Рагби-холл незыблем. Не бросайся Рагби-холлом, раз уж он твой. А развлекаться — развлекайся на здоровье. Разумеется, ты можешь уйти от Клиффорда. У тебя есть независимый доход — наша единственная надежная опора. Но он не очень велик. Роди маленького баронета для Рагби-холла. И ты поступишь очень умно.
Сэр Малькольм откинулся в кресле и опять улыбнулся. Конни молчала.
— Надеюсь, ты наконец-то встретила настоящего мужчину, — продолжал сэр Малькольм, чувствуя в крови молодой огонь.
— Да, и в этом все дело. Не так-то много сейчас настоящих мужчин.
— Немного, к сожалению, — согласился отец. — Но надо сказать, что и ему повезло. У тебя с ним нет никаких осложнений?
— Никаких! Он предоставил все решать мне.
— Вот и славно! Благородный молодой человек.
Сэр Малькольм сиял. Конни была его любимица, ему импонировала в ней женщина. Она не то что Хильда, ничего не взяла от матери, или почти ничего. Он всегда недолюбливал Клиффорда и теперь был счастлив и как-то особенно нежен с дочерью, как будто неродившийся младенец был зачат им самим.
Он отвез ее в гостиницу «Хартленд», проводил в номер и отправился к себе в клуб. Конни отказалась провести с ним этот вечер.
В гостинице ее ждало письмо от Меллорса. «Я не могу прийти к тебе в гостиницу. Буду ждать тебя в семь у „Золотого петуха“ на Адам-стрит».
И вот он стоит на улице Лондона — высокий, стройный, в темном из тонкой ткани костюме, совсем не похожий на егеря из Рагби-холла, Его отличало природное достоинство, но в нем не было того вида «от дорогого портного», присущего ее классу. Она, однако, с первого взгляда поняла, что может появиться с ним где угодно. В нем была порода, что ценится выше классовых признаков.
— Вот и ты! Ты прекрасно выглядишь!
— Я — да. Чего нельзя сказать о тебе.
Конни обеспокоенно вгляделась в его лицо. Похудел, обозначились скулы. Но глаза ласково улыбались, и у нее отлегло от сердца: с ним не надо соблюдать манеры. От него к ней шли волны тепла, и на душе у нее стало покойно, легко и радостно. Чисто женское, обостренное сейчас чутье сказало ей: «С ним я счастлива». Никакая Венеция не могла дать ей этой полноты счастья и умиротворения.
— Тебе было очень плохо? — спросила она, сидя за столом напротив него. Он очень похудел, сейчас это было особенно заметно. Его рука, такая знакомая, лежала на столе покойно, как спящее животное. Ей так хотелось взять и поцеловать ее, но она не смела.
— Люди чудовищны, — сказал он.
— Тебя это очень мучило?
— Очень. И всегда будет мучить. Я знал, глупо мучиться, но ничего не мог поделать.
— Ты чувствовал себя как собака с привязанной к хвосту жестянкой? Это написал Клиффорд.
Он поднял на нее глаза. Жестоко передавать ему слова Клиффорда: гордость его была уязвлена.
— Да, наверное.
Конни еще не знала, в какое бешенство приводят его нанесенные ему оскорбления.
Оба замолчали надолго.
— Ты скучал обо мне? — первой заговорила Конни.
— Я был рад, что ты далеко от всего этого кошмара.
Опять молчание.
— А кто-нибудь поверил про нас с тобой?
— Никто. Даже на миг не могли себе представить.
— А Клиффорд?
— Думаю, тоже не поверил. Просто отмахнулся, не задумываясь. Но, разумеется, видеть ему меня после этого было не очень приятно.
— У меня будет ребенок.
С его лица как губкой стерло все чувства и мысли. Глаза потемнели, на нее точно смотрел ими дух черного пламени.
— Скажи, что ты рад! — Конни безотчетно, потянулась к его руке. Она видела — в его лице на миг отразилось торжество. Но тут же исчезло, подавленное чем-то ей непонятным.
