3
Адвокат дьявола
I
Руки Пилата
1
Лирей, 1349 год
Кристина и Аурелио до конца своих дней будут вспоминать Вильявисьосу как сновидение, столь же сладостное, сколь и мимолетное. Память об их растерзанных товарищах превратилась в боль, которую душа была неспособна вместить; в той резне выжили лишь они вдвоем, и они ничего не могли поделать с чувством вины, которое не имело оснований и все-таки терзало их совесть. От пригожего поселка между излучиной реки и холмами не осталось ничего, кроме пепла, в конце концов унесенного ветром Кантабрийского моря. Замок, в прежние времена гордо возносившийся над низкими волнистыми взгорьями, теперь превратился в немого свидетеля бесчинства; его незаконно присвоил себе граф Хихонский. Ничего. От миража с названием Вильявисьоса не осталось абсолютно ничего. Даже история не сохранила внятных упоминаний об этой краткой эпопее.
Возвратившись во Францию, Жоффруа де Шарни заточил Аурелио и Кристину в неприступную башню своего замка в Лирее. Видеть друг друга они не могли; они едва-едва слышали друг друга, когда пытались разговаривать сквозь разделявшую их каменную стену. Аурелио не понимал, чем он сумел заинтересовать герцога, он не мог объяснить себе, какая неведомая причина побуждала Жоффруа де Шарни так о нем заботиться: его тюремщик предоставил в его распоряжение слугу, который следил за тем, чтобы у пленника не было недостатка в сытной еде и в самом лучшем вине с собственных виноградников герцога. Но что казалось Аурелио еще более странным — так это постоянное беспокойство Жоффруа де Шарни: его здоровье и, главное, о его внешности. От кровавой резни при взятии Вильявисьосы у Аурелио сохранился заметный шрам, начинавшийся на скуле и пересекавший щеку. Каждый день — один раз с утра, а потом еще вечером — Жоффруа де Шарни появлялся в комнате своего зятя и лично занимался лечением отметины — следа от удара ногой, нанесенного ему одним из солдат. Герцог своими руками промывал рану, чтобы не допустить заражения, и смазывал ее особой мазью, чтобы она поскорей заживала. Жизнь Кристины, напротив, протекала не слишком удачно, если можно охарактеризовать таким словом участь Аурелио: большую часть дня она проводила в кандалах, кормили ее хуже чем отбросами и почти что не давали воды.
В то время, когда Аурелио и Кристина томились в плену у Жоффруа де Шарни, герцог в конце концов отыскал художника, которому предстояло создать святыню, предмет всех его помыслов: священную плащаницу, покрывавшую тело Иисуса Христа. Этого человека звали Морис Кассель, он был замечательным художником и талантливым скульптором, искусным в создании барельефов, в росписи стен и в деревянной резьбе. Подобно большинству своих коллег в ту эпоху, Морис Кассель жил как безвестный ремесленник, статус которого в обществе был более сходен с положением каменщика, мастера-строителя или архитектора, чем с положением настоящего художника. Строго говоря, единственными людьми искусства, получавшими право на известность и, если повезет, на грядущую славу, тогда считались поэты и драматурги. Никто не знал, кто спроектировал Реймсский собор или кто были художники, создавшие фреску, известную под названием "Мистический брак святой Каталины" в соборе Нотр-Дам-де-Мон-Морийон; никому не было известно ни имя автора великолепных скульптур на портике Шартрского собора, ни того мастера, кто вырезал величественные барельефы церкви Святого Трофима в Арле. И, разумеется, такая анонимность, оставлявшая художников в тени, шла на пользу темным замыслам герцога Жоффруа де Шарни.
Кандидатура Мориса Касселя представлялась ему идеальной — и не только в силу его бесспорного таланта, но и потому, что материальное положение творца было почти что катастрофическим: Жоффруа де Шарни почитал делом несложным купить и его великолепные способности и — что было важнее — его молчание. Однако гораздо труднее для герцога оказалось купить его совесть. Морис Кассель был человек искренне верующий, и, когда заказчик объяснил ему свои намерения, художника тотчас же охватило праведное негодование. Впрочем, Жоффруа де Шарни владел искусством риторики как никто другой: он никогда не оспаривал аргументы своего собеседника — наоборот, ни в чем не противореча его убеждениям, герцог подводил его к уверенности, что их мнения полностью совпадают, просто они используют разные средства, которые только кажутся разнонаправленными. С другой стороны, Морис Кассель был человеком не слишком образованным, и герцогу не составило большого труда заловить его в сеть своего пламенного красноречия и своих хитросплетенных доводов. Речь идет вовсе не о фальсификации, объяснял он, а об акте христианской справедливости: чудо Святой Плащаницы, несомненно, имело место в действительности, как свидетельствуют об этом хроники, говорящие про полотнище из Эдессы. Однако полчища Магомета захотели замолчать или, что еще хуже, уничтожить память об этом чуде — не только чтобы отмстить христианскому воинству, но в первую очередь чтобы утаить неопровержимое доказательство Воскресения Христова. Это исчезнувшее полотно являлось материальным и непреложным доказательством истинности Священного Писания. Поэтому создание реликвии никак нельзя посчитать обманом — это будет делом возвращения христианству знамени всех четырех Евангелий и триумфом веры против фальшивых пророков и маловерных. Заметив, что Морис Кассель мало что способен противопоставить таким серьезным аргументам, Жоффpya де Шарни пошел еще дальше, чтобы окончательно убедить художника: он пообещал, что если тот использует весь свой талант на службу Господу, то будет восседать по правую руку от Него, и наоборот, если он не поделится своим божественным искусством и не поможет вернуть святыню, то сделается сообщником варваров, ее уничтоживших, и тогда уж точно обречет себя на вечные мучения в Преисподней. Эта ужасная перспектива потрясла робкую душу художника. И тогда Жоффруа де Шарни нанес завершающий удар: он высыпал на стол содержимое кошелька, туго набитого золотыми монетами.
— Решение находится в ваших руках, — произнес он голосом, не терпящим возражений.
Морис Кассель собрал деньги, сложил их обратно в кошель, спрятал его у себя под одеждой и в конце концов ответил:
— Завтра приступим к работе.
2
Утро выдалось безоблачное. Аурелио поднялся навстречу тонкому солнечному лучику, проникавшему в его жилище сквозь вертикальное окошко — просто-напросто узкую прорезь в стене. Он наполнил легкие утренним ветерком, в котором чувствовался аромат виноградной лозы, оперся о стену и постучал по одному из камней — два слабых удара. В ответ всегда звучали два таких же удара со стороны Кристины — так они желали друг другу доброго утра с тех пор, как оказались в заточении в замке Жоффруа де Шарни. И каждый раз, когда стена отзывалась на стук, обоим им казалось, что они сливаются в долгом и жарком объятии. Потом они скребли стену каким-нибудь камешком, найденным на полу, и этот звук, пробегавший по стене, был для них долгой и нежной лаской. Однако в то утро стена оставалась всего лишь стеной: немым и глухим куском камня, отвечавшим Аурелио только безнадежным кошмарным молчанием. Тихое постукивание превратилось в отчаянные удары кулаком; получив в ответ лишь абсолютное безмолвие, Аурелио принялся выкрикивать имя Кристины, при этом кидаясь на толстую стену всем своим ослабшим телом, словно пытаясь ее обрушить. Поднялся такой грохот, что его надзиратель поспешно взбежал по лестнице и, увидев, что юноша причиняет себе немалый вред, бросился на него и обхватил что есть силы, чтобы помешать пленнику изувечить свое тело.
— Кристина! — кричал Аурелио. — Куда делась Кристина?
В этот момент в помещение вошел Жоффруа де Шарни и властным голосом произнес:
— Хочешь увидеть Кристину? Тогда ты должен делать все, что я тебе прикажу.
Эти слова заставили Аурелио образумиться. Он был готов сделать все, что угодно, лишь бы только увидеться со своей супругой. Герцог захромал вниз по лестнице и приказал надзирателю вести пленника за ним следом. Заточение в тесной келье совсем обессилило Аурелио, а малоподвижный образ жизни превратил простой спуск по лестнице в тяжелый труд. Все трое спустились к главному залу, прошли по узкому соединительному коридору и в конце концов вышли к садам, со всех сторон опоясывавшим замок.
— Ты хотел увидеть Кристину? — сказал герцог. — Прекрасно, теперь ты ее видишь.
Для Аурелио было бы лучше, чтобы это зрелище оказалось галлюцинацией или кошмарным сном. Он отказывался верить тому, что видели его глаза: в конце долгой дороги, бравшей начало от замка и терявшейся среди виноградников, стоял помост, на ненадежную поверхность которого опирались маленькие ступни Кристины; девушка была одета в белую рубаху, а на горло ее была наброшена тяжелая петля. У подножья импровизированного эшафота стоял палач, державший в руках конец веревки, другой конец которой был привязан к помосту; ему было достаточно легонько потянуть, чтобы тело Кристины зависло в пустоте.
