Современная история
«Кресало»
– Ты мне нужен, Стив. Помоги мне найти библиотеку.
Стив опустил несколько долларов на залитый пивом стол и торопливо последовал за мной.
– Иисусе, да что на тебя нашло?
– Где ближайшая?
– Библиотека? Господи, это же Принстон.
– Мне любая сгодится, была бы приличная. Прошу тебя!
– Ну ладно, ладно. В кампусе есть «Кресало», до нее рукой подать.
– Так пошли!
Мы миновали почтовую контору, пересекли Палмер-сквер и оказались на Нассау, которую я перебежал, даже не взглянув по сторонам.
– Черт, Майки, ты о правилах перехода улицы что-нибудь слышал?
– Прости, мне необходимо выяснить кое-что, и как можно скорее.
Библиотека «Кресало» напоминала мрачный каменный собор, увенчанный огромной башней, заостренные контрфорсы которой взвивались с кровли в небо, подобно ракетам. Я остановился в проеме ее двери, обернулся к Стиву:
– Тут все есть?
Стив, с выражением, близким к отчаянию, покачал головой.
– Майки, – сказал он. – В кампусе больше одиннадцати миллионов книг, и большая их часть находится здесь.
И Стив, изобразив на лице мрачную покорность судьбе, распахнул дверь.
– История, – прошипел я ему, пока мы приближались к массивному столу в центре вестибюля. – Где у них современная история Европы?
– Думаю, нам стоит взять отсек, – ответил он.
– Взять что?
– Ну, сам знаешь, отсек…
Я, недоумевая, покачал головой.
– Да комнату же, – раздраженно сказал Стив, беря со стола листок бумаги, – персональный читальный зал. Отсек. У вас-то они как, черт дери, называются?
После получаса бюрократических проволочек, шепотливого обмена фразами, за которым следовали пробежки в хранилище, мы в одном из таких отсеков и оказались – в квадратной комнатушке со столом, креслом и симпатичными гравюрами – видами Принстона восемнадцатого столетия – на стенах. На столе передо мной лежали набранные нами двенадцать томов. Я сел, взял «Хронику мировой истории» и обратился к букве Г: «Гитлер».
Пусто.
– Тебе вовсе не обязательно сидеть здесь со мной, – сказал я Стиву.
– Ничего-ничего, – ответил Стив, усевшийся в углу на пол в позе лотоса и примостивший себе на колени альбом по военной истории, – посижу. Глядишь, и сам узнаю что-нибудь новое.
Возможно, он что-нибудь новое и узнал. Я был слишком занят, чтобы обращать на него какое-либо внимание.
Я обратился к Н, «Нацисты», и, наткнувшись несколько раз на новое для меня имя, вернулся к Г, «Глодер». Пальцы мои отлистывали назад страницу за страницей, мне нужно было понять, сколько места отведено в книге этому человеку. Семьдесят страниц, множество статей, каждая из которых вышла из-под пера отдельного историка. Самая первая именовалась «Хронологической биографией».
Глодер, Рудольф (1894–1966). Основатель и вождь Нацистской партии, рейхс-канцлер, воплощение духа Великого Германского Рейха начиная с 1928 и до его распада в 1963. Глава государства и Верховный главнокомандующий вооруженных сил, Фюрер немецкого народа. Родился в Байрейте, Бавария, 17 августа 1894, единственный сын профессионального гобоиста и преподавателя музыки Генриха Глодера (см.) и его второй жены Паулы фон Мейсснер-унд-Грот (см.); мать, считавшая, что вышла за человека, занимавшего в обществе более низкое, чем она, положение, внушила юному Рудольфу мысль о его аристократическом происхождении. О связях Паулы с немецкой и австрийской аристократиями написано немало (см.: «Gloder: the Nobleman», A. L. Parlange, Louisiana State University Press, 1972; «Prince Rudolf?», Mouton and Grover, Toulane, 1982), однако реальных свидетельств в пользу того, что они выходили за пределы, типичные для принадлежащей к среднему классу той поры баварской семьи, существует мало. В дальнейшей жизни, уже придя к власти, Глодер прилагал немалые усилия к тому, чтобы подчеркнуть заурядность лет, в которые складывалась его личность, намекая на годы бедности и невзгод, однако эти его утверждения не выдерживают сколько-нибудь серьезной проверки, как и последующие притязания Глодера на происхождение от Габсбургской династии.
Не существует никаких сомнений в том, что в годы отрочества Рудольф проявил значительную одаренность, показав себя искусным музыкантом, наездником, художником, спортсменом и фехтовальщиком. К четырнадцати он уже читал и писал на четырех языках, не считая обязательных для каждого ученика гимназии познаний в латыни и древнегреческом. Заслуживающие доверия воспоминания современников позволяют заключить, что он пользовался популярностью у товарищей и учителей, а документы, связанные с его поступлением в 1910, в возрасте шестнадцати лет, в Мюнхенскую военную академию, содержат яркие свидетельства того, какую высокую оценку давали ему все, кто его знал.
В 1914, в самом начале Первой мировой войны, Глодер вступил рядовым в 16-й Баварский резервный пехотный полк – поступок, сильно огорчивший мать Рудольфа и удививший многих его друзей. В собственном рассказе Глодера о его опыте военной поры («Kampfparolen», Munich, 1923; «Fighting Words» trans. Hugo Ubermayer, London, 1924), подлинном шедевре показной скромности и чарующей самоидеализации, утверждается, что он стремился сражаться плечом к плечу с простыми немцами. Не приходится сомневаться, однако, что поступи Глодер офицером в какой-либо из полков пофешенебельнее, а любой из них с удовольствием принял бы в свои ряды кадета, обладавшего такой внушительной подготовкой, он никогда не добился бы успеха столь беспримерного – головокружительной карьеры, позволившей ему подняться от рядового пехотинца до штабного майора, получив попутно, среди прочих наград, Железный крест 1-го класса, рыцарский, с дубовыми листьями и алмазами.
Я на миг опустил книгу и вперился взглядом в стену. 16-й Баварский резервный пехотный полк. Полк Листа. Полк Гитлера.