— Это — будущее, — проговорил он.
— Но разве ты не рад? — настаивала она.
— Я не верю в будущее.
— Ты только не волнуйся, это не накладывает на тебя никаких обязательств. Клиффорд будет растить его как своего родного ребенка, он даже обрадуется.
Конни заметила, как он побледнел, весь как-то съежился. И молчал.
— Мне лучше вернуться к Клиффорду и подарить Рагби-холлу маленького баронета?
Он глядел на нее, бледный, отчужденный. По лицу Пробегала нехорошая усмешка.
— Ты не скажешь, конечно, кто отец ребенка?
— А Клиффорд все равно примет его. Если я захочу.
Он немного подумал и сказал, явно обращаясь к себе:
— В самом деле, а почему бы и нет?
И опять оба как воды в рот набрали — пропасть между ними ширилась.
— Скажи, ты хочешь, чтобы я вернулась к Клиффорду? — спросила Конни.
— А что ты сама хочешь?
— Я хочу жить с тобой, — сказала она просто.
Наперекор ему языки пламени побежали сверху вниз по телу, и он уронил голову. Затем вскинул на нее глаза — в них было то же далекое, отчужденное выражение.
— Подойдет ли тебе эта жизнь? У меня ведь ничего нет, — сказал он.
— У тебя есть то, чего нет у большинства мужчин. И ты это знаешь.
— Да, знаю, в каком-то смысле. — Подумав немного, он продолжал: — Обо мне говорили, что характер у меня женственный. Это не так. И не этим объясняется то, что я не хочу убивать птиц, не гонюсь за деньгами и не забочусь о преуспеянии. Я мог бы далеко пойти в армии, но я не люблю армию. Хотя я прекрасно ладил с солдатами. Солдаты любили меня, а когда я сердился, они испытывали что-то подобное священному ужасу. Наша армия мертва, потому что ею командуют тупоголовые идиоты. Я люблю солдат, и они меня любили. Но я не выношу наглое, идиотское высокомерие сильных мира сего. Вот почему я и не преуспеваю. Я ненавижу беззастенчивую власть денег, ненавижу бесстыдное высокомерие правящих классов. Вот видишь, что я могу предложить женщине в этом мире.
— При чем здесь «могу предложить». Это не деловое соглашение. Это любовь. Мы любим друг друга.
— Ты не права. Это не просто любовь. Жизнь — это движение, продвижение вперед. А моя жизнь катится не по той колее, по какой надо. Я знаешь кто — неиспользованный билет. И я не имею права втравливать женщину в мою жизнь. Во всяком случае, до тех пор, пока моя жизнь как-то не образуется, не обретет цели, какого-то импульса, чтобы нам двоим удержаться на плаву. Мужчина должен быть всерьез занят каким-то делом, если думает связать свою жизнь с женщиной и если это — настоящая женщина. Я не могу быть просто твоим наложником.
— Почему?
— Потому что не могу. И ты такого мужа очень скоро возненавидишь.
— Ты все еще не веришь мне?
Он опять усмехнулся.
— У тебя деньги, положение. Решения принимаешь ты. Я не могу делать в жизни только одно — спать с женой.
— А что еще ты можешь?
— Ты вправе задать этот вопрос. Мое занятие как бы невидимка, но сам-то я все-таки вижу себя еще кем-то. Для меня моя дорога ясна, но другие не видят ее. Так что я могу их понять.
— А если ты будешь жить со мной, твоя дорога перестанет быть ясной?
Он долго думал, пока ответил:
— Возможно.
— А какая она, эта дорога? — тоже подумав, спросила Конни.
— Говорят тебе, она невидима, я не верю в этот мир, в деньги, в преуспеяние, не верю в будущее цивилизации. Если у человечества и есть будущее, то наше нынешнее состояние должно быть коренным образом изменено.
— А каким должно быть это будущее?
— Одному Богу известно. Мне что-то мерещится, но ясно видеть мешает злость. Нет, сейчас я не знаю, каково будущее человечества.
