2

Мы похоронили Дженни ранним декабрьским утром. Вовремя: уже к полудню метель превратила Новую Англию в мир снежных статуй.

Мои родители спросили, не хочу ли я вернуться в Бостон с ними на поезде. Я отказался так вежливо, как умел. Объяснил, что не могу оставить Фила одного — не выдержит. На самом деле причина была в другом. Я, всю жизнь никого не терявший, нуждался теперь в Филе, чтоб научиться скорбеть.

— Пожалуйста, не пропадай, — попросил отец.

— Не буду, — я пожал ему руку и поцеловал маму. Поезд ушёл на север.

Вначале в доме Кавиллери было шумно. Родственники старались не оставлять нас одних. Потом — одни раньше, другие позже стали разъезжаться. У всех были семьи, и их там ждали. Прощаясь, каждый брал с Фила слово снова открыть булочную и вернуться к работе — единственному, что у него оставалось. Фил всякий раз бурчал что-то вроде бы утвердительное.

В конце концов мы остались одни. Не нужно было никуда идти, ничего делать: каждый завалил кладовку припасами минимум на месяц.

Сейчас, когда меня не отвлекали тётушки и кузины, я почувствовал, как мало-помалу перестаёт действовать новокаин официальных церемоний. До того я воображал, что знаю, что такое боль. Теперь понимал, что это был всего лишь первый шок. Боль только начиналась.

— Эй, а ты ведь должен был вернуться в Нью-Йорк, — вспомнил как-то Фил без особого осуждения. Я не стал указывать на факт, что его булочная тоже не выглядит обитаемой. Ответил только:

— Не могу. У меня встреча в новогоднюю ночь тут, в Крэнстоне.

— С кем?

— С тобой.

— Это будет ужасно весело, — сообщил он, — но обещай, что следующим же утром ты двинешься домой.

— О'кэй, — сказал я.

— О'кэй, — сказал он.

Мои родители звонили каждый вечер.

— Нет, не нужно, миссис Бэрретт, — отвечал Фил. Наверное, она спрашивала, чем может... помочь.

— Не нужно, отец, — говорил я, — Спасибо.

Фил показал мне секретные фотографии. Те самые, которые Дженни категорически запретила показывать мне.

— Чёрт побери, Фил, я не хочу, чтоб Оливер видел меня с этими зубными скобками!

— Но, Дженни, ты была прелестна!

— Сейчас я прелестнее, — отвечала она — очень в духе Дженни, — и ещё — никаких детских фотографий, Фил.

— Но почему? Почему нет?

— Я не хочу, чтобы Оливер видел меня толстой.

Я ошарашено наблюдал за этой милой перепалкой. К тому времени мы уже были женаты, и скобочное прошлое вряд ли могло бы стать причиной развода.

— Эй, кто здесь главный? — поинтересовался я.

— Угадай с трёх раз, — улыбнулся тогда Фил. И вернул альбомы на полку — нераскрытыми.

Сегодня мы открыли их. Там оказалось много снимков

Прежде всего — Тереза Кавиллери, жена Фила.

— Она была похожа на Дженни.

— Она была красивой, — вздохнул он.

Где-то между толстой Дженни и Дженни-в-скобках, Тереза исчезла из альбома и больше не появлялась.

— Не надо было давать ей ехать в ночь, — сказал Фил так, будто авария, в которой она погибла, случилась только вчера.

— Как ты выдержал? Как мог вынести это? — я эгоистично надеялся, что сейчас услышу рецепт, который немедленно поможет мне.

— Кто сказал, что я мог выдержать? — ответил Фил, — Но у меня была маленькая дочка...

— Чтобы заботиться...

— Чтобы заботиться обо мне.

И он рассказывал... Как Дженни делала всё, чтобы помочь ему. Чтобы облегчить его боль. Он должен был не мешать ей готовить. И, что страшнее, должен был есть кое-какие из её ранних произведений, изготовленных по рецептам из буклетов супермаркетов. Она заставила его не бросать боулинга-с-ребятами по средам. Она делала всё, чтобы он был счастлив.