— Пожалуйста, — взмолился Аурелио, — не причиняйте ей вреда! Я сделаю все, что пожелаете, только не убивайте ее!
— Замечательно, — ответил Жоффруа де Шарни, — обещаю не причинять ей вреда, если ты будешь исполнять мои приказы.
В этот момент Аурелио опустил глаза и увидел у себя под ногами две доски, соединенные в форме огромного прямоугольного распятия. Несчастный не сразу понял, что этот крест предназначен для него.
II
Via Crucis
Первое стояние
В главном зале замка, превращенном в судилище прокуратора, Жоффруа де Шарни исполнял роль Пилата и одновременно первосвященника иудейского. Он повелел привести Аурелио и, указав на него скрюченным пальцем, вдруг задумался, какие провинности могут тяготеть над этим человеком.
— Ты — царь еретиков? — вопросил он.
Аурелио не мог думать ни о чем, кроме судьбы Кристины, теперь висевшей на волоске; он боялся, что его ответ может стоить смерти его возлюбленной. Себя он был готов принести в жертву. Аурелио робко переспросил:
— От себя ли ты говоришь это или другие сказали тебе обо мне?
— На тебя заявил настоятель твоего монастыря и граф Хихонский, правитель твоего селения.
— Мое несчастное селение Велайо, несправедливо называемое Вильявисьоса, — это не царство, и в нем нет царя.
Жоффруа де Шарни, подобно Пилату, мог объявить воображаемым иудейским первосвященникам: "Я никакой вины не нахожу в нем. Есть же у вас обычай, чтобы я одного отпускал вам на Пасху".
Но не было никакого Вараввы, чтобы появилась возможность для выбора, и герцог приговорил своего Христа.
Слуги и вассалы Жоффруа де Шарни в изумлении взирали, как тот взял кнут и бичевал Аурелио — то же самое проделал и Пилат с Иисусом, как утверждают Евангелия. Одному из ополченцев, принимавшему участие во взятии Вильявисьосы, было поручено возложить на чело Аурелио терновый венец, прочие в это время облачали его в одежды цвета пурпура. Потом раздались издевательские восклицания:
— Слава тебе, Царь еретиков! — кричали люди герцога, осыпая страдальца пощечинами, избивая и оплевывая. А еще они опускались на колени и возносили ему шутовские почести.
Покончив с насмешками, слуги герцога сняли с Аурелио пурпурные одежды и надели на него прежнее платье. Потом его повели на распятие.
Точно так же, как Понтий Пилат передал Иисуса иудейским первосвященникам, герцог оставил Аурелио в руках у своих подчиненных, чтобы иметь возможность умыть руки.
Второе стояние
На выходе из дворца несколько слуг подняли крест и положили его на спину Аурелио. На верхней части вертикальной перекладины была надпись: "Аурелио Велайо, Царь еретиков". Чтобы ни у кого не оставалось сомнений, надпись на кресте была выполнена на еврейском, на греческом и на латыни. И вот Аурелио понес свой крест, все приближаясь к Кристине, которая стоила на эшафоте в конце этого пути. Юноша добрел до небольшого холма, исполнявшего роль Голгофы — Горы-черепа, на вершине которого лежали собачьи кости. Аурелио, не отрывая взгляда от любимой им женщины, сгибался под давящей тяжестью креста, он пытался добраться до Кристины как можно скорее, но ноги его дрожали, он почти не продвигался вверх по склону.
Третье стояние
Сопровождаемый отрядом солдат, Аурелио, согнувшийся под весом креста и болью от побоев, влачился вперед, чтобы спасти Кристину — даже принеся себя в жертву, как об этом говорится в Евангелиях. Осыпаемый оскорблениями солдат и слуг герцога, кричавших: "Се — Царь еретиков!", Аурелио, дыша через силу, не отводил глаз от своей цели; он понимал, что, если не преодолеет отрезок пути, отделяющий его от Кристины, палач непременно ее повесит. Он не мог быть слабым. Лицо Аурелио заливала кровь, капавшая со лба, где шипы венца пронзали его кожу; он шел вперед, пока ноги его не подкосились — юноша впервые упал на колени, успев пройти две сотни шагов. Он поднял взгляд и, увидев любимую женщину, стоящую на эшафоте, и палача, уже готового потянуть за веревку, собрался с силами, снова встал на ноги и наконец продолжил свой путь.
Четвертое стояние
Аурелио прошел еще сорок шагов и в отчаянии от того, что силы его покидали, произнес первое из слов, которое говорят смертные.
— Мама, — прошептал он, как ребенок. Пытаясь заглушить свою боль и собраться с духом, чтобы не упасть, Аурелио обратился к той женщине, которая, когда он был маленький, всегда утешала его, если им завладевали страх или печаль.
— Мама, — повторил он, сдерживая рыдание.
Солдаты не упустили случая поиздеваться над его слезами. Однако воспоминание о матери придало Аурелио сил устоять на ногах и сделать еще несколько шагов.
Пятое стояние
Нового прилива сил хватило лишь на тридцать шагов. Жоффруа де Шарни, видя, что его Христос вот-вот лишится сознания, приказал одному из своих вассалов помочь преступнику нести крест. Этот человек, сильный коренастый крестьянин, принял на себя верхнюю часть креста и освободил Аурелио от значительной доли груза; он сделал это со смесью покорности герцогу и неподдельного сострадания к этому несчастному юноше — так, как поступил когда-то Симон Киринейский. Аурелио посмотрел на крестьянина с бесконечной благодарностью, и они вместе продолжили путь наверх.
Шестое стояние
Так Аурелио прошел еще девяносто шагов. По мере того как он продвигался вперед, любопытные крестьяне подходили поближе и смотрели на него с обочины. Иные не отваживались произнести ни слова, другие поносили Аурелио, качая головами, а самые возбужденные, желая выслужиться пред своим господином, кричали:
— Вот Царь еретиков, сын Сатаны, не может спасти сам себя! Придет ли отец к нему на помощь?
В этот момент от группы крестьян отделилась молодая женщина. Исполнившись сострадания, она шагнула навстречу преступнику, сняла платок, покрывавший ее голову, обтерла лицо, покрытое кровью, стекавшей из-под тернового венца, слезы, катившиеся у страдальца по щекам, и пот от непосильной работы. Эта женщина, как и Вероника до нее, спрятала влажный платок в складках одежды. Заметив эту сцену, Жоффруа де Шарни подбежал к крестьянке и потребовал, чтобы она отдала этот кусок ткани ему, в надежде увидеть на нем чудесным образом запечатлевшееся лицо. Однако на поверхности ткани не оказалось ничего, кроме бесформенного кровавого пятна. Герцог швырнул платок обратно его хозяйке.
Седьмое стояние
Во время той короткой передышки, когда незнакомая женщина остановила его и обтерла лицо, Аурелио сумел вернуть себе еще немного сил. Он прошагал еще семьдесят шагов и добрался до подобия арки из виноградной лозы, свивавшейся над дорогой. Юноша прошел под ней, так же как Христос вышел из Судейских ворот — места, где судьи оглашали приговоры и сообщали о смертной казни. Не успел Аурелио миновать эту арку, как снова рухнул на колени. Он умер бы на этом самом месте, если бы не поднял глаза к эшафоту: там, совсем близко, стояла Кристина. Юноша продвинулся так далеко, что теперь различал даже черты ее лица. Эти голубые глаза, залитые слезами, эти иссиня-черные волосы, развевающиеся на ветру, и эта длинная горделивая шея, перехваченная страшной веревкой, — вот что придало Аурелио сил и вновь заставило подняться.
Восьмое стояние
Юноша с большим трудом протащил свой крест еще на тридцать пять шагов. Отсюда ему был ясно слышен безутешный плач Кристины. Она плакала не по себе, а по своему мужу. Она не могла смотреть на крестный путь мужчины, которого любила, и своими слезами пыталась вымолить для него снисхождение. Другие женщины, поначалу привлеченные любопытством, прониклись рыданиями, доносившимися с эшафота, и теперь присоединяли к ее мольбам свой горький неподдельный плач. Среди этой группы женщин Аурелио выделил одну, имени которой не знал: она громким голосом призывала к милосердию. Аурелио был растроган: это была самая презренная из здешних женщин — ведь она торговала своим телом. Именно блудница, униженная, познавшая ненависть и издевательства, оказалась справедливой, милосердной, свободной от гнева душой. И тогда Аурелио использовал последние остатки своих сил, чтобы утешить этих женщин.
Девятое стояние
В этой точке начинался подъем по пологому косогору; и все-таки для Аурелио, выбившегося из сил и с крестом на плечах, это было равносильно карабканью на скалу. Он сделал всего несколько шагов, и ноги его снова подкосились: и в третий раз он упал на землю. Спина его кровоточила, и вес двух скрещенных брусьев теперь сделался для него непосильным грузом. Ноги юноши были изранены, а глаза затуманены усталостью и залиты кровью, сочившейся из-под тернового венца и лишавшей его зрения. Палач, державший в руках веревку, привязанную к помосту, увидел, что приговоренный больше не в состоянии подняться и идти, и приготовился резко дернуть, чтобы зыбкий пол, на котором стояла Кристина, ушел у нее из-под ног. Посмотрев на него, Аурелио снова собрался с силами и еще раз встал на ноги, когда никто уже этого не ожидал.