— Хочешь, я тебе скажу? — Конни не сводила глаз с его лица. — Хочешь, я тебе скажу, что есть у тебя, чего нет у других мужчин? И что в конечном итоге определит будущее. Хочешь, скажу?
— Ну, скажи.
— Смелость в чувствах. Вот что отличает тебя ото всех. Ты гладишь мою попу и говоришь, что она прекрасна.
Усмешка опять пробежала по его лицу.
— Вот, оказывается, что!
И снова молчание.
— Пожалуй, ты права, — наконец заговорил он. — Это действительно очень важно. Я это замечал и в отношениях с солдатами. Во время войны я чувствовал каждого солдата почти физически и никогда не подавлял в себе это чувство. Мне приходилось посылать их в ад, но боль их тела была и моя боль, и я хоть скупо, но сострадал им. Это дар сопричастия, как говорит Будда. Но даже он чуждался телесной сопричастности, простой физической близости. Такая близость должна быть и между мужчинами — суровое мужское тепло, а не идиотское рассусоливание. Я это и называю нежностью. А самая большая телесная близость — между мужчиной и женщиной. И вот этой-то близости мы боимся. Мы живем наполовину, чувствуем наполовину. Пора проснуться, черпать жизнь полной мерой. Это особенно важно для англичан, которые физически так далеки друг от друга. Мы должны быть нежнее, тоньше. Это наша первостепенная нужда.
— Тогда почему же ты боишься меня?
Он долго смотрел на нее.
— Тут все дело в твоих деньгах и в твоем положении, — наконец выговорил он.
— Но разве во мне нет нежности? — спросила она с приглушенной страстью.
Взгляд у него потемнел, устремился в пространство.
— То есть, то нет, как и во мне.
— А ты мог бы поверить просто в нас с тобой? — спросила она с тревогой.
— Наверное, мог бы.
— Мне так хочется, чтобы ты взял меня сейчас на руки и сказал, что ты хочешь маленького, — сказала она после небольшой паузы.
Конни была такая теплая, красивая, зовущая, и он опять потянулся к ней.
— Может, пойдем ко мне, — предложил он. — Хотя это очень рискованно.
Они шли в сторону Кобург-сквер, выбирая боковые улочки. Он снимал мансарду в одном из домов на этой площади. Это была маленькая комната с газовой плитой, на которой он себе готовил, но опрятная и чистая.
Конни все сняла с себя и велела и ему раздеться. Чуть обозначившаяся беременность делала ее особенно привлекательной.
— Я не должен трогать тебя сейчас, — сказал он.
— Должен. Ты должен меня любить. И должен сказать, что никуда меня не отпустишь. Что мы будем всегда вместе. Что ты никому меня не отдашь.
Она легла рядом и крепко прижалась к его голому, худому, сильному телу — единственному своему прибежищу.
— Никуда тебя не пущу, раз ты так хочешь, — сказал он и обнял ее сильно, в обхват.
— И скажи, что ты рад ребенку, — повторила она. — Поцелуй мой живот и скажи — ты рад, что там маленький.
Это было для него гораздо труднее.
— Рожать на свет детей — мне самая эта мысль невыносима. Я не вижу для них будущего.
— Но ведь ты зародил его. Будь ласков с ним — это и есть его будущее. Поцелуй его.
По телу его пробежал трепет, — она была права. «Будь ласков с ним, это и есть его будущее». Но он чувствовал только любовь к этой женщине. Он поцеловал ее живот, чрево, где зрел посеянный им плод.
— Люби, люби меня! — слепо приговаривала она, вскрикивая, как вскрикивала в последнюю секунду любовной близости. И он тихо овладел ею, чувствуя, как от него к ней идет поток нежности и участия.