Германия, в которую Глодер возвратился в конце 1918, после подписанного 11 ноября перемирия, была страной, раздираемой политическими волнениями. Выступая в роли Vertrauensmann полковника Карла Мейра из отдела пропаганды Баварской армии и получив предписание приглядывать за десятками правых и левых организаций, почти ежедневно возникавших в политическом вакууме, оставленном неудавшейся Мюнхенской революцией апреля 1919, Глодер в сентябре того же года посетил собрание крайней ультраправой фракции, Deutsche Arbeiterpartei, Немецкой рабочей партии, основанной и возглавляемой Антоном Дрекслером (см.), 36-летним инструментальщиком железнодорожной сортировочной станции. Глодер увидел в насчитывавшей менее пятидесяти членов ДАП с ее на первый взгляд противоречивой смесью антимарксистского социализма и антикапиталистического национализма в точности те ингредиенты, которые считал необходимыми для создания партии народного единства. В течение шести месяцев Глодер оборвал все официальные связи с Reichswehr, уволился из пропагандистского отдела Мейра, вступил в ДАП, сместил ее «Национального председателя», агитатора «Общества Туле» Карла Харрера (см.), и, оттеснив самого Декслера, принял на себя всю полноту власти, как Führer, или вождь партии.
В 1921 он добавил к официальному названию ДАП слово Nationalsozialistisch. Несмотря на ненависть к социализму и рабочим союзам, Глодер сознавал необходимость привлечения в свою партию простых рабочих, которые в противном случае могли бы увлечься марксизмом и большевизмом. Вследствие звучания произносимых по-немецки первых четырех букв ее названия, НСДАП быстро получила повсеместно принятое прозвище «Наци» и объявила Hakenkreuz, или свастику, своим единоличным символом – к немалому неудовольствию прочих правых группировок, которые еще с предыдущего столетия использовали ее в своих публикациях и на уличных знаменах.
Основными талантами, проявленными Глодером в те ранние дни партии, были таланты организатора и демагога. Тогдашние его соперники отмахивались от Глодера, прославившегося тем, что у него всегда имелась наготове едкая шутка, однако он обладал способностью обращать и такие обидные клички, как «Gloder, der ulkige Vogel» или «Rudi der Clown», в оружие для риторических нападок на своих врагов. Нет, однако, никаких сомнений в том, что именно личное обаяние принесло ему немалое число друзей и породило приток новых, происходивших из всех слоев общества, членов партии, приток, обратившийся в начале 1920-х в подлинное наводнение. Наделенный от природы приятной внешностью, выправкой спортсмена и улыбкой кинозвезды, Глодер обладал и вошедшей в легенду способностью вызывать восхищение и доверие в тех, кто был по самой природе своей его политическими противниками. Представители промышленных и военных кругов верили ему, обыватели относились к нему с обожанием и завистью, а женщины всей Германии (и не только ее) открыто перед ним преклонялись.
Что касается организационной стороны дела, он разбил свою уже оперившуюся партию на секции, коим надлежало заниматься вопросами, которые Глодер считал насущными для ее дальнейшего роста, а когда настанет время – и для дальнейшего роста самой Германии.
Огромное значение для привлечения в партию новых членов имела пропаганда, и потому столь своевременным оказалось появление в ней Йозефа Геббельса (см.), воспитанного в строгих католических традициях и получившего хорошее образование уроженца Рейнской области, признанного из-за его изувеченных полиомиелитом ног непригодным к воинской службе. Страх перед тем, что в нем увидят «буржуазного интеллектуала», и чувство своей физической неполноценности подтолкнули Геббельса к созданию сентиментального мифа светловолосой нордической чистоты и мужественных спартанских добродетелей. Рудольф Глодер был для Геббельса физическим, духовным и интеллектуальным воплощением всех этих арийских идеалов, и с первой же их встречи значительный ораторский дар Геббельса и его прирожденная, современная хватка во всем, что касалось использования кинохроники и радио, были полностью отданы в распоряжение Фюрера.
Пропаганда являлась для Глодера средством достижения и сохранения политической власти, однако с ходом времени у него сложилось убеждение, что почти равное ей значение имеют научные и технические новшества. Проглотив свой врожденный антисемитизм, Глодер лез вон из кожи, обхаживая физиков Геттингенского университета и иных выдающихся научных центров, которые во всем, что касалось атомной и квантовой физики, шли на голову впереди аналогичных, находящихся за пределами Германии институтов. Глодер верил, пророчески, как выяснилось в дальнейшем, что лояльность научного сообщества имеет для будущего Германии важнейшее значение. Эта твердая вера шла вразрез с инстинктами таких идеологов, как Дитрих Эккарт, Альфред Розенберг и Юлиус Штрейхер (см., см., см.), и даже его близкого друга Геббельса, считавшего, подобно другим, что «еврейская наука» способна лишь замарать новую Германию. Дитрих Эккарт, строка из поэмы которого «Deutschland Erwache!» стала первым лозунгом НСДАП, помог найти средства для приобретения «Völkischer Beobachter», официального органа НСДАП, однако поссорился с Глодером из-за того, что счел тактику вождя в отношении евреев слишком мягкой, отчего эти двое не разговаривали друг с другом до самой смерти Эккарта, наступившей в 1923 году. На похоронах Эккарта Глодер пожаловался Геббельсу на то, что Эккарт так и не сумел понять одного – напугать евреев слишком рано значило бы совершить тактическую ошибку. («An Anfang», Rudolf Gloder, Berlin, 1932; «My Early Life», trans. Gottlob Blumenbach, New York, 1933). Глодер готов был использовать антисемитизм в качестве лозунга, позволявшего объединить рабочих, однако не ценой утраты таких жизненно важных ресурсов, как еврейские ученые и банкиры. На тайных совещаниях, которые он в первые свои годы проводил с представителями еврейской общины, совещаниях, о которых не ведали даже самые доверенные его сторонники, Глодеру удалось убедить видных евреев в том, что антисемитизм его партии – это всего лишь публичная поза и что немецким евреям следует опасаться его в мере гораздо меньшей, нежели марксистов и прочих правых партий. В те ранние дни третьим пунктом политической программы Глодера была организация внутреннего кадрового состава партии, безжалостным руководителем которого стал Эрнст Рём (см.), использовавший насильственные методы уличных боев для устрашения противников партии и разгона демонстраций левых. Эти незаконные отряды, состоявшие из бывших военных и неквалифицированных рабочих, вызывали у либеральных интеллектуалов той поры страх и презрение, однако Глодеру удавалось частным порядком дезавуировать и резко осуждать – перед теми, в ком он нуждался, – жесткие методы своей партии. Он поддерживал личную дружбу со многими писателями, учеными, интеллектуалами и промышленниками, которым нацизм представлялся чумой, и, по-видимому, смог убедить их в том, что тактика Рёма, второго в партии человека и личного заместителя Глодера, им же самим и назначенного, есть временное средство, цена, которую необходимо заплатить за победу над коммунизмом.