Десятое стояние
Аурелио сделал еще четыре шага; дальше начиналась страшная лестница из девятнадцати ступеней, ведущая к эшафоту, на котором стояла его возлюбленная. Кристина смотрела, как ее муж преодолевает ступень за ступенью, и сердце ее разрывалось на части. Никто не понимал, как может этот человек, находящийся на грани беспамятства, совершать столь немилосердный подъем с крестом на плечах. Однако Аурелио был полон решимости спасти жизнь своей супруги, отдав взамен свою. Он видел ее лицо совсем близко перед собой и даже ощущал аромат ее дыхания, и это делало его сильным. Когда Аурелио добрался до верхней ступени, четверо солдат герцога раздели его, забрали одежду себе и поделили между собой на четыре части. Сняли с него и рубашку — она не делилась на части, так как была единым куском полотна, и солдаты порешили так:
— Не будем ее рвать, лучше кинем жребий и увидим, кому она достанется.
Так исполнились слова Священного Писания, гласившие: "Разделили ризы мои между собою и об одежде Моей бросали жребий". Именно так солдаты и поступили.
А потом Аурелио дали напиться вина и уксуса.
Одиннадцатое стояние
На вершине горы ополченцы герцога сняли крест со спины Аурелио, положили его на землю, а потом разместили на досках и его почти бездыханное тело. Руки раскинули и привязали веревками к поперечине, а ноги установили на подставку, прибитую к вертикальной планке. И тогда Жоффруа де Шарни приказал, чтобы ему дали гвозди и молоток. Он действовал весьма осмотрительно — определил на правом запястье Аурелио место сочленения костей. Туда он и приставил гвоздь — и ударил молотком с точностью умелого плотника. Металл прошел через кость за три удара, при этом из раны хлынул фонтан крови. Герцогу потребовалось больше усилий, чтобы пробить дерево. Боль была такой нестерпимой, что Аурелио хотел только одного: как можно скорее умереть. Он искал безумным взором глаза своей жены. Когда правая рука была прибита, Жоффруа де Шарни проделал то же самое с левым запястьем; во второй раз он справился легче, так как опыт у него уже имелся. Затем герцог перешел к ногам приговоренного. Здесь предстояла более сложная работа, поскольку, чтобы выдержать сходство с самыми правдоподобными изображениями распятия, следовало пронзить обе ноги одним гвоздем. Аурелио истекал кровью, лившейся из обоих запястий, а герцог тем временем искал правильную точку, через которую должен был пройти гвоздь; он установил подошву правой ноги на подъем левой и приказал двоим из своих людей накрепко зафиксировать обе ноги. Только тогда Жоффруа де Шарни приставил гвоздь к выбранному им месту и нанес свой страшный удар — гвоздь размолотил кости, однако так и не прошел насквозь. Боясь собственными руками разрушить дело своей жизни, герцог приставил гвоздь к более мягкому месту на ступне и снова ударил со всей силы. На этот раз металл без труда вошел в плоть и пронзил правую ногу Аурелио. Люди герцога крепко держали страдальца за лодыжки, и Жоффруа де Шарни опять поднял молоток. Ему было непросто пробить насквозь левую ногу юноши, поскольку ее заслоняла правая, и герцог не мог выбрать точное место для удара. Дело еще больше усложнялось из-за обилия крови. В конце концов после нескольких ударов гвоздь добрался до дерева.
Двенадцатое стояние
Герцог распорядился поднять и закрепить крест. Как только его установили вертикально, Аурелио оказался рядом с Кристиной. Он посмотрел на жену полным любви взглядом и подумал, что наконец-то может умереть спокойно. Был шестой час утра, небо покрыли тучи, и птицы носились стаями. Около девятого часа Аурелио открыл глаза и увидел, что ноги Кристины не выдерживают такого долгого стояния. Он понял, что, если его жена пошатнется, она тотчас же повиснет в петле, и прошептал:
— Кристина, не оставляй меня.
Ополченцам герцога показалось, что Аурелио взывает к Христу; они откликнулись:
— Послушайте: царь еретиков, сын нечистого, взывает к Христу. Посмотрим, придет ли тот спустить его на землю.
Один из людей герцога обмакнул губку в уксус, ее поднесли ко рту Царя еретиков на конце длинной жерди. Но в этот самый момент Аурелио громко закричал и испустил дух.
Когда Жоффруа де Шарни убедился, что его Христос мертв, он взял копье и, следуя тексту Евангелия от Иоанна, поразил мертвое тело в бок. И, как и утверждалось в Писании, из раны полилась кровь и вода.
Когда Кристина, которая уже едва могла стоять на ногах, увидела, что муж ее погиб, она перестала сопротивляться и повисла на веревке; ее шейные позвонки тотчас сломались.
Силуэты двух мертвецов на фоне утреннего неба было видно издалека.
Тринадцатое стояние
Жоффруа де Шарни приказал забрать оба трупа — в первую очередь тело Аурелио, которое было для него так важно. Он распорядился, чтобы крест опускали со всеми предосторожностями и чтобы слуги, вытаскивая гвозди, не повредили тела. Вынимать гвозди оказалось намного сложнее, чем вколачивать, потому что они засели накрепко, а любой инструмент, которым обычно подцепляют шляпки, мог ухватить также и кожу вокруг гвоздей. После долгой борьбы людям герцога удалось отделить тело Аурелио от креста. Потом они вытащили из петли труп Кристины и оставили его лежать возле эшафота — никому не было до него дела. Жоффруа де Шарни посмотрел на своего Христа и прослезился при виде своего творения.
Четырнадцатое стояние
Проделав все это, Жоффруа де Шарни перестал вести себя как Понтий Пилат и превратился в Иосифа Аримафейского. Ласковым голосом, во всем уподобляясь ученику Иисуса, он попросил, чтобы ему передали сто фунтов мирры и алоя, которые он купил накануне. Герцог поднял тело Аурелио и обернул его полосами ткани, пропитанными ароматными специями, как то было принято у иудеев, если верить Священному Писанию. Потом герцог приказал, чтобы ему принесли одно из полотнищ, купленных им в Венеции — самое простое, с примитивной фактурой, — и покрыл им тело сначала со спины, а потом перекинул ткань через голову.
Жоффруа де Шарни заранее повелел выдолбить пещеру поблизости от холма, чтобы устроить там могилу, как и написано в Евангелиях. И вот, обернув мертвеца плащаницей, герцог оставил его в пещере, а затем приказал закрыть вход тяжелым валуном, как об этом говорится в Библии. С телом Аурелио должно было произойти все то же самое, что произошло с телом Христа. На третий день Жоффруа де Шарни вернется за ним и в таком виде передаст художнику, чтобы тот запечатлел этот образ на полотне.
Что касается его дочери, герцог распорядился похоронить ее в чистом поле, без креста и без надгробной плиты.
III
Мастерская дьявола
1
Это был утомительный день. Когда, наступила ночь, Жоффруа де Шарни решил отдохнуть. Его увечная нога отчаянно болела после того, как прошла шаг за шагом весь Крестный Путь. У герцога ныли мышцы рук, а на ладонях остались волдыри от ручки молотка. И все-таки ему не удавалось уснуть. Герцог был убежден, что завершает дело, угодное Богу, и боялся, что что-нибудь выйдет не так, если он не будет в точности следовать всем знамениям, которые посылает ему Господь. На самом деле герцог втайне лелеял надежду, что Аурелио воскреснет из мертвых и сам запечатлеет свое изображение на ткани плащаницы. Именно по этой причине он не хотел, чтобы Морис Кассель присутствовал при распятии. С другой стороны, Жоффруа де Шарни боялся, что художник, человек малодушный и слабохарактерный, может испугаться жесткости этой сцены и откажется от участия в предприятии. Герцог почитал более благоразумным передать мастеру уже подготовленное тело в том виде, в каком оно было в момент воскресения, как о том повествуют Евангелия. Однако именно по этой причине Жоффруа де Шарни разрывался между двумя возможностями: согласно Священному Писанию, Иисус вернулся к жизни на третий день после своей смерти на кресте; поскольку герцог предпочитал надеяться, что случится чудо, он не осмеливался взглянуть на тело до того, как пройдут эти три библейских дня, боясь помешать возможному свершению божественного промысла. Но, с другой стороны, существовала опасность, что труп Аурелио начнет разлагаться. Сухой пустынный климат Палестины позволял мертвому телу сохраняться в целости в течение нескольких дней, но влажное марево, нависшее над Труа, ставило под угрозу всю его работу. Жоффруа де Шарни боялся, что, открыв могилу, обнаружит уже наполовину разложившееся, смердящее тело, распухшее и изъеденное червями. А еще он опасался, как бы крестьяне, дети суеверия, не похитили тело и не пустили слух, что Царь еретиков восстал из мертвых. Поэтому, точно так же как и Пилат, последовавший совету священников и фарисеев, говоривших ему: "Прикажи охранять гроб до третьего дня, чтобы ученики Его, придя ночью, не украли Его и не сказали народу: воскрес из мертвых", Жоффруа де Шарни приказал поставить печать на камне, закрывающем вход в могилу, и держать возле него караул.