И он понял: вот что он должен делать — касаться ее нежным прикосновением; и не будут этим унижены ни его гордость, ни его честь, ни мужское достоинство. Лишать ее своей любви, нежности только потому, что она богата, а он гол как сокол, ну нет, его честь и гордость не позволят этого. «Я стою на том, что людям не надо чуждаться телесной близости, что они должны любить друг друга, — думал он. — Мы ведем войну против денег, машин, вселенского лицемерия. И она мой союзник в этой борьбе. Слава Богу, я нашел женщину, отзывчивую, которая всегда за меня. Слава Богу, она не идиотка и не бой-баба… Нежная и добрая». И как только семя его излилось в нее, душа его соединилась с ее душой в едином акте творения, более важном, чем зачатие.
Конни окончательно решила, что они никогда не расстанутся. Осталось только найти средства и способы, как устроить их жизнь.
— Ты ненавидишь Берту Куттс? — спросила она.
— Пожалуйста, не говори мне о ней.
— Буду говорить. Потому что когда-то ты любил ее. И был с ней близок так же, как со мной. Поэтому ты должен мне все рассказать. Ведь это ужасно — быть в такой близости, а потом возненавидеть. Как это может быть?
— Не знаю. Она все время вела со мной войну, всегда хотела подчинить своей воле, гнусной женской воле; отстаивала свою женскую свободу, которая приводит в конце концов к чудовищной разнузданности. Она дразнила меня своей свободой, как дразнят быка красной тряпкой.
— Но она по сей день привязана к тебе. Может, она все еще тебя любит.
— Что ты! Она помешалась от ненависти ко мне. Не хочет разводиться, чтобы превратить мою жизнь в ад.
— Но ведь когда-то она любила тебя?
— Никогда! Может, в какие-то минуты ее тянуло ко мне. Но я думаю, что даже это свое чувство она ненавидела. Какой-то миг любила и тут же затаптывала любовь. Вот тогда и начинался кошмар. Ей доставляло особое наслаждение измываться надо мной. И ничто не могло изменить ее. Почти с самого начала ее чувства ко мне были с отрицательным знаком.
— Может, она чувствовала, что ты ее не любишь по-настоящему, и хотела заставить тебя любить?
— Но способ она выбрала для этого чудовищный.
— Но ты ведь действительно ее не любил. И этим причинял ей боль.
— Как я мог ее любить? Я пытался. Но она всегда посылала меня в нокдаун. Давай не будем говорить об этом. Это рок. И она обреченная женщина. Если бы можно было, я бы пристрелил ее в тот раз, как фазана: это бешеная собака в образе женщины. Если бы можно было пристрелить ее и покончить разом с этой мукой! Подобные действия должны разрешаться законом. Когда женщина не знает удержу своим прихотям, она способна на все. Она становится опасна. И тогда выбора нет: кто-то должен пристрелить ее.
— А если мужчина не знает удержу своим прихотям, его тоже надо пристрелить?
— Да, конечно! Но я должен избавиться от нее. Иначе она снова объявится и доконает меня. Что я хотел сказать — мне надо получить развод, если это возможно. Так что мы должны быть предельно осторожны. Нигде не показываться вместе. Если она нас выследит, я за себя не ручаюсь.
Конни задумалась.
— Значит, нам пока нельзя быть вместе? — спросила она.
— По крайней мере полгода, а может, и больше. Я думаю, что развод закончится в сентябре. Значит, до марта придется соблюдать предельную осторожность.
— А маленький родится в феврале.
— Провалились бы они в тартарары, все эти клиффорды и берты.
— Ты не очень-то к ним милостив.
— Милостив? К ним? Да предание смерти таких, как они, — акт величайшего гуманизма. Ведь их жизнь на самом деле — профанация жизни. Душа в такой оболочке испытывает адовы мучения. Смерть для нее — избавительница. Я просто должен получить разрешение пристрелить обоих.
— Но ты бы не смог их пристрелить.
— Смог бы. И пристрелил бы с меньшим угрызением совести, чем куницу. Куница красива, и не так много их осталось. А этим имя — легион. На них у меня рука не дрогнет.
— Слава Богу, что ты не можешь решиться на беззаконие.