Глодер постоянно и помногу разъезжал по свету, посещая Францию, Британию, Россию и Соединенные Штаты и широко используя свою лингвистическую одаренность и обаятельные манеры. Хотя в течение этих четырех лет (1922–1925) партия нацистов и не выходила ни на какие выборы, она разрослась настолько, что стала третьей по численности партией Германии, уступая лишь социал-демократам (см.) и коммунистам, – реальной силой, с которой нельзя было не считаться. Поездки Глодера за границу, его красный аэроплан «Фоккер» (не отличающаяся особой тонкостью игра на повсеместной популярности барона фон Рихтгофена, на родство с которым он также впоследствии претендовал) должны были продемонстрировать и миру, и самой Германии, что он – разумный, цивилизованный человек, человек культурный, государственный деятель, заслуживающая доверия фигура мировой сцены. Тем иностранным политикам, которые его принимали (а таких было немало), Глодер говорил, что не поведет свою партию на выборы до тех пор, пока не увидит возможность изменить к лучшему условия Версальского мирного договора (см.). Это позволило ему обойти социал-демократов, наладить крепкие связи с политическими воротилами Европы и Америки и приобрести известность на международной арене в то время, когда Германия еще оставалась страной, почти полностью занятой лишь своими заботами, продолжавшей переживать позор военного поражения и навязанного ей мира. За эти годы странствий Глодер успел сняться в немом голливудском фильме, заработать репутацию оратора и острослова («The Public Speaker», Hal Roach, 1924), поиграть в гольф с принцем Уэльским (см.), потанцевать с Джозефиной Бейкер (см.), взобраться на Маттерхорн и обзавестись множеством друзей и союзников, оказавшихся чрезвычайно полезными в последующие годы.
В 1923 Глодер сумел остановить рвавшегося к власти Эриха Людендорфа (см.), который мечтал ликвидировать Веймарскую республику (см.), установив вместо нее военную хунту. В 1920 Людендорф, во время неудавшегося берлинского путча Каппа, уже пытался захватить власть, и Глодер не питал особого доверия к политической прозорливости ветерана-генерала. Еще меньше доверия вызывала у него крайняя форма направленной против масонов, иезуитов и иудаизма паранойи, проявлявшейся в заявлениях Людендорфа о том, что покушение на эрцгерцога Фердинанда (см.), равно как и военное поражение Германии в 1918 году, – это дело рук «наднациональных сил». Генерал заходил так далеко, что уверял, будто и Моцарт, и Шиллер были убиты «грандиозной Чека тайного наднационального общества». Глодер отдал приказ, согласно которому ни одному нацисту не следовало помогать Людендорфу в его новой попытке взять в свои руки бразды правления. Вполне вероятно, что именно он и предупредил веймарские власти в ноябре, когда Людендорф, возглавив армию из от силы двухсот своих сторонников, направился из «Бюргербраукеллер» в центр Мюнхена, где его и арестовали за государственную измену.
Эту свою способность выжидать нужного момента Глодер еще раз продемонстрировал в 1928, вновь отказавшись допустить НСДАП к участию во всеобщих выборах. Он убедил высшее руководство партии в том, что ожидать ее победы на этих выборах не приходится и что, даже если она победит, экономические условия не будут для нее благоприятными. В жизни Германии наметились перемены к лучшему, и авторитет социал-демократов в обществе значительно вырос. НСДАП было куда удобнее проявить терпение и подождать.
Спустя всего несколько месяцев биржевой крах (см.) и начало Великой депрессии (см.) доказали проницательность этого политического суждения. Ялмар Шахт, Фриц Тиссен, Густав Крупп, Фридрих Флик (см., см., см., см.) и другие богатые промышленные магнаты Германии быстро уверились в неспособности социал-демократов справиться со столь беспрецедентным мировым экономическим спадом и начали перекачивать деньги в казну Нацистской партии Глодера, убедившись к этому времени, что только его одного отличает сочетание тонкого государственного ума и широкой общественной поддержки, необходимое для вывода Германии из штопора экономического кризиса.
К осени 1929, когда гиперинфляция стала галопирующей, а безработица достигла эпидемических размеров, выяснилось, что…
– Господи, Майки, ты долго еще? Испуганно дернувшись, я поднял взгляд на Стива:
– Сколько сейчас?
– Без самой малости шесть.
– Черт, я еще только начал. Могу я взять эти книги с собой?
Стив покачал головой:
– Только не справочники, не энциклопедии и тому подобное. Их выносить нельзя. Вот эти, думаю, можно…
Он подошел к столу и отобрал две книги поменьше. Учебники по европейской истории.
– Ладно, тогда возьму их, – сказал я, вставая и потягиваясь. – Ради бога, прости. Тебе, наверное, было та-а-ак скучно, Стив. Почему ты не ушел? Дорогу до Генри-Холла я теперь, пожалуй, и сам найду.
Стив сунул книги под мышку.
– Я тебя провожу, – сказал он.
– Нет, правда же, это не обязательно. Стив смущенно уставился в ковер:
– Дело в том, Майки…
– Да?
– Понимаешь, профессор Тейлор велел мне не спускать с тебя глаз.
– А, – сказал я. – Ну да. Понятно. Так он считает меня опасным?
– Может, он боится, что ты заблудишься. Ну, знаешь, влипнешь в какую-нибудь историю, сам себе навредишь.
Я кивнул:
– Да, не сладко тебе приходится. Извини.
– Слушай, ты не мог бы сделать мне одолжение? Перестать извиняться на каждом шагу?
– Это такая английская привычка, – сказал я. – Нам еще за столько всего нужно извиниться.
– Что верно, то верно.
Я уже открыл дверь в коридор, но тут Стив вдруг замер на месте:
– Черт! Только что пришло в голову. А почему непременно книги?
– Прости?
– Как насчет картов?
– Картов?
– Конечно, раз ты надумал заняться историей, так возьми карты.
– Не хочу показаться тебе идиотом, – сказал я, – но что это за чертовщина такая – карты?
Десять минут спустя мы вышли из здания библиотеки с двумя книгами и пачкой этих самых «картов», которую я нес под мышкой.