В ту ночь и в течение последующих дней герцог так и не смог сомкнуть глаз. Всякий раз, как в его кабинет заходил кто-нибудь из слуг, он ожидал рассказа о том, что сделалось великое землетрясение, ибо Ангел Господень, сошедший с небес, приступив, отвалил камень от двери гроба. Однако слуги, видя, что их господин погрузился в себя, не ест и не спит, появлялись перед герцогом, только лишь чтобы спросить, чего ему угодно.
Вот так, в бодрствовании и посте, провел Жоффруа де Шарни эти три нескончаемых дня. На рассвете дня третьего, совершенно не в себе от нетерпения и ожидания, герцог наконец-то бросился к могиле. Когда он достиг цели, то обнаружил рядом с караулом, который он сам выставил, группу женщин: среди них, проливая потоки слез, стояла и та, что торговала своим телом, и та, что протерла лицо Аурелио. Их колченогий повелитель рванулся вперед с удвоенной скоростью, чтобы они сказали ему слова, которые он ожидал услышать: "Что вы ищете живого между мертвыми?" Однако ничего подобного не произошло. Камень, закрывавший могилу, был на своем месте, запечатанный и неприкосновенный. Тогда герцог повелел, чтобы его отодвинули. Слуги исполнили приказание, приложив немало усилий. Как только открылась щель, через которую мог пройти человек, герцог протиснулся в пещеру. Ослепленный темнотой и собственным безумием, не увидев внутри никого, Жоффруа де Шарни решил, что чудо и вправду свершилось. Но когда глаза его привыкли к полутьме, он разглядел неподвижное тело Аурелио, покрытое полотнищем, в точности как он его оставил. Герцог Жоффруа не почувствовал себя разочарованным: Господь просил, чтобы он сам свершил чудо.
Герцог склонился над останками того, кому не удалось восстать из мертвых, возвел глаза к горним высям и прошептал:
— Аминь.
2
Жоффруа де Шарни поместил чудесную мастерскую в самом безлюдном уголке замка. Он доставил туда все необходимое, о чем только ни попросил его художник. В центре комнаты, на дубовом столе покоилось тело Аурелио. Шел все еще третий день с момента его смерти на кресте. Герцог с беспокойством обнаружил явные признаки разложения: из-за резкого запаха в мастерской было трудно дышать. Тело начало распухать: теперь это была уже не та стройная фигура, которая почти не выделялась на фоне креста; кожа натянулась, а кости почти не прорисовывались под разбухшей плотью. На лице Аурелио не запечатлелось перенесенное страдание, как хотелось бы герцогу, — оно было искажено гримасой не боли, а скорее некоторого неудобства. И все-таки главная проблема состояла не в этом: когда Жоффруа де Шарни укладывал тело Аурелио и бинтовал его полосами ткани, он расположил его руки так, чтобы ладони прикрывали гениталии. Разумеется, более естественно было бы скрестить руки на груди, как это обычно делали с покойниками, — но ведь нельзя же выставлять напоказ половой член Сына Божьего, это чревато скандалом! В итоге герцог зафиксировал руки Аурелио в этом искусственно-стыдливом положении, что парадоксальным образом придавало мертвой фигуре непристойный вид. Не так-то много святости в образе Христа, который трогает себя за причинное место — пусть даже и желая его прикрыть. В любом случае, rigor mortis уже наступило, и не было возможности это положение переменить. Все усилия людей герцога оказались напрасны: это было то же самое, что пытаться изменить позу высеченной из камня статуи. От прижизненного облика Аурелио мало что осталось. Однако, по мнению Жоффруа де Шарни, чей рассудок теперь уже был окончательно поврежден, именно так и должен был выглядеть Иисус, восстающий из мертвых. План герцога был прост и — в его помутившемся сознании — гениален: поскольку благодаря божественному озарению он открыл, что, если потереть монету углем через лист бумаги, на листе возникает точная копия священного лика, Жоффруа де Шарни решил использовать плащаницу в роли бумаги, а тело Аурелио — в роли монеты. Оставалось только покрыть тело тканью и пройтись по поверхности холста каким-нибудь веществом, которое переведет и зафиксирует изображение на плащанице. Морис Кассель выслушал аргументацию герцога с предельным вниманием, а потом высказал свое заключение: этот замысел исполнить невозможно. Жоффруа де Шарни в ярости схватил художника за горло и, вопя во всю глотку, пояснил, что действует, повинуясь божественному повелению, что каждый его шаг продиктован непререкаемым голосом Всевышнего и что не подчиниться ему, герцогу, означает не подчиниться Господу. Художник пытался обосновать свою точку зрения, но герцог пригрозил убить его на месте, если тот молча не склонится пред волей Всемогущего. Морис Кассель, видя прямо перед собой мертвое тело, не сомневался, что слова его работодателя не являются пустыми угрозами. Поэтому он просто склонил голову и повиновался, хотя и понимал, каким будет результат его работы.
Морис Кассель погрузил полотнище в ведро с водой. Он разминал ткань пальцами, чтобы она лучше пропиталась. Покончив с этой процедурой, художник попросил герцога помочь ему отжать полотно, чтобы оно избавилось от излишков влаги и приобрело мягкость. Потом он попробовал развернуть влажное полотно, но оно было столь обширным, что расстелить его во всю длину не получалось. Тогда они вдвоем отнесли плащаницу на верхний этаж замка и вывесили из окна, словно геральдический штандарт. Каждая уходящая минута наносила телу Аурелио непоправимый ущерб — его разложение было таким же неумолимым, как и приближение ночи, несмотря на царивший в комнате холод. Герцог желал, чтобы работа была завершена к рассвету, поэтому, прежде чем полотно успело полностью стечь, Жоффруа де Шарни сказал художнику, что у них больше не остается времени, и они снова отнесли ткань в темную каморку.
Морис Кассель попросил герцога помочь ему спустить тело на пол, чтобы снова обернуть его полотном. Тело Аурелио было твердым, как поверхность стола, на котором оно покоилось. Один взялся за ноги, другой — за плечи, и труп был переложен на пол. Художник расстелил плащаницу по всей поверхности стола, потом они вернули тело на место. И тогда Морис Кассель взял свободный кусок ткани, перекинул ее через голову Аурелио и накрыл останки юноши спереди, заботясь, чтобы влажный материал как можно плотнее прилегал к коже. Затем мастер перемешал в котле несколько порошков. В ответ на вопрос герцога художник пояснил, что все это — различные красители: окись железа, киноварь, мышьяковый желтый, ультрамариновая синь, азурит и древесный уголь. По мере того как Морис Кассель высыпал эти порошки в котел, состав постоянно менял свой цвет. Наступил момент, когда смесь сделалась красноватой, с некоторыми проблесками желтизны. Жоффруа де Шарни пришел в восторг и решил, что именно так должна выглядеть фигура его Христа. С точки зрения художника, эта тональность была слишком кричащей и ненатуральной, однако он не осмелился противоречить герцогу после недавней вспышки ярости, когда Жоффруа де Шарни был готов его убить. Морис Кассель колебался между двумя возможностями: добавлять ли в состав связующий компонент на основе клея или яйца или использовать порошок вообще без закрепителя? У каждого варианта имелись свои плюсы и минусы: в первом случае состав приобрел бы дополнительную прочность и вязкость, однако потом, учитывая его густоту, было бы затруднительно придать изображению оттенок воздушности и зыбкости. Во втором случае как раз и можно было добиться некой бестелесности и неуловимости, напитать изображение дыханием смерти и тем самым создать ощущение чуда; вот только художник опасался, что такой состав получится слишком летучим и недолговечным. Он все-таки склонился ко второму решению, и на то имелось одно веское основание: время. Если Морис Кассель хотел закончить работу к рассвету, ему следовало приступать немедленно.
Воспроизведение чуда должно было начаться с минуты на минуту.