— Да, не могу, к сожалению.
Конни было о чем подумать. Ясно, что Меллорс хочет бесповоротно избавиться от Берты. И он, конечно, прав: поведение Берты чудовищно. Значит, ей придется жить одной всю зиму до весны. Может, ей удастся за это время развестись с Клиффордом. Но как? На суде обязательно всплывет имя Меллорса. И это поставит крест на разводе. Какая тоска! Неужели нельзя убежать куда-нибудь на край земли, чтобы освободиться от ненавистных уз?
Нельзя. В наши дни любой край земли в пяти минутах от Чаринг-кросс. Радио уничтожило расстояния. Царьки Дагомеи и ламы Тибета слушают передачи из Лондона и Нью-Йорка.
Терпение! Терпение! Мир — огромный, сложный и злокозненный механизм, и, чтобы избежать его сетей, надо вести себя хитро.
Конни решила открыться отцу.
— Понимаешь, — начала она, — он был лесничим у Клиффорда. Но до этого служил в армии офицером в Индии. А потом, как полковник К.Е.Флоренс, решил воевать в одиночку.
Сэр Малькольм, однако, не разделял ее симпатии к беспокойному мистицизму знаменитого полковника. Он предвидел унизительную для себя шумиху; его рыцарскому достоинству более всего претила гордыня самоуничижения.
— Кто он по рождению, этот твой лесничий? — раздраженно спросил он.
— Он родился в Тивершолле, сын шахтера. Но он вполне пристоен.
Титулованный художник начал сердиться.
— Сдается мне, он не лесничий, а золотоискатель. А ты для него золотая жила.
— Нет, папа, это не так. Когда ты его увидишь, ты сразу поймешь. Он — мужчина. Клиффорд давно невзлюбил его за непокорный нрав.
— По-видимому, в нем в кои-то веки заговорил здоровый инстинкт.
Скандальная связь дочери с лесничим, — нет, он не может с этим смириться. Пусть бы связь, он не ханжа. Но не скандальная.
— Меня этот парень меньше всего волнует. Видно, что он сумел вскружить тебе голову. Но ты подумай, какие пойдут разговоры. Подумай о моей жене, как она это воспримет!
— Я знаю, досужие языки — это ужасно! Особенно если принадлежишь к хорошему обществу. К тому же он жаждет получить развод. И я подумала, может, мы вообще не будем упоминать имени Меллорса. Скажем, что этот ребенок от какого-то другого мужчины.
— От другого мужчины! От кого же?
— Ну, может, от Дункана Форбса. Мы с ним дружим всю жизнь. Он довольно известный художник. И я ему всегда нравилась.
— У-уф, черт побери! Бедняга Дункан! А ему-то от этого какая корысть?
— Не знаю. Но, может, ему это даже понравится.
— Ты думаешь, понравится? Странный же он человек, если так. У тебя с ним что-нибудь было?
— Нет, конечно. Да ему это и не надо. Для него счастье не в обладании, а чтобы я была рядом.
— Господи, что за поколение!
— Больше всего на свете он хочет, чтобы я позировала ему. Но я этого не хочу.
— Бог ему в помощь. Он и без того выглядит довольно-таки жалко.
— Но ты не возражаешь, если о нем будут говорить как об отце?
— Но, Конни, это же обман.
— Знаю. Это ужасно, но что я могу поделать.
— Обманывать, хитрить… Нет, я, видно, зажился на этом свете.
— Ты, конечно, можешь так говорить, если сам никогда не хитрил и не юлил в своей жизни.
— Но у меня это было совсем по-другому, уверяю тебя.
— У всех это по-другому.
Приехала Хильда и тоже взбесилась, услыхав новость. Она тоже не могла спокойно думать о таком позоре — беременности сестры и от кого? От егеря! Какое унижение!
— Но почему бы нам просто не исчезнуть — уехать тихонько от всех, хотя бы в Британскую Колумбию? Тогда никакого скандала не будет.