– Ладно, – сказал Стив. – Ты не хочешь объяснить мне, что происходит? Откуда вдруг такая потребность узнать все о Нацистской партии?
– Если бы я только мог, – ответил я. – Но ты же просто решишь, что я спятил.
Стив приостановился, подумал.
– Давай мы вот как сделаем. Видишь тот дом? Это студенческий центр «Лужайка Ректора». Заходим в него. Берем какую-нибудь пиццу, пончики, содовую – в общем, что захотим, и возвращаемся к тебе. А там ты мне расскажешь, что у тебя на уме. Договорились?
– Договорились, – сказал я.
В Генри-Холл я возвратился с чувством немалого облегчения. Вид людской толпы в «Ротонде» студенческого центра напомнил мне о моей неприкаянности, о том, насколько я здесь чужой. Особенности иноземной пищи, иноземные способы подавать ее, иноземные деньги, иноземные вскрики и оклики, иноземный смех, иноземные запахи и иноземный облик людей… они напирали со всех сторон, пока меня не пробрало желание завизжать. А жилище в Генри-Холле, показавшееся мне поутру таким чужим, ныне представлялось уютным и привычным, как пара стоптанных башмаков.
Мы свалили бурые пакеты с едой на стол у окна. Было еще светло, однако я, повозившись с ручкой жалюзи, добился, чтобы планки их сомкнулись, и включил свет. Такое уж чувство владело мной, чувство загнанности, потребность укрыться в норе.
Пока мы уплетали по куску пиццы каждый, я оглядывал стены.
– Вот эти люди, – сказал я, указав на один из плакатов. – Кто они, черт их возьми, такие?
– Ты шутишь?
– Нет, правда. Скажи мне.
– Это «Нью-йоркские янки», Майки. Ты при любой возможности гонял поездом на Пенсильванский вокзал, посмотреть их игру.
– Ага, а вот эти?
– «Мэндракс».
– «Мэндракс», – повторил я. – Музыкальная группа, так?
– Музыкальная группа.
– И они мне нравятся, верно? Стив покивал, улыбаясь.
– На мой вкус, они похожи на самую унылую компанию старых пердунов, какую я когда-либо видел, – сказал я. – Ты уверен, что они мне нравятся?
– Уверен на все сто, – кивнул Стив. – Они ребята четкие.
– Ах, четкие? Ну, если они четкие, я от них должен с ума сходить. Я, видишь ли, люблю все четкое. А как насчет «Битлз»? Их я тоже люблю? «Роллинг стоунз»? «Лед Зеппелин»? Элтона Джона? «Блэр»? «Ойли-Мойли»? «Оазис»?
Увидев его пустое лицо, я даже рассмеялся от удовольствия.
– Господи, ну я тебя сейчас и удивлю, – хихикая, пообещал я. – Послушай-ка. Э-хэм! «Лишь вчера был я весел, был я жизни рад, теперь печалью я объят. О, как вчера вернуть назад!» Что скажешь?
– Фу! – отозвался уже успевший заткнуть уши Стив.
– Ну не знаю, мне кажется, гармонию уловить ты все же мог бы… Ладно, тогда как насчет вот этого? «Представь себе, что нет над нами рая…» Нет, ты прав, совершенно прав. Мне нужно сначала посидеть одному за синтезатором.
Я встал, прошелся вдоль стены.
– А это кто?
– Люк Уайт.
– Певец?
– Шел бы ты! Он кинозвезда.
– Хм, довольно милый, правда? Только почему я его повесил на мою стену?
– А вот это хотели бы узнать очень многие, – ответил Стив и залился густой краской.
Пока он пытался скрыть смущение, делая вид, будто его страшно заинтересовала начинка пончика, в голову мне вдруг стукнула мысль, давно уже зудевшая где-то в глубине сознания.
– М-м, Стив. Думаю, вопрос покажется тебе на редкость дурацким, однако скажи, я случайно не из этих, не из активных-пассивных?
Стив нахмурился.
– Активных и пассивных? Да, по-моему, бываешь иногда – то таким, то этаким. Конечно.
– Нет-нет, ты не понял. Я… ну, ты знаешь, вроде как… да знаешь же…
– Что?
– Ты знаешь! Я… голубой? Гей?
Стив побелел совершенно:
– Ты совсем охренел, Майки!
– Ну, не такой уж и странный вопрос, правда? Я хочу сказать… ты же понимаешь. Ты сам говорил, девушки у меня нет. Вот я и подумал, знаешь, плакаты эти… Я просто поинтересовался, вот и все.
– Господи, Майки. Ты спятил?
– Да нет, я знаю, что не был таким в Кемб… в моих воспоминаниях то есть. По крайней мере, я так думаю. Про себя. Знаешь… я был вполне нормальным. Дружил с девушкой, хотя, если честно, отношения у нас были довольно странные. Она была старше меня, все шло как у людей, мы жили вместе и так далее. Я хочу сказать, я любил ее и прочее, однако по временам немного завидовал Джеймсу и Дважды Эдди. И может быть, я все это время был… черт, я же просто спросил тебя, и только. Что тут такого?
Стив смотрел на банку «коки» так, словно в ней была скрыта вся тайна жизни.
– Что тут такого? – нерешительно повторил он. – Не стоит тебе так говорить, Майки. Наживешь серьезные неприятности.
– Неприятности? Послушать тебя, так это какое-то преступление. Я ведь всего-навсего спрашиваю, не принадлежу ли я или, может быть, принадлежал к… о господи! – Я умолк, от самого ритма этой маккартистской мантры во мне забрезжила жуткая мысль. – Так, значит, вот оно что? Это преступление!
Стив поднял на меня взгляд, и я почти готов был поверить, что в глазах его стоят слезы.
– Конечно, преступление, да еще и охеренное, задница ты этакая! Где ты, к чертям собачьим, жил до сих пор?
– Так в том-то и дело, Стив, – ответил я. – В том-то все и дело. Понимаешь, там, откуда я родом, это преступлением не считается.
– Ну конечно. Еще бы. На Марсе, к примеру, или в долине Большой Леденцовой горы, где на леденцовой лозе вызревает зефир и все прыгают, скачут и пекут для приезжих вишневые пироги.
Я не мог придумать, что мне ему сказать.
Стив прикончил «коку», большими пальцами смял баночку с боков и полез в карман за сигаретой.
Я тоже закурил, откашлялся; молчание было мне неприятно.
– В общем, я так понимаю, что мы никогда… то есть… мы с тобой…
Он ответил мне свирепым взглядом.