3
Морис Кассель взял тряпицу, сильно сдавил и превратил ее в маленький, твердый и удобный инструмент. Он погрузил его в котел с красителем и держал там до тех пор, пока тряпица не приобрела такой же цвет. Все, что художник проделал потом, хотя и показалось герцогу совершеннейшим новшеством, было применением техники, распространенной намного раньше того времени, и называлась она frottis. Тряпицей, опущенной в красящий состав, мастер принялся натирать плащаницу, и вот под воздействием этого давления на ткани начали проступать очертания твердого тела, лежавшего под ней. Итак, герцог со сдерживаемым восторгом наблюдал, как лицо Аурелио магическим образом проявляется на полотнище, по мере того как художник проходит по нему своей тряпицей, смоченной в краске, — это было так же просто, как и возникновение лица Вседержителя на листе бумаги. Жоффруа де Шарни убедился, что нанятый им мастер обладает редкостным талантом: он работал умело и споро, его опытная рука сновала вверх и вниз по савану и, словно по волшебству, заставляла прорисовываться на нем светозарный образ Христа. Первое, что отпечаталось на плащанице, было лицо. Герцог обратил внимание, что дело усложнялось при проработке бороды и волос и упрощалось, когда Морис Кассель работал с более твердыми частями, такими как лоб, скулы и надбровные дуги. Борода у Аурелио была негустая и такая мягкая, что ее сопротивления почти не чувствовалось. Однако художник вскоре придумал, как решить эту проблему: используя тонюсенькую кисточку с тем же самым красящим составом, разбавленным водой, он пририсовал бороду на полотне столь искусно, что впечатления неестественности не возникло. То же самое он проделал и с волосами. Жоффруа де Шарни еще раз поздравил себя с правильным выбором мастера. Как только Морис Кассель закончил работу с лицом, взору герцога предстали очертания небожителя: хотя этот лик и не имел характерных примет, которыми художники обыкновенно наделяют Христа, в нем было что-то, придававшее ему оттенок святости. Жоффруа де Шарюг не сразу понял, что дело как раз и заключалось в отсутствии этого искусственного драматизма. Естественное выражение, свободное от всяческой наигранности, которое было у реального покойника, послужившего моделью, — вот что делало это лицо близким и глубоко человеческим. Секрет того поразительного впечатления, которое оно производило, коренился в сочетании естественности с ощущением чуда, которое придавала ему техника frottis. Именно таким и был Христос: Бог, сделавшийся человеком. С другой стороны, талант Мориса Касселя проявился в том, что художник, сильнее надавливая на места, где выпирали кости, и легче — на мягкие участки плоти, сумел скрыть посмертное распухание тела. Так, когда мастер добрался до ребер, он тер своей тряпицей по каждой из костей с удвоенной энергией, поэтому признаки разложения, которым уже были отмечены останки Аурелио, ни в малейшей степени не отразились на плащанице. Жоффруа де Шарни сильно беспокоился по поводу того, как будут выглядеть раны от гвоздей на руках и на ногах: они должны были проявиться достаточно отчетливо, чтобы передать пережитое страдание, но при этом не привлекать слишком много внимания, чтобы не выглядеть неестественно. Однако, видя, с каким мастерством Морис Кассель справляется со своей работой, герцог предпочел не заражать его своим беспокойством и хранить молчание. И вот художник добрался до правого запястья; словно проникнув в мысли своего заказчика, он обработал отверстие таким образом, чтобы краска не сильно заливалась в то место, через которое прошел гвоздь, но чтобы периметр раны был ясно очерчен. Оба участника чудесного процесса одновременно поняли, в чем состоит проблема: кровь уже слишком свернулась и не могла окрасить полотно, она вообще не пропитывала ткань и, стало быть, крови не будет видно. И тогда, не колеблясь ни секунды, Морис Кассель снова взял в руки кисточку. Смешав киноварь с окисью железа, он очень быстро имитировал правдивый цвет засохшей крови. Всего несколькими точными прикосновениями мастеру удалось в совершенстве отобразить кровоподтек из открытой раны. Воодушевленный успехом этой новой техники, художник проделал то же самое и с остальными стигматами.
Рассвет еще даже не наступил, а фигура на полотне была полностью завершена. Жоффруа де Шарни лишился дара речи от переживаний, сжимавших его горло. Перед ним было самое поразительное произведение искусства, которое он когда-либо видел, и оно принадлежало ему.
Морис Кассель, стоявший в углу мастерской, не мог подобрать нужных слов, чтобы объяснить своему заказчику, что вся эта работа проделана впустую.
4
В непроходимом своем невежестве, запертом на замок безумия, Жоффруа де Шарни отказывался прислушаться к доводам Мориса Касселя. У этого человека, оглушенного столь явственным для него голосом Господа, не было ушей, чтобы расслышать слова земной мудрости, способные разрушить ту убежденность, которой наделили его Небеса. Его детская забава — solidus, положенный под лист бумаги, — никогда не могла бы воплотиться в реальности по той простой причине, что тело — это не монета, а ткань не обладает свойствами бумаги. Пока полотно прилегало к телу Аурелио, сходство было идеальным, однако существовала одна деталь, не вошедшая в расчеты Жоффруа де Шарни и, хотя и предвиденная художником, так и не облеченная в слова — у Мориса Касселя просто не было возможности высказаться. Когда герцог приказал мастеру совлечь саван с тела, тот даже не осмелился сдвинуться с места. Художника охватил такой панический ужас, что он всего лишь смог ответить:
— Сделайте это сами.
Герцог предположил, что Морис Кассель предоставляет это дело ему в качестве привилегии, и в простоте душевной испытал благодарность. Морис Кассель закрыл глаза и не осмелился их открыть во все то время, пока его заказчик, взявшись за верхний край плащаницы, тянул ее на себя. Ткань высохла прямо на мертвом теле, поэтому она слегка к нему приклеилась, так что герцогу де Шарни по временам приходилось прикладывать силу, чтобы отсоединить полотнище. Герцог был взволнован, сердце его билось часто, по его осунувшемуся лицу блуждала странная улыбка. Однако ликование его длилось недолго: не успел Жоффруа де Шарни стащить ту часть ткани, что приходилась на лицо, как он заметил некоторую странность, которую в первый момент ему было непросто осознать. Поначалу герцог подумал, что увиденное им вызвано искажением зрения вследствие крайней усталости. Он с силой потянул полотно, стремясь освободить лицевую сторону; потом он призвал себе на помощь художника, чтобы вынуть ту часть ткани, что лежала под мертвым телом. Но Морис Кассель не осмелился выполнить приказ. Тогда, не дождавшись помощи от мастера, герцог потянул изо всех сил и в конце концов полностью высвободил плащаницу. Расстелив ее на полу, Жоффруа де Шарни столкнулся с ужасающим зрелищем: лицо, запечатленное на полотне, внезапно расползлось в ширину и сделалось изображением до карикатурности тучного человека. И по мере того как герцог расправлял ладонью остальную часть холста, он видел, как деформируется и все тело, подобно отражению в выпуклом зеркале. Внезапно его худощавый и хрупкий Иисус превратился в ожиревшего и толстощекого клоуна, в самое смехотворное и оскорбительное изображение, какое он когда-либо видел. Первое, что пришло в голову герцогу, — это что между ним и его божественной миссией вклинился Сатана, и он проклял имя Зверя со всей возможной пылкостью. Морису Касселю хотелось лишь одного — чтобы Жоффруа де Шарни остался при этом убеждении и отказался от своего безумного замысла, однако когда тот потребовал у мастера объяснений, художник не мог не поведать ему о своих давешних подозрениях: изображение человека, отчеканенное на монете, являлось барельефом, который производил впечатление большей глубины, чем то было на самом деле, однако в действительности речь шла об отпечатке на ровной поверхности. Вот почему его можно было повторить на такой же ровной поверхности бумаги, не исказив изображения. И наоборот, настоящее человеческое тело имеет целых три измерения, так что, если к нему приложить ткань, повторить все его очертания, а потом снять полотно, все изгибы тела на горизонтальной поверхности страшно расширятся. Вот почему вид спереди и два профиля теперь имели форму единого изображения. И этим же объяснялась деформация, которой подверглась вся фигура Аурелио. Опасения Мориса Касселя не оправдались: Жоффруа де Шарни сохранял полнейшее спокойствие; он ни в чем не упрекнул художника и даже не повысил голоса. Когда мастер посчитал, что это знак смирения с неизбежностью, Жоффруа де Шарни произнес торжественным и решительным тоном:
— Прекрасно, раз уж тело не ведет себя подобно монете, изберем более простой путь. — Герцог помолчал, перебирая золотой solidus между пальцев; он снова покрыл тело плащаницей и довершил свою мысль: — Я хочу, чтобы вы изготовили самую большую монету, которая только была в мире, а потом перевели ее на ткань.
Герцог покинул мастерскую, оставив Мориса Касселя в таком же оцепенении, в каком пребывал и покойник, лежавший на плоскости стола.