Нет, это их не спасет. Шила в мешке не утаишь. И если уж Конни собралась куда-то ехать со своим егерем, ей надо выйти за него замуж — так считала Хильда. Сэр Малькольм был иного мнения. Он надеялся, что эта интрижка рано или поздно кончится.
— Хочешь с ним познакомиться? — спросила Конни отца.
Сэр Малькольм не горел таким желанием. Еще меньше жаждал этой встречи бедняга Меллорс. И все-таки встреча состоялась — в приватном кабинете клуба за обеденным столом. Мужчины были одни; познакомившись, они оглядели друг друга с ног до головы.
Сэр Малькольм выпил изрядное количество виски. Меллорс тоже пил, но умеренно. Говорили об Индии — лесничий много о ней знал.
И только когда официант принес кофе и удалился, сэр Малькольм зажег сигару и выразительно сказал:
— Так что вы скажете о моей дочери, молодой человек?
По лицу Меллорса пробежала усмешка.
— А что такое, сэр, с вашей дочерью?
— Вы ей сделали ребенка, не так ли?
— Имел такую честь! — усмехнулся Меллорс.
— Господи помилуй, имел честь! — Сэр Малькольм жирно хохотнул и начал мужской, по-шотландски откровенный разговор. — Так, значит, имел честь? Ну и как, ничего? Наверное, недурно, а?
— Недурно.
— Держу пари — то, что надо. Моя ведь дочь. Яблоко от яблони недалеко падает. Я всегда был хороший кобель. А вот ее мать… Господи, прости нас, грешных! — Он выкатил глаза к небу. — Ты распалил ее, да-да, распалил. Я вижу. Ха-ха! У нее в жилах моя кровь. Поднес спичку к стогу сена. Ха-ха-ха! Должен признаться, я был очень рад. Ей этого не хватало. Она славная девочка, очень славная. И я всегда знал, она будет замечательной бабой, если найдется молодец, который сумеет запалить этот стог сена! Ха-ха-ха! Так ты, говоришь, егерь? А я бы сказал — удачливый браконьер. Ха-ха! Ладно, шутки в сторону, что же мы будем делать?
Разговор продвигался вперед черепашьим шагом. Меллорс был более трезв и старался держаться в рамках приличия, то есть почти все время молчал.
— Ты, значит, егерь, охотник? И то верно. Охотник за красной дичью. А ты знаешь, как баб проверяют? Я тебя научу. Щипни ей зад, и сразу поймешь, на что она годна. Ха-ха! Завидую я тебе, мой мальчик. Тебе сколько лет-то?
— Тридцать девять.
Титулованный джентльмен вскинул глаза.
— Вон уже сколько! Ну что ж, тебе еще развлекаться добрых лет двадцать. Если судить по виду. Егерь егерем, но кобель ты хороший. В чем, в чем, а в этом я разбираюсь. Не то что эта медуза Клиффорд! Робкая барышня, нет в нем мужской жилы. А ты мне нравишься, мой мальчик. Бойцовый петух. Да, ты боец. Охотник! Ха-ха! Черт возьми, я бы тебе не доверил свой охотничьи угодья! Ну, а если без шуток — что же мы будем делать? Эти чертовы старухи ведь съедят нас.
Если без шуток, договорились они до полного мужского взаимопонимания.
— Послушай, мой мальчик: если тебе нужна моя помощь, ты можешь положиться на меня! Егерь! Клянусь небом, это прекрасно. Мне это по душе. У девочки отважное сердце. Что? В конце концов у нее есть небольшой капиталец. Небольшой, но голодать не придется. И я ей оставлю все, что у меня есть. Девочка этого заслуживает. Бросить вызов этому миру старых баб! Я всю жизнь старался выпутаться из женских юбок, да так и не выпутался. Ты сделан из другого теста, я это вижу. Ты — мужчина.
— Рад слышать. Меня до сих пор называли за глаза — жеребцом.
— А ты что ожидал? Ты и есть жеребец для этих трухлявых старух.