– Угу. Ответ, надо думать, отрицательный.
Стив склонился в кресле, уставился между коленей на ковер, длинные волосы его опали вниз, закрыв лицо.
Снова воцарилось молчание.
– Послушай, Стив, – начал я. – Если я скажу, что явился с Марса, ты сочтешь меня сумасшедшим, ведь так? Но предположим, просто предположим, что я происхожу из… других мест, столь же необычных, с культурой, полностью отличной от вашей?
Стив все так же молча разглядывал ковер.
– Ты же разумный человек, – продолжал я. – Ты должен признать – то, что, по-видимому, случилось со мной, объяснить трудно. То, как я говорю, это же не притворство, и ты это знаешь. Даже профессор Тейлор отметил это, а он-то англичанин подлинный. Хотя, если честно, он со своим англичанством малость перебирает. Ты видел, как я изменился у стены Палмер-сквер – в секунду, даже в наносекунду обратясь из парня, которого ты знал, совершенно американского, изучающего философию, играющего в бейсбол, чистящего зубы ниткой, привычного старого Майки Янга, в кого-то совершенно другого. Внешне я от него не отличаюсь, зато отличаюсь внутренне. Ты не можешь это отрицать. Я знаю тысячи вещей, которых не знал раньше, однако тысячи вещей, которые я должен бы знать, мне не известны. Я не знаю, кто сейчас президент Соединенных Штатов, не знаю, где находится Хартфорд, штат Коннектикут, не знаю даже, уж если на то пошло, где расположен сам Коннектикут, – где-то справа, вот и все, что мне известно. До нынешнего утра я никогда в жизни не видел этого кампуса, и ты знаешь, что я не притворяюсь. Однако я могу порассказать тебе такие вещи из истории Европы до двадцатого года, которых я знать не мог бы, если бы не занимался ею всерьез. Сейчас я тебе докажу. Возьми вот эту книгу и спроси меня о любом факте. О каком угодно.
Стив неуверенно принял протянутую мной книгу.
– Ладно, может, тебе и известно много чего о Европе. Ну и что?
– Ты хорошо меня знаешь… ты думаешь, что хорошо меня знаешь. Взгляни на мои книжные полки, там нет ни одной книги по истории. Я занимался историей на первых двух курсах? Может быть, слушал какие-то лекции?
– Вроде бы нет…
– Правильно. Вот и проверь меня. Скажем, что-нибудь до девятьсот тридцатого.
Стив полистал книгу, выбрал страницу.
– Ну ладно, что такое Священный союз? Я улыбнулся.
– Сэр, пожалуйста, сэр, проще пареной репы, сэр! – воскликнул я, поднимая руку, точно школьник. – Священный союз – это название договора, сэр, договора, подписанного далеко не святой троицей… минутку, – русским царем, скорее всего это был Александр Первый, прусским Фридрихом Вильгельмом Третьим и императором Священной Римской империи Францем Вторым, хотя, конечно, он был просто-напросто старым добрым Францем Первым австрийским, не так ли? – подписанного после того, как Наполеону надрали задницу под Ватерлоо.
– Кто еще его подписал? – Стив не отрывал взгляда от страницы.
– Ну как же, сэр, Неаполь, сэр, Сардиния, сэр, Франция и Испания, сэр. Впоследствии договор подписала и ратифицировала Британия – принц-регент, Георг Четвертый, отец его к тому времени, понятное дело, окончательно ополоумел, к тому же Британия состояла в Четверном союзе, а это совсем другое дело. Да, и турецкий султан подписал тоже. Хотя, боюсь, имени султана мне не припомнить, если я вообще его когда-нибудь знал. И разумеется, Папа благословил этот союз великим благословением. Подписан же сей договор был в 1815-м. За дополнительные десять баллов и каникулы на Барбадосе я рискнул бы назвать и дату: двадцать шестое сентября. Я прав?
– Ладно, ладно… – Стив опять полистал книгу. – Как насчет… Бенджамина Дизраэли?
– Бенджамина Дизраэли? О нем я чего только не знаю! – Я уже просто пел, я попал в свою стихию и элегантно скользил по крепкому льду. – Родился в 1804-м, двадцать первого, если не ошибаюсь, декабря. Придумал фразу «смазанный салом столб», дабы описать свое восхождение из скромной еврейской семьи к посту премьер-министра великой викторианской Англии и Империи. Сын дилетанта-сефарда – литератора, историка и вообще милейшего человека по имени Исаак, в 1817-м окрестившего всю свою семью. Бен начал как помощник стряпчего, прогорел, неумело вложив деньги, и потому обратился в романиста и острослова, что позволило ему вести жизнь щеголя и подкрепить свои политические амбиции. Написал ряд книг, принадлежавших к направлению, которое называлось «молодым английским романом», в частности «Конингсби, или Молодое поколение» и «Сивилла, или Две нации». За несколько лет до их появления был с пятой своей попытки наконец-то избран в парламент, году, по-моему, в 1837-м. Противник вигов и утилитаристов, он составил себе громкое имя нападками на собственное правительство. Это ему принадлежит фраза «организованное ханжество», описывающая старания Роберта Пиля отменить «Хлебные законы». Став на многие годы предводителем партии, он был назначен при лорде Дерби канцлером казначейства и разработал Второй биль о реформе 1860-го, который распространял выборное право на домовладельцев представленных в парламенте городов. В 1868-м ненадолго стал премьер-министром. И в конце концов в 1874-м победил на выборах главнейшего своего соперника Уильяма Юарта Гладстона – то была первая победа консерваторов с 1841 года. Провел через парламент кучу социальных реформ, в том числе и связанных с профсоюзами, занял четыре миллиона фунтов стерлингов, чтобы купить для королевы Виктории Суэцкий канал, – королева была от него без ума, особенно после того, как он наделил ее новым официальным титулом: «императрица Индии». В 1878 году вернулся с Берлинского конгресса, провозгласив «почетный мир», – почти как Чемберлен после Мюнхена, впрочем, Чемберлена ты в этой книге, боюсь, не найдешь – в 1876-м стал первым графом Биконсфилдом, отвергнув перед тем звание герцога, умер в 1881-м, после того как в 1880-м его выставили из правительства. Девятнадцатого апреля, вот когда он умер, за восемь лет и один день до рождения Адольфа Гитлера, о котором ты также никогда не слышал. Его последователи именуют себя «Лигой подснежника» и по сей день выступают за «консерватизм единой нации». Жена звала его Диззи, то есть, сам понимаешь, Головокружительный, и славилась своей преданностью, отсутствием такта и общим умением ставить себя в нелепое положение. Однажды она ехала с ним в карете к Парламенту, пальцы ей с самого начала поездки защемило дверцей, однако она вытерпела жуткую боль, не сказав мужу ни слова, потому что не хотела отвлекать его от подготовки к важной речи. В другой раз она гуляла по парку с парой викторианских дам, которые, краснея, лепетали нечто о богатой оснастке голой мужской статуи. «Да ну, ерунда, – сказала она, – видели бы вы моего Диззи, когда он принимает ванну». Свои последние годы Дизраэли называл «анекдотическими». Что еще ты хочешь узнать? Стив не отрывался от книги.