5
Аурелио был похоронен рядом с Кристиной в могиле посреди чистого поля, без плиты, без креста. Разумеется, решение упокоить его прах на том же самом клочке земли родилось не из повеления герцога, а из доброй воли того, кто хоронил останки. Прежде чем тело окончательно разложилось, Морис Кассель сделал с него несколько набросков и записал все пропорции тела Аурелио, чтобы запечатлеть их на барельефе, заказанном Жоффруа де Шарни. Художник уже не раз подумывал о том, чтобы отказаться и вернуть герцогу деньги, однако он понимал, что подобное решение может стоить ему жизни. После нескольких дней напряженной работы Морис Кассель создал самую большую монету, какую когда-либо видел свет, — если воспользоваться тем названием, которое дал этому произведению герцог. На самом деле были изготовлены два прямоугольных объекта, каждый из которых по размерам соответствовал человеку, послужившему для них моделью. Они были вырезаны из орехового дерева; одно представляло собой "орел" монеты — на его поверхности был вырезан вид Христа, воплощенного в тело Аурелио, спереди; второе, "решка", являлось изображением той же фигуры со спины. Морису Касселю удалось создать два превосходных барельефа, достойных украсить любой собор. И все-таки они были обречены на уничтожение, чтобы не осталось никаких доказательств участия человеческой руки в том, чему предстояло стать чудесным творением. Поскольку первое полотнище было испорчено, художник использовал в роли плащаницы вторую ткань из тех, что Жоффруа де Шарни приобрел в Венеции. Это полотно было лучше качеством и с более сложной фактурой, нежели предыдущее. Такой способ плетения узлов в эпоху Христа был неизвестен, но герцог посчитал, что эта деталь не имеет значения, — на его взгляд, второе полотно выглядело и лучше, и правдоподобнее первого. К тому же неудача в первой попытке позволила художнику набраться опыта и научила лучше чувствовать отобранные для работы материалы. Теперь приходилось иметь дело с деревянными досками, а не с человеческим телом, и это давало сразу несколько преимуществ: во-первых, работа на плоскости позволяла избежать слияния в одном изображении фаса и двух профилей; кроме того, теперь не возникало проблем с различной плотностью элементов, из которых состоит человеческое тело, — плоти, костей и волос; по дереву рука художника скользила равномерно, и работать над бородой было не сложнее, чем, например, над скулами. С другой стороны, Морис Кассель усовершенствовал и свою технику. Он пользовался теми же красителями, но теперь, желая усилить эффект воздушности и наложить на полотно как можно меньше краски, он проделал следующее: пропитал ткань водой, чтобы она как можно плотнее слилась с формой барельефа, дождался, пока она полностью просохнет, а затем, следуя технике frottis, обмакнул тряпочку в смесь окиси железа с мельчайшими долями киновари, мышьякового желтого, ультрамариновой сини, азурита и древесного угля; все это было скреплено клейкой студенистой массой, приготовленной особо. В результате фигура на плащанице вышла в точности такой, как и ожидалось: было в ней и странное жизнеподобие, и объем — следствие точного соблюдения пропорций; с другой стороны, эта фигура была окутана неясным свечением, не имевшим аналога в реальности: там, где должны были пролегать тени, был свет, и наоборот. Выступающие фрагменты оказались окружены участками пустоты. Именно этот необычный эффект перевернутой светотени придавал всему изображению оттенок таинственности, наводивший на мысль о явлении сверхъестественном, как если бы нечто вроде божественной молнии — в тот момент, когда Спаситель воскресал к жизни, — оставило свой несмываемый след на ткани, само по себе, чудесным образом. Что касается пятен крови на местах стигматов, то, как и в первую свою попытку, Морис Кассель написал их кисточкой, смешав коричневый, красный и багряный цвета.
Когда художник закончил свою работу, он расстелил полотнище во всю ширь и убедился, что две фигуры — вид спереди и вид со спины — соединяются сверху, над головой. Наконец чудо свершилось.
6
Труа, 1349 год
Для Жоффруа де Шарни Священная Плащаница Господа Нашего Иисуса Христа была подлинным чудом. Он безупречно справился с задачей, возложенной на него Богом. Теперь оставалось лишь построить церковь, в которой будет храниться самая почитаемая святыня — и не только для христианского мира: теперь все народы должны будут склониться перед очевидным доказательством Христова Воскресения. Итак, герцог попросил формальную аудиенцию у архиепископа города Труа, чтобы показать ему Священную Плащаницу и наконец-то получить благословение на постройку церкви в ее честь. Анри де Пуатье, которому уже смертельно надоели визиты герцога, отказал ему в аудиенции, однако дворянин проявил редкостную настойчивость и в конце концов, чтобы раз и навсегда избавиться от этой докуки, епископ согласился его принять.
Жоффруа де Шарни явился на аудиенцию в сопровождении почетного эскорта двух офицеров и даже нотариуса — словно речь шла о визите государя для заключения мирного договора. Во главе процессии шествовали двое мужчин в пурпурных облачениях, они несли сундук, внутри которого лежала свернутая реликвия. Анри де Пуатье нисколько не заробел, как того бы хотелось герцогу, — наоборот, увидев подобную демонстрацию силы, он чуть было не объявил встречу законченной еще до ее начала И он был совсем уж не расположен терпеть у себя во дворце присутствие нотариуса, как будто бы его слова предстояло оценивать человеку чужому и, мало того, состоящему на службе у его посетителя. Анри де Пуатье, изобразив на своем лице бесконечное терпение, постановил, что аудиенция состоится только в том случае, если герцог отправит всю эту компанию расфуфыренных шутов обратно. Жоффруа де Шарни был вынужден входить в епископский дворец без всякого сопровождения и в одиночку тащить увесистый сундук, в котором хранилось его сокровище.
Когда они оказались наедине, герцог не стал сразу открывать сундук, но, желая возбудить в его преосвященстве любопытство и заинтересованность, вытащил из складок одежды маленькую Библию и принялся зачитывать те фрагменты Евангелий, в которых рассказывалось, как Иосиф из Аримафеи обернул саваном тело Иисуса. Однако епископ, разумеется знавший Писание наизусть, попросил герцога немедленно приступить к сути дела.
— Я вернул человечеству Священную Плащаницу Господа Нашего Иисуса Христа, — без дальнейших предисловий возвестил Жоффруа де Шарни дрожащим от волнения голосом.
Епископ был ошеломлен. Он раздумывал, стоит ли вышвырнуть своего собеседника из дворца силой или же позволить ему продолжать, чтобы определить, насколько далеко тот способен зайти. Герцог пустился в долгие разглагольствования, давая понять, что добыл плащаницу якобы во время своего пребывания в Святой Земле, где находился в составе войска тамплиеров; он говорил, пока совершенно не погряз в море бессвязных слов и идей, и в конце концов решился открыть сундук.
Анри де Пуатье изумленно взирал, как герцог расстилает Священную Плащаницу на широком полу дворцовой залы. Жоффруа де Шарни разглядел удивление, отразившееся на лице епископа, когда он увидел перед собой изображение Христа, запечатленное в тот самый момент, когда происходило Его Воскресение. Священник ходил по периметру полотна, стараясь не упустить ни одной детали. Он почти что решился дара речи.
— Поразительно, — прошептал епископ себе под нос.
И тогда герцог решил, что наступил подходящий момент, чтобы получить от Анри де Пуатье письменное разрешение на постройку церкви, куда могли бы стекаться для поклонения святыне пилигримы со всего света. Дворянин протянул епископу документ на подпись. Однако священник, как оказалось, еще не закончил свою мысль.
Поразительно… — процедил Анри де Пуатье сквозь зубы и наконец-то добавил: — Это самое грандиозное мошенничество, которое только видели мои глаза.
Не успели отзвучать эти слова, а епископ уже командовал своей страже немедленно вышвырнуть мошенника из дворца, а самому герцогу он поклялся выяснить обстоятельства подлога вплоть до мельчайших деталей.
— Этим дело не кончится, — бормотал герцог, волоча вниз по улице сундук со Священной Плащаницей, — этим дело не кончится.
7
Авиньон, Франция, 1349 год
Жоффруа де Шарни, сопровождаемый своей хромотой, своим безумием, своей супругой и своей Священной Плащаницей, достиг папской резиденции в Авиньоне. В отличие от того, как было в Риме, этот новый папский город не мог похвастаться ни царственным величием, ни мистическим духом, исходившим от краеугольного камня апостола Петра. Атмосфера в Авиньоне была скорее бюрократической, нежели духовной, и в воздухе можно было распознать даже аромат денег. И чем дальше продвигались путешественники по улицам этого города, тем яснее понимали, почему его называют Городом греха. Жена Жоффруа де Шарни, Жанна де Вержи, пришла в восторг; она пыталась убедить супруга, что все эти обстоятельства, бесспорно, играют ему на руку. Однако рассудок герцога уже значительно помутился: он пребывал в убеждении, что то самое полотнище, которое он собственноручно купил в Венеции, когда-то действительно покрывало тело Христа. Как бы то ни было, герцог искренне недоумевал, почему же ему сразу не пришло в голову встретиться с Папой, Климентом Шестым. Его Святейшество незамедлительно удостоил его аудиенции и пришел в восторг от Священной Плащаницы. Папа был настолько вдохновлен, что попросил герцога поскорее спрятать реликвию, дабы не подвергать ее опасности; потом они уселись и заговорили о делах. Идея строительства в Лирее соборной церкви, в которой будет выставлена Плащаница, показалась понтифику великолепной. Все это как нельзя лучше отвечало благородной цели сбора налогов. Предложение Жоффруа де Шарни показалось Папе настолько заманчивым, что он не просто выдал разрешение на постройку церкви, но и помог в получении кредита, чтобы герцог незамедлительно приступал к работам. В какие-то десять минут Папа Клемент Шестой собственной персоной обеспечил герцогу все, в чем жалкий епископ Анри де Пуатье отказывал ему в течение многих лет. Как только условия сделки были оговорены, Его Святейшество поднялся и наскоро простился с Жоффруа де Шарни — после того как последний распростерся на полу и попытался облобызать стопы верховного понтифика.