Расстались они сердечно, и весь остаток дня Меллорс внутренне посмеивался.
На другой день все трое — Конни, Хильда и он — обедали в маленьком безымянном ресторанчике.
— Ужасное, ужасное положение, — начала разговор Хильда.
— Мне оно доставило много приятных минут, — улыбнулся Меллорс.
— Вам бы следовало повременить с детьми. Сначала, мне кажется, вы оба должны были развестись, а уж потом брать на себя такую ответственность.
— Господь поторопился раздуть искру, — усмехнулся Меллорс.
— Господь здесь ни при чем. У Конни есть свои деньги, на двоих хватит, но ситуация, согласитесь, невозможная.
— Да ведь вас эта ситуация только самым краешком задевает.
— Что бы вам принадлежать к ее кругу!
— Что бы мне сидеть в вольере зверинца!
Помолчали.
— По-моему, самое лучшее, — опять начала Хильда, — если Конни назовет виновником другого мужчину. Чтобы вы вообще не фигурировали.
— Мне кажется, я фигурирую довольно прочно.
— Я говорю о судебном процессе.
Меллорс вопросительно поглядел на Хильду: Конни так и не решилась посвятить его в этот план с Дунканом.
— Не понимаю.
— У нас есть знакомый, который, возможно, согласится выступить в суде как третье лицо, чтобы ваше имя вообще не упоминалось.
— Другой мужчина?
— Разумеется.
— Но разве у нее есть другой мужчина?
Он удивленно посмотрел на Конни.
— Конечно нет, — поспешила Конни его разуверить. — Это просто старый знакомый. У меня с ним ничего нет и никогда не было.
— Тогда чего ради он будет брать вину на себя? Какой ему от этого прок?
— Среди мужчин еще остались рыцари. Они готовы бескорыстно прийти на помощь женщине, — сказала Хильда.
— Камешек в мой огород? А кто этот рыцарь?
— Один наш знакомый шотландец. Мы дружим с детства. Он художник.
— Дункан Форбс! — догадался Меллорс: Конни рассказывала ему о нем. — И как же вы думаете организовать доказательства?
— Можно остановиться в одном отеле. Или даже Конни могла бы пожить у него.
— Было бы из-за чего огород городить!
— А что вы предлагаете? — спросила Хильда. — Если ваше имя выплывет, развода вам не видать. А от вашей жены, я слыхала, лучше держаться подальше.
— Все так!
Опять замолчали.
— Мы с Конни могли бы куда-нибудь уехать, — наконец проговорил он.
— Только не с Конни. Клиффорд слишком хорошо известен.
И опять гнетущее молчание.
— Так устроен мир. Если хотите жить вместе, не опасаясь судебного преследования, надо жениться. А чтобы жениться, вы оба должны быть свободны. Так что же вы думаете делать?
После долгого молчания он обратился к Хильде:
— А что вы скажете на этот счет?
— Во-первых, надо узнать, согласится ли Дункан играть роль третьего лица. Затем Конни должна уговорить Клиффорда дать ей развод. А вы должны тем временем благополучно завершить свой бракоразводный процесс. Сейчас же вам надо держаться друг от друга как можно дальше. Не то все погибло.
— Безумный мир!
— А вы сами не безумцы? Да вы еще хуже.
— Что может быть хуже?
— Вы — преступники.
— Надеюсь, я еще смогу пару раз поупражнять свой кинжал, — усмехнулся он и, нахмурившись, опять замолчал. — Ладно, — прервал он молчание. — Я согласен на все. Мир — скопище безмозглых идиотов, а уничтожить его невозможно. С каким наслаждением я бы взорвал его ко всем чертям! Но вы правы, в нашем положении надо спасаться любой ценой.
Он посмотрел на Конни, и она прочла в его глазах усталость, униженность, страдание и гнев.
— Девонька Моя! Мир готов забросать тебя камнями.
— Это ему не удастся, — сказала Конни. Она более снисходительно относилась к миру.