– Назови мне другие его романы.
– Ничего себе, а ты не много хочешь, а? Ну-с, первый назывался как-то вроде «Дориана Грея». Разумеется, не так, но похоже. «Вивьен Грей»? Так?
Был еще один, «Молодой герцог», а последний – «Эндимион», это я знаю точно. Написан в 1880-м. И я почти уверен, что существовал еще роман с женским именем в заглавии… Генриетта, по-моему. «Генриетта Темпест», так, примерно?
– На самом деле «Генриетта Темпл», – сказал, закрывая книгу, Стив. – Хорошо, историю ты знаешь. И что же?
– Вот ты мне и скажи, – ответил я. – Сходится это с тем, что тебе обо мне известно? Давай-ка я назову тебе всех американских президентов нашего столетия.
– Ну, тоже мне великое дело. Это любой десятилетний школьник может.
– А ты послушай, – сказал я. – Уильям Мак-кинли (убит в 1901-м), Тедди Рузвельт, Уильям Говард Тафт, Вудро Вильсон, Уоррен Г. Гардинг, Калвин Кулидж, Герберт К. Гувер, ФДР, ФДР, ФДР, Гарри С. Трумэн, Дуайт Д. Эйзенхауэр, снова Эйзенхауэр, Джон Ф. Кеннеди (убит в 1963-м), Линдон Б. Джонсон, Ричард М. Никсон, снова Никсон (ушел в отставку в 1974-м), Джеральд Форд, Джимми Картер, Рональд Рейган, снова Рейган, Джордж Буш и, наконец, леди и джентльмены, сорок второй президент этих самых Соединенных Штатов, Билл Клинтон из Литтл-Рок, штат Арканзас. Ну что, хорош списочек?
На лице Стива застыло недоумение:
– Я вроде как сбился посередке.
– Еще бы ты не сбился – после ФДР, верно?
– Верно. Потом пошли имена, которых я никогда не слышал. И ты сказал, что Никсон ушел в отставку?
– А, так о Никсоне ты слышал?
– Да брось ты, Майки, не дури.
– Ричард Милхаус Никсон, Хитрый Дикки. С позором ушел в отставку в семьдесят четвертом, чтобы избежать импичмента.
– К твоему сведению, с 1966-го по 1972-й Ричард Никсон трижды был президентом.
– Понятно. Однако Кеннеди, Картер, Буш, ЛБД, Клинтон… их имена тебе что-нибудь говорят?
– Моего младшего брата зовут Клинтоном, но он точно ни хрена не президент.
– Вот! Ты понял? – Я снова закурил и принялся расхаживать по комнате. – Все, что ты знаешь, отличается от того, что знаю я. Как это возможно?
– А выговор у тебя уже не такой, как вчера. В некоторых отношениях ты стал другим человеком. Я вижу. Но, Майки, это же только твоя голова. Все дело в ней.
– О, то есть удар по черепушке наделил меня достойным ученого знанием европейской истории, так? Плюс подробными сведениями о президентах Америки, о которых ты ни разу не слышал, а я могу два часа проговорить о них перед детектором лжи, и ни одна стрелка его не шелохнется. Это удар, что ли, наполнил мою голову фильмами, песнями и историями, о которых тебе ничего не известно? Сыграй это снова, Сэм. Я сделаю ему предложение, от которого он не сможет отказаться. Она тебя любит, да, да, да. Быть может, в тебе и есть сила, юный Скайуокер, но ты пока не Джедай. Люблю запах напалма поутру. Истина где-то рядом. Аста ла виста, беби. Поправка двадцать два. Отмыть Белый дом добела не удастся. Жестяной барабан. В чем тут дело, утреннее тело? Список Шиндлера. Бонд, Джеймс Бонд. Я – тоже берлинец. Над пропастью во ржи. Подхвати меня лучом, Скотти. Я вернусь. Пой, если ты рад тому, что гей, пой, если так тебе жить веселей. Сапожник, портной, солдат, шпион. Никогда в области человеческих конфликтов такое большое количество людей не было в долгу перед столь малым количеством. Малый шаг для человека, гигантский скачок для человечества. «Отсюда и в вечность». Не беспокойся о херне, с тобой «Секс Пистолс». Мост через реку Квай. Марлен Дитрих. Что толку сидеть в дому, точно хмырь, киснуть в своей дыре? Мир – это мир, он похож на сортир, топай-ка в кабаре… Грязная дюжина. Он идет домой, он приходит к нам, он приходит к нам – футбол… Орлиное гнездо. Я курил ее, но не затягивался. Читайте по моим губам, никаких новых налогов. Скуби-дуби-ду, ты где, твою мать? Вот тебе, получи!
Я умолк, чтобы перевести дух; мои усилия, взвинченность и красный перец, соединившись, покрыли меня испариной. По лицу Стива проносились наперегонки восторг, изумление, веселье, озадаченность и страх. Изумление обскакало всех на половину дистанции, но и прочие нажимали что было сил.
– Признай же, Стив, перед тобой проблема, решить которую разговорами о шишках и амнезии не удастся. Я пришел из каких-то других мест. – Я поерошил мои короткие волосы, чтобы они пропускали побольше остужающего пот воздуха. – Не думай, что я не понимаю, как дико все это звучит. Видит бог, я достаточно насмотрелся кино, чтобы знать, как трудно путешественнику во времени уломать чужих людей выслушать его. Обычно все заканчивается тем, что они сдают его куда следует.
– Путешественнику во времени? – Стив в полном отчаянии зажмурился. – О господи, Майки, тебе и впрямь нужна помощь. Не может же быть…
– Я не то хотел сказать.