Радость герцога, шагавшего по улицам Авиньона, не знала пределов. Он только боялся, что вся эта встреча была лишь блаженным сном и что с минуты на минуту он проснется.
8
Лирей, 1353 год
Четыре года спустя строительство соборной церкви было завершено. Ей дали имя Святой Марии Лирейской, но все ее знали под названием часовни Священной Плащаницы. Жоффруа де Шарни распорядился возвести храм прямо над останками Кристины и Аурелио. Разумеется, он затеял это не из желания увековечить их память, а потому, что таким образом герцог получал гарантию, что мертвые тела, укрытые тоннами кирпича, никогда не будут обнаружены. Вопреки своей воле герцог воздвиг над их могилами величественный крест — тот, что венчал шпиль колокольни. Это была часовня простых очертаний, стоявшая посреди полей, поднимавшаяся над пахотными землями. На каждой из шести сторон центрального нефа находилось по узкому окну, так что часовню наполнял неяркий свет, слегка зеленоватый из-за окружавшей ее зелени полей. Двускатная крыша из красной черепицы завершала этот пасторально-буколический ансамбль. Однако изнутри церковь выглядела строго и величественно в соответствии со значительностью реликвии, которая в ней хранилась. На изготовление обоих ретабло получил заказ сам Морис Кассель; любопытно, что оба они были выполнены в форме барельефов. Первое представляло сцену распятия, а на втором был запечатлен момент, когда тело Иисуса оборачивают плащаницей. Или, возможно, то было тело Аурелио. И действительно, сходство между Христом на ретабло и на плащанице было поразительное. В самом приметном месте церкви, над алтарем, помещалась Священная Плащаница Господа Нашего Иисуса Христа, вертикально свисавшая с потолка, точно штандарт. Для открытия прихода теперь не оставалось никаких препятствий. Как и было задумано, в роли священника должен был выступить сам Жоффруа де Шарни, желавший иметь возможность контролировать свое предприятие. И все-таки, когда все уже было подготовлено, исполнение главного желания герцога снова пришлось отсрочить из-за неожиданного обстоятельства: возобновились военные действия с Англией.
Пуатье, Франция, 1356 год
Жоффруа де Шарни опасался худшего: если англичане доберутся до Труа и, следовательно, возьмут под контроль и Лирей, его бесценное сокровище будет похищено — так же как много веков назад произошло с полотном из Эдессы при появлении мусульман. Герцог не собирался сидеть сложа руки в ожидании. Он снова снарядил в поход маленький отряд и выступил под начало короля Иоанна Второго, чтобы воспрепятствовать продвижению врага. Встав во главе своего победоносного войска, прославившегося взятием Вильявисьосы Астурийской, герцог присоединился к французской армии и прибыл в Пуатье. Однако британские войска ничуть не напоминали горстку мужчин и женщин, по большей части безоружных и необученных монахов и послушниц, населявших замок Велайо. 19 сентября 1356 года разразилось кровавое сражение при Пуатье. Герцог, привыкший к легким победам над беззащитным противником, впервые узнал, что такое война. Неожиданно для себя столкнувшись с натиском свирепого врага, он ясно понял, что все его героическое ратное прошлое — это сплошная ложь, в которую он и сам в конце концов поверил. Оказавшись на поле боя и видя, как его солдаты гибнут один за другим, словно мухи — точно так же сами они когда-то яростно уничтожали беспомощных сподвижников Аурелио и Кристины, — герцог решил бежать. Но было поздно: копье пронзило его грудь прежде, чем рыцарь успел повернуть коня в сторону, противоположную от неприятеля. Жоффруа де Шарни испустил дух тотчас же, без страданий — такой милости он ни за что бы не предоставил ни Аурелио, ни собственной дочери.
9
Лирей, 1356 год
И все-таки история Священной Плащаницы не окончилась с гибелью Жоффруа де Шарни. В ноябре 1356 года его вдова, Жанна де Вержи, которая при жизни супруга возвела молчание в культ и смогла убедить своих близких, что расстройство рассудка привело ее на грань идиотизма, открыла часовню Святой Марии Лирейской. Люди, не входившие в узкий семейный круг Жанны и сомневавшиеся в ее недуге, не ошиблись. После смерти мужа она в одночасье превратилась в женщину с безупречной деловой хваткой. Жанна сама позаботилась о том, чтобы найти приходского священника, не способного вникнуть в коммерческую сторону предприятия; она в одиночку, железной рукой распоряжалась судьбой каждой монетки, попадавшей в кружку для подаяния. В пору своего расцвета скромная сельская церковь превратилась в самый посещаемый во Франции храм. Притяжение Священной Плащаницы было таково, что паломники со всей Европы стекались, чтобы поклониться живому изображению Христа в момент его Воскресения из мертвых. Богатство Жанны, вдовы Жоффруа де Шарни, было неисчислимо, а покоилось оно — в буквальном смысле — на мученичестве ее дочери, ее зятя и ее собственного мужа. Никто не осмеливался поставить под сомнение подлинность савана, и небольшое пространство часовни уже не вмещало в себя толпы верующих. Прекрасная и безмолвная Жанна ни у кого не могла вызвать подозрений — ни у кого, кроме старого врага ее мужа, Анри де Пуатье. Епископ так и не простил Жоффруа де Шарни, даже мертвому, что он насмеялся над его властью. С другой стороны, этот прямой и честный человек не мог смириться с тем, что в его собственной епархии выставлена напоказ поддельная реликвия, изображающая самого Христа, и церковные сундуки при этом наполняются золотом. Проведя кропотливое и трудоемкое расследование, епископ города Труа получил признание Мориса Касселя. Одного допроса оказалось достаточно, чтобы художник, человек боязливый и слабохарактерный, заливаясь слезами, рассказал всю правду. Теперь, когда герцог де Шарни был мертв, Морис Кассель мог облегчить свою совесть раскаянием. Художник признался в подделке с такой истовостью, что Анри де Пуатье убедился в полной правдивости его рассказа. Однако Морис Кассель ни словом не упомянул об убийстве Аурелио; он говорил лишь об изготовлении барельефа, а не о том, кто послужил для него моделью. Художник не собирался брать на себя соучастие в подобном преступлении. Получив в свои руки признание, подписанное изготовителем подделки, епископ добился запрета на публичную экспозицию фальшивого савана.
После смерти Анри де Пуатье, когда время позаботилось, чтобы люди забыли о скандале с плащаницей, ее преспокойно повесили на прежнее место над церковным алтарем. И снова к ней начали стекаться толпы пилигримов, пополнявшие кружку соборной церкви. Верный последователь прежнего епископа города Труа, Пьер д'Арси, незамедлительно сообщил об этом факте и о готовности еще раз разоблачить подделку, теперь уже перед судебным трибуналом. Собрав все возможные доказательства по этому делу, он обратился с письмом к новому Папе, Клементу Седьмому:
Святой отец, дело заключается в следующем. Некоторое время тому назад в епархии города Труа настоятель некоей соборной церкви, а именно церкви в Лирее, снедаемый страстью к обогащению, побуждаемый стремлением не к благочестию, но единственно к выгоде, лживо и неправедно добыл для своей церкви некое полотно искусной работы, на котором с помощью ловкого фокуса было запечатлено двойное изображение мужчины — то есть вид спереди и со спины, и настоятель утверждает и подложно упорствует в том, что сие есть подлинная плащаница, в которую наш Спаситель Иисус Христос был завернут, когда лежал в могиле, и что на ней отобразилась фигура Спасителя с его крестными стигматами. Эта история получила распространение не только во Франции — ее рассказывают уже по всему свету, так что люди стекаются отовсюду, чтобы увидеть эту плащаницу. К тому же ради привлечения паломников, чтобы лицемерно получать от них побольше денег, в церкви подстраивают так называемые чудеса, и уже было нанято несколько человек, чтобы во время показа плащаницы изображать из себя исцелившихся, поэтому все теперь верят, что это и есть Плащаница Господа Нашего. Блаженной памяти монсеньер Анри де Пуатье, в те времена бывший епископом Труа, узнав об этих событиях от заслуживающих доверия людей, просивших его, как того требует долг, поскорее вмешаться в это дело, действительно произвел необходимое расследование, всеми силами стремясь добиться правды. […] В конце концов, проявив в дознаниях и в следственном деле немалое усердие, епископ раскрыл обман и узнал, с помощью какой хитрости это полотно было написано. Таким образом, это изображение обязано своим появлением на свет человеческому искусству, а вовсе не чудесному творению и Божьей благодати.