Выслушав сестер, Дункан настоял на встрече с потрясателем устоев; устроили еще один обед, на этот раз на квартире Дункана. Собрались все четверо. Дункан был коренаст, широкоплеч — этакий молчаливый Гамлет, смуглый, с прямыми черными волосами и фантастическим, чисто кельтским самолюбием. На его полотнах ультрамодерн были только трубки, колбы, спирали, расписанные невообразимыми красками; но в них чувствовалась сила и даже чистота линии и цвета; Меллорсу, однако, они показались жестокими и отталкивающими. Он не решался высказать вслух свое мнение — Дункан был до безрассудства предан своему искусству, он поклонялся творениям своей кисти с пылом религиозного фанатика.
Они стояли перед картинами Дункана в его студии. Дункан не спускал небольших карих глаз с лица гостя. Он ждал, что скажет егерь, — мнение сестер ему было известно.
— Эти холсты — чистейшее смертоубийство, — наконец сказал Меллорс.
Художник меньше всего ожидал от егеря такой оценки.
— Кто же здесь убит? — спросила Хильда.
— Я. Эти картины наповал убивают добрые чувства.
Дункан задохнулся он накатившей ненависти. Он уловил в голосе егеря нотки неприятия и даже презрения. Сам он терпеть не мог разговоры о добрых чувствах. Давно пора выбросить на свалку разъедающие душу сантименты.
Меллорс, высокий, худой, осунувшийся, смотрел на картины, и в глазах его плясало ночным мотыльком обидное безразличие.
— Возможно, они убивают глупость, сентиментальную глупость, Дункан насмешливо взглянул на егеря.
— Вы так думаете? А мне сдается, все эти трубки, спирали, рифлености — глупы и претенциозны. Они говорят, по-моему, о жалости художника к самому себе и о его болезненном самолюбии.
Лицо Дункана посерело. Не пристало художнику метать бисер перед невеждой. И он повернул картины к стене.
— Пора, пожалуй, идти в столовую, — сказал он.
И гости молча, удрученно последовали за ним.
После обеда Дункан сказал:
— Я согласен выступить в роли отца ребенка. Но при одном условии: я хочу, чтобы Конни мне позировала. Я несколько лет просил ее об этом. И она всегда отказывалась.
Он произнес эти слова с мрачной непреклонностью инквизитора, объявившего аутодафе.
— Значит, вы даете согласие только на определенных условиях?
— Только на одном условии.
Художник постарался вложить в эти слова все свое презрение. Перестарался и получил ответ:
— Возьмите меня в натурщики для этих сеансов. Для картины «Вулкан и Венера в сетях искусства». Я когда-то был ковалем, до того как стать егерем.
— Благодарю за любезное предложение. Но, знаете ли, фигура Вулкана меня не вдохновляет.
— Даже рифленая?
Ответа не последовало: Дункан не снизошел.
Обед прошел уныло, художник не замечал присутствия другого мужчины и за все время произнес всего несколько слов, и то как будто их клещами вытягивали из глубины его заносчивой, мрачной души.
— Тебе он не понравился, но на самом деле он гораздо лучше. Он очень добрый, — говорила Конни, когда они возвращались с обеда.
— Злой, самовлюбленный щенок, помешанный на своих спиралях.
— Сегодня он действительно выказал себя не лучшим образом.
— И ты будешь ему позировать?
— А меня это теперь не волнует. Прикоснуться он ко мне не посмеет. А так я согласна на все, лишь бы у нас с тобой все устроилось.
— Но ведь он вместо тебя изобразит на холсте какое-нибудь непотребство.
— А мне все равно. Ведь он таким образом выражает свои чувства. Это его дело. Мне-то что! А пялить на меня свои совиные глаза — пусть пялит сколько угодно, на то он и художник. Ну, нарисует он меня в виде трубок — что со мной случится? Он возненавидел тебя за то, что ты назвал его искусство самовлюбленным и претенциозным. Но ты, конечно, прав.