– Позволь, я позвоню доку Бэллинджеру, – взмолился он. – Майки, я не знаю, в чем дело, но… ты мне небезразличен, я имею в виду, мне не безразлично то, что с тобой происходит. Я не хочу, чтобы ты помешался.
– Я понимаю, о чем ты, Стив, но, пожалуйста, просто выслушай меня, и все. Я не путешествовал во времени. То есть не в точном смысле этих слов. Дело, скорее, в том, что время… время путешествовало во мне. Нет, тоже неверно. Выслушай меня, хорошо? Просто выслушай. Я расскажу тебе историю. Считай, что это просто такой замысел, сюжет для фильма, что-то похожее, идет? Преклони, как говорится, ухо… без предубеждения. Выслушай без предубеждения. Перебивая меня, только если что-то покажется тебе непонятным. А когда выслушаешь до конца, решишь, как тебе поступить. Идет?
– Да, наверное.
– Хорошо, – сказал я. – Представь себе человека. Молодого. Англичанина. Примерно моих лет. Он проводит исследования, собираясь писать диссертацию по истории. В Англии, в университетском городке. Назовем его Кембриджем…
Проходит время. На западе медленно опускается солнце. Разного рода звуки проникают в комнату. Удары баскетбольного мяча о полы коридора. Скрип скользящих кроссовок. Музыка «кантри», которую кто-то слушает наверху. Хлопки дверей. Выкрики. Шлепки полотенец по телам. Плохо настроенная гитара по другую сторону коридора. Далекие колокола отбивают незаметно проносящиеся часы.
– …Пиццу, немного колы и совершенно отвратные пончики с джемом и вернулись в спальный корпус, в Генри-Холл. И тогда он решил рассказать своему новому другу, Стиву, все, что с ним произошло, рассказать правду, всю правду и ничего, кроме правды, и да поможет ему Бог. Конец.
Я остановился у письменного стола, потягиваясь. Снаружи опустилась темнота, в Генри-Холле воцарилось безмолвие.
Стив сидел на полу. Единственное движение, которое он себе время от времени позволял, состояло в том, чтобы наклонить сигарету и сунуть ее кончик в банку из-под «коки», которая к этому времени до того забилась окурками и табачным отстоем, что давно уже перестала отвечать шипением на каждую новую порцию горячего пепла.
– Чего я не понимаю, – сказал он наконец, – так это того, как получилось – если все, что ты рассказал, правда, – как вышло, что ты сохранил память о случившемся?
– Вот именно! – ответил я. – Я тоже этого уразуметь не могу! Посуди сам, если мое тело перенеслось сюда, каким же образом сознание-то все еще остается частью прежнего мира?
– Я думаю, – медленно произнес Стив, – думаю, если этот старичок, Цуккерман, создал искусственную квантовую сингулярность и тебя затянуло в горизонт событий, тогда, может быть… не знаю… – он беспомощно пожал плечами. – Черт, Майки, все, что ты рассказал, лишено для меня всякого смысла.
– Но ты веришь мне? Ведь веришь же, так? Он развел руки в стороны:
– Лучшего объяснения тому, как ты себя ведешь, я придумать не могу. Но ведь в теории такое могло происходить постоянно, ты это понимаешь? Может быть, и происходило уже множество раз. Мы этого знать не можем. Не исключено, что существуют тысячи двадцатых столетий. Миллион. И каждое завершается по-своему. Ты просто создал еще одно, собственное, и застрял в нем.
– Так-то оно так, – ответил я. – Но только я с присущей мне самонадеянностью полагал, будто создам кое-что получше. Думал, что, если Гитлер не появится на свет, у нашего века будет насчитываться меньше поводов для стыда. Наверное, мне следовало быть поумнее. Обстановка в Европе какой была, такой и осталась. В Германии по-прежнему сохранился вакуум, который нужно было чем-то заполнить. Пятьдесят лет готовых к употреблению антисемитизма с национализмом так никуда и не делись. Никуда не делись Версальский договор, биржевой крах, Великая депрессия. Но, во всяком случае, одно…
– Что?
– Да этот самый Рудольф Глодер, их фюрер. Я о том, что он-то, по крайней мере, оказался поприличнее Гитлера. Судя по тому, что я прочел о нем в той книге, он все-таки походил на здравомыслящего человека. Не было никаких лагерей смерти, «Циклона-Б», холокоста, вскипающей мономании, геноцида.
Стив, разминая затекшие ноги, медленно поднялся с пола.
– Ах, Майки, – печально произнес он. – Ах, Майки, ты не знаешь, о чем говоришь.
Я уставился на него:
– Что ты хочешь сказать?
– Этот твой Гитлер, чем он кончил?
– Самоубийством – когда русские подступили к Берлину с одной стороны, а американцы и англичане с другой. Застрелился, а тело его облили бензином и сожгли в саду Рейхсканцелярии. 30 апреля 1945-го.
– Думаю, – сказал, подходя к компьютеру, Стив, – тебе, пожалуй, пора заглянуть в кое-какие из картов.
Он выбрал из стопки, взятой нами в библиотеке, один – прямоугольную коробочку дюйма примерно три на четыре и в полдюйма толщиной, – сдвинул ее крышку и вытащил еще меньший прямоугольник черного пластика.
– Почему тебе просто не рассказать мне то, что я, по-твоему, должен знать?
– Я, в отличие от тебя, – ответил Стив, вставляя черный прямоугольник в щель под монитором, – не ученый-историк.
– Так это что, некое подобие видео? Или оно похоже на компакт-диск?
– Ни на что оно не похоже, – ответил Стив. – Это карт. Просто карт.
Я беспомощно уставился на стол:
– А где клавиатура? Стив покачал головой.
– Черт, Майки, по-твоему, это что – пианино долбаное? – Стив щелкнул переключателем монитора, и экран окрасился в оранжевый и черный цвета. – С начала будешь смотреть?
Он бросил мне коробку от карта. Я взглянул на название, отпечатанное жирными буквами немецкой готики поверх пламенеющей свастики.
Падение Европы
– Ах, дерьмо, – сказал я, ощущая, как у меня сводит от страха живот. – Да. С начала.
Стив приложил палец к экрану, появилось меню, синие буквы в больших черных квадратах. Из компьютера донеслось тихое жужжание, и почти сразу в динамиках, стоявших в углах комнаты, грянули оркестровые фанфары. Стив сдвинул вперед регулятор, музыка стала потише. Впрочем, кто-то уже колотил в стену, требуя, чтобы мы увернули распроэтакий звук.