Новый епископ Труа, Пьер д'Арси, храня верность памяти своего предшественника, добился, чтобы полотнище было убрано. Жанна, женщина терпеливая и намного более осмотрительная, нежели ее супруг, испугалась, что плащаницу у нее отберут, решила сделать ставку на своего верного союзника — время — и спрятала полотнище на тридцать четыре года. Однако епископу стало известно, что настоятель прихода Богоматери Лирейской, "влекомый исключительно к обману и получению прибылей", предложил вдове Жоффруа де Шарни заново выставить реликвию на обозрение верующих, "дабы изобилие паломников обогатило церковь за счет их дополнительных пожертвований". Опасаясь, что поддельная плащаница вновь явится на свет, Пьер д'Арси предложил передать это полотно в ведение официальных властей и написал:
Своей петицией я без малейших затруднений сумел объяснить перед лицом королевского трибунала нехристианское происхождение этой плащаницы, цели ее использования, суеверия и нездоровый интерес к ней, что привлекло внимание трибунала. Поистине все, кто знает об этих событиях, приходят в изумление от того, что препятствия, с которыми я сталкиваюсь в этом разбирательстве, чинятся мне Церковью, от которой я должен был бы ожидать всемерного содействия и даже опасаться наказания, прояви я равнодушие или небрежность.
Новый епископ — как и его предшественник — был, по-видимому, изумлен и возмущен тем, что новоявленный понтифик позволил выставить полотнище на всеобщее обозрение. И все же Пьер д'Арси не собирался хранить молчание и потребовал, чтобы "подобное суеверие было публично осуждено Его Святейшеством". Епископ зашел в своих писаниях еще дальше:
Я заявляю о своей готовности предоставить любую информацию, которая окажется потребна, чтобы устранить всякие сомнения касательно затронутого вами дела как публично, так и иным образом, чтобы избавить себя от вины и очистить совесть в этом вопросе, к коему я питаю интерес.
И уж конечно, информации было собрано немало. Епископ Труа не только имел на руках признание Мориса Кассе ля, полученное его предшественником, — он свел воедино некоторые наблюдения, которые сами по себе доказывали подложность плащаницы:
1. Как могло подобное чудо остаться незамеченным учениками Христа, когда они открыли место его захоронения? Почему же никто из них не обратил внимания на чудо, если, как утверждается в Евангелиях, они ясно видели пелены, в которые было завернуто тело Христово? Как могли евангелисты обойти молчанием материальное доказательство Воскресения Иисуса?
2. Расположение пятен и полосок так называемой крови, пропитавшей полотно, не соответствует никакой логике: когда голова кровоточит, кровь не вытекает струйками, как это показано на плащанице, а налипает на волосы. С другой стороны, на полотне кровь истекает так, как если бы тело продолжало стоять вертикально. Если бы это полотнище покрывало мертвое тело Иисуса, кровь должна была бы растекаться по краям лица, как это происходит с лежащими телами, — а именно в таком положении находился Иисус, когда Иосиф Аримафейский покрывал его саваном. Можно возразить, что кровь успела запечься, пока Иисус был на кресте, и поэтому линии пролегли параллельно вертикальной оси тела; однако если кровь уже высохла, она никак не могла обладать достаточной клейкостью, чтобы настолько обильно пропитать полотно.
3. Нечто подобное рассуждению о пятнах крови можно высказать и о волосах. На изображении видно, что волосы ниспадают так, как если бы тело стояло на ногах, однако при горизонтальном положении тела такое невозможно. Волосы на голове у лежащего человека опускаются перпендикулярно к земле, а никак не параллельно ей.
4. Если бы отметины, соответствующие стигматам, действительно были кровью, они не сохранили бы свой ярко-алый оттенок, а почернели бы со временем.
5. Кроме этого, возникает ряд проблем с пропорциями. Голова заметно уступает в размерах остальным частям тела. Пальцы на руках асимметричны и несоразмерно длинны. Если посмотреть на изображение сзади, то видно, что ступни ног полностью опираются на землю, а колени при этом не согнуты, что противоречит человеческой анатомии. Длина предплечий чересчур преувеличенна; очевидно, что эти части выполнены ех profeso, с той нелепой целью, чтобы ладони прикрывали причинное место, а руки при этом оставались согнутыми в локтях. Такая поза придает всей фигуре вид умиротворенный и целомудренный, но в действительности она недостижима.
6. Если бы плащаница покрывала неподвижное тело, та половина, что изображает вид сзади, выглядела бы иначе в тех местах, которые должны были опираться о землю: ягодицам, икрам, лопаткам и голове полагалось бы иметь вид приплюснутый, как это всегда и происходит с лежащими телами.
7. Художник, писавший эту фигуру, позабыл изобразить верхнюю часть головы. Обе половины, представляющие вид спереди и вид сзади, соединяются на голове в одной точке. Выпуклость черепа не представлена ни в малейшей степени. Это подтверждает, что плащаница была изготовлена с помощью двух барельефов — как если бы кто-нибудь перевел на большой лист бумаги орел и решку той же монеты.
Несмотря на весомость своих аргументов, единственное, чего добился епископ, — это повеления Клемента Седьмого хранить молчание под страхом отлучения от Церкви. В 1390 году Папа наконец-то дал разрешение на демонстрацию Святой Плащаницы, которой он присвоил осторожный, почти что двусмысленный статус "изображения", чтобы не выступать полноценным соучастником обмана; чуть ли не шепотом Папа объявил, что "речь идет не о Подлинной Плащанице Господа Нашего, а о полотне или картине, созданной по подобию или в подражание этой плащанице". Однако Клемент Седьмой так и не издал распоряжения, запрещающего демонстрацию полотнища, и не позволил Пьеру д'Арси нарушить молчание.
Решение Папы имело под собой обоснование, о котором ничего не было известно епископу: Жанна, вдова герцога Жоффруа де Шарни, проявила себя как женщина прагматичная, умеющая позаботиться о своей выгоде и не теряющая времени понапрасну. Хотя молодость ее прошла, она была по-прежнему красива и сохранила все свое молчаливое обаяние. Использовав его, Жанна заключила брак с человеком по имени Аймон Женевский. Не многим было известно, что новый муж Жанны де Вержи приходился двоюродным братом некоему Роберту Женевскому, более известному в Авиньоне под именем Клемента Седьмого.
Дело было закрыто, и с тех пор ничто не мешало демонстрировать фальшивую плащаницу перед толпами, ослепленными суеверием, день за днем набивавшимися в маленькую часовню. Конечно, паломники, созерцавшие со слезами на глазах этого человека на полотне, не ведали, что оплакивают они самую жестокую и бесполезную из мук, когда-либо перенесенных в Лирее. Скорее всего, никто из богомольцев никогда не узнал, что под их ногами, утомленными после долгого путешествия, покоятся останки того, на кого они в эту минуту взирают с благоговением.
По ночам, когда над полями снова воцарялась тишина и земля вокруг часовни отдыхала от шагов нескончаемых путников, не все в округе было столь же безмятежно: длинная и тяжелая тень угрызений совести опускалась на сознание тех, что были свидетелями страстей и смерти Аурелио и Кристины, которые — несмотря ни на что и вопреки всему — в конце концов лежали рядом.
10
Прохладный ветерок ласкает поля, словно исполинская, но нежная рука. Ветер, сметающий прочь мертвые осенние листья и обнажающий лозы на виноградниках. Когда ветер налетает на крест на колокольне церкви Святой Марии Лирейской, он превращается в рыдание, в безутешную жалобу. Ветер, хранитель памяти обо всем на свете, тот, кто приносит несчастья и предзнаменования, тот, кто разносит чуму и вертит крылья мельниц, дающих хлеб, ветер сопровождает медленную процессию путников. Ветер — он тоже паломник. Он поднимается над Труа и Лиреем, и его долгий выдох достигает побережья Кантабрийского моря; словно могильщик, ветер проходит своей лопатой над выжженными землями Вильявисьосы и собирает прах с безымянных могил детей, стариков, мужчин и женщин из Велайо, чей грех состоял в том, что они возлюбили ближнего больше самих себя. Ветер не забывает; он дует с самого начала времен и будет дуть после конца, когда ничто уже не будет ему помехой. Когда злодейство, жестокость и бесчестье не оставят от мира камня на камне, мягкая тучка, вдова ветра, начнет свой бесконечный плач над опустошенной землей. Но сегодня над пастбищами Лирея дует ласковый ветерок, словно веером обмахивая лица путешественников, пришедших из дальних мест, чтобы увидеть человека на чудесной плащанице; этот ветер, могучий, но немой, пытается разнести правду по свету, словно семена чертополоха над полем. Этот ветер, овевавший израненный лоб Аурелио в час его мученичества, — тот же самый, что напитал словами утешения женщину, которую он любил. Он на кресте, она на эшафоте — ветер раскачивал их в такт, словно бы они были единой сущностью, сотворенной из таинственной материи любви. Но теперь, в этой буколической церкви Святой Марии Лирейской, ветер — это еще один из путешественников, пришедших, чтобы оставить свое подношение; он входит внутрь в молчании, смешавшись с людьми. И внезапно изумленная толпа видит, как Священная Плащаница, висящая над алтарем, начинает яростно сотрясаться; Бог, ставший человеком, Аурелио, ставший Христом, вздымается над головами паломников, точно желая покарать злодеев; толпа содрогается от ужаса, словно перепуганное стадо. Но страшиться им нечего: это ветер, только ветер.