Стив вручил мне что-то вроде наушников, подтянул мою руку к движку громкости.
– Дональдсон и Уэбб. Серия «Исто-ория ми-ира!», – провозгласил голос – тоном, каким объявляют на ринге титулы боксеров-тяжеловесов. – «Падение Европы».
Меню погасло, на экране горел набранный тем же готическим шрифтом заголовок.
Я опустился в кресло перед монитором.
Фильм, а это был фильм – правда, изображением можно было управлять, тыча пальцем в экран или в расположенные сбоку от экрана квадратики, позволявшие получать дополнительные сведения, – показался мне адресованным скорее школьнику, чем старшекурснику «Лиги Плюща»; впрочем, мне большего и не требовалось.
– Держи, – сказал Стив. – Приложение.
Пластмассовый корпус карта вмещал еще и глянцевый буклетик, в точности как коробочки с компакт-дисками. Стив вытащил его, отдал мне, и я, пока смотрел фильм, время от времени заглядывал в текст.
Дональдсон и Уэбб. Образовательные медиакартриджи
Серия 3.
История мира
Часть V. Падение Европы
Справочный указатель
Трек 1
Май 1932 Нацистская партия проходит в рейхстаг. Переговоры с Британией, Францией и Америкой относительно пересмотра условий Версальского договора. Пакт со Сталиным.
Трек 2
1933 – 34 Выпуск автомобиля «Дойчваген» с ротационным двигателем. Разработка миниатюрных электровакуумных ламп производит переворот в бурно развивающейся электронной промышленности Германии.
Трек 3
1935 – 36 Эдинбургский договор устанавливает взаимные торговые соглашения между Британской империей и Новым Рейхом. Лицензирование немецких технологических разработок в обмен на британские каучуковые концессии и использование восточных торговых путей. Президент Рузвельт и король Георг V присутствуют на Олимпийских играх в Берлине.
Трек 4
1937 Вводится всегерманская схема социального обеспечения и государственного страхования. Глодер получает Нобелевскую премию мира. Произносит в Лиге Наций речь «Современное государство».
Трек 5
1938, ч. 1 Четвертый съезд Нацистской партии: всеобщее потрясение, вызванное заявлением Глодера о том, что в Геттингенском институте создано оружие, использующее силу укрощенного атома. Германия бойкотирует Парижскую конференцию. Взрывы атомных бомб разрушают Москву и Ленинград, уничтожив Сталина и всех членов Политбюро. Немецкое вторжение в Советский Союз. Аннексия Польши, Чехословакии, Югославии, Венгрии, Греции, Турции и Балтийских государств.
Трек 6
1938, ч. 2 Капитуляция стран Скандинавии, Бенилюкса, Франции и Соединенного Королевства. На первом съезде Великого Германского Рейха присутствуют король Великобритании Эдуард VIII, маршал Петен, Бенито Муссолини, генералиссимус Франко и другие главы государств. Договор об условиях сотрудничества с Соединенными Штатами Америки. Германия выступает посредником при заключении соглашения о разделе между Америкой и императорской Японией контроля над Тихим океаном. Британские владения в Индии, Австралии и Африке, по существу, переходят под контроль Германии. Канаде разрешается сохранить нейтралитет.
Трек 7
1939 Всех евреев принуждают покинуть, под наблюдением Великого Германского Рейха, страны их проживания и эмигрировать в новое Свободное Еврейское государство, созданное на территории, выделенной совместно Черногорией и Герцеговиной и управляемой рейхсминистром Гейдрихом. Протесты Америки игнорируются. Подавляется восстание в Британии, казнены около пяти тысяч человек, включая ведущих политиков и брата британского короля герцога Йоркского.
Трек 8
1940 – 41 Соединенные Штаты объявляют о создании собственной атомной бомбы. Состояние холодной войны между Великой Германией и Америкой. Все дипломатические контакты прерываются.
Трек 9
1942 Слухи о жестоком обращении с гражданами балканского Свободного Еврейского государства и их массовых убийствах приводят Америку на грань атомной войны с Великой Германией. Однако сведения о новых разработках в немецкой ракетной технике и электронной телеметрии вынуждают правительство Соединенных Штатов отступить. Жестоко подавляется восстание в России.
Трек 10
1943 По всей Новой Европе вводится единая система образования. Немецкий становится основным языком всех европейцев. Берлинское правительство узнает о тайной поддержке Америкой движения Сопротивления в Португалии, что порождает новую угрозу войны между Соединенными Штатами и Германией.
Трек 11
Благодарности. Авторские права. Примечания к курсу. Рекомендуемое чтение.
Как сказал мне впоследствии Стив, я просмотрел весь карт, разинув рот. Ему показалось, будто я ни разу не переменил позу, не шевельнул руками, не двинул ногами, не опустил плеч. По его словам, я словно находился в состоянии, близком к каталепсии. О том, что я еще жив и пребываю в сознании, свидетельствовали только мои глаза, перебегавшие с экрана на справочный указатель, который я держал в руках, и обратно на экран.
Когда все закончилось, Стив склонился над компьютером, щелкнул выключателем и положил ладонь мне на плечо. Карт выполз из компьютера, я смотрел в серую пустоту экрана.
– О господи, – произнес, а вернее, проскулил я. – Что я наделал? Что наделал?
– Эй, брось, – сказал, массируя мне плечи, Стив. – Это уже история. Все это.
– Стив, а что стало с евреями? Еврейское Свободное государство, оно еще существует?
– Послушай, все это происходило много лет назад. Теперь у Америки с Европой довольно приличные отношения. В Европе даже проводят свободные выборы. Ну, более-менее свободные.
– Ты не ответил на мой вопрос. Евреи, что с ними?
– Их больше нет. Во всяком случае, в Европе.
Внезапный громкий стук в дверь заставил Стива отдернуть руки от моих плеч и отпрыгнуть на середину комнаты. Я приподнял брови, и Стив покачал в ответ головой, недоумевая не меньше моего, кто бы, черт возьми, мог заявиться сюда в час ночи.
Стук повторился, на сей раз громче.
– Войдите! – крикнул я.
Вошли двое мужчин. Оба – в клетчатых рубашках с короткими рукавами, которые я уже видел днем, когда сидел со Стивом в «Алхимике и Барристере», а эти двое пререкались за соседним столиком над картами.