— Тогда почему ты так и не женился, Фил?

— Что?

— Из-за Дженни?

— Боже ты мой, нет конечно. Она изводила меня, пытаясь женить. Даже сватать пробовала.

— Дженни?

— Господи, она пыталась сбыть меня каждой подходящей италоамериканке от Крэнстона до Потакета.

— Одни старые девы?

— Некоторые были очень ничего, — удивил он меня, — мисс Ринальди, например, её учительница английского...

— Да?

— Была очень даже. Мы встречались довольно долго. Сейчас она замужем. Трое детей.

— Ты не был готов к этому, Фил, не так ли?

Он посмотрел на меня и покачал головой:

— Эх, Оливер... Даже если и так — кто я такой, чтоб надеяться, что Всевышний даст мне второй раз то, чего у многих не было вовсе.

И он отвернулся, жалея, кажется, что сказал правду.

На Новый Год Фил буквально запихнул меня в поезд и отправил домой.

— Ты обещал, что вернёшься на работу.

— Ты тоже, — парировал я.

— Это помогает. Поверь мне, Оливер, это на самом деле помогает.

И поезд двинулся.

Фил оказался прав. Погрузившись с головой в проблемы других, я нашёл выход для подступающей ярости. Кто-то где-то подставил меня, так мне начинало казаться. Кто-то управляющий эти миром, кто-то в Небесной канцелярии. И я почувствовал, что должен восстановить справедливость. Всё чаще меня привлекали дела о судебных ошибках. И сколько же плевел оказалось в этом нашем прекрасном саду!

Благодаря делу «Миранда против штата Аризона» (384 U.S. 436), я сразу оказался зверски занят. Верховный суд признал, что подозреваемый должен быть информирован о своём праве хранить молчание до момента, пока не получит адвоката.

Понятия не имею, сколько народу до того было осуждено из-за своей болтовни, но я потихоньку зверел на всех них.

Например, на Ли Роя Сиджера, который уже прочно сидел, к тому моменту, когда я получил его дело. Ли был осуждён на основании собственноручно подписанного признания, умело (но ведь законно же?) выбитого у него после затяжного допроса. К тому времени, когда парень ставил свою подпись, он не был уверен ни в чём, кроме, разве что того, что быть может ему дадут наконец поспать. Пересмотр его дела был одним из главных в Нью-Йорке, построенных на прецеденте Миранды. И мы провернули его в лучшем виде.

— Спасибо, мужик, — сказал он мне и повернулся, чтоб поцеловать плачущую от счастья жену.

— Расслабьтесь, — ответил я, вставая. Разделить счастье Ли Роя Сиджера не получалось. У него была жена. Да и в любом случае мир был полон тех, кого мы, юристы, между собой называли «трахнутыми».

Вроде Сэнди Уэббера, ввязавшегося в затяжную дуэль с призывной комиссией. Там вообще ничего нельзя было предсказать до последнего момента. Сэнди не был квакером, и не мог представить никаких доказательств того, что именно «глубокая и искренняя вера», а не обыкновенная трусость мешают ему служить в армии. Несмотря на весь риск, уезжать в Канаду он не хотел. Парень желал признания своего права поступать согласно убеждениям. Он был хорошо воспитан. И у Сэнди была девчонка, которая чертовски боялась за него. Один из их знакомых уже мотал срок в Льюисбурге и это было совсем не лучшим времяпровождением. Давай уедем в Монреаль, — предложила она. Я останусь и буду драться — ответил он.

Мы дрались. Проиграли. Потом подали апелляцию и выиграли. Парень заработал право три года мыть судна в госпитале и был счастлив.

«Вы были просто потрясающи» — вопили Сэнди и его девушка, обнимая меня.

«Держитесь так и дальше», — сказал я и двинулся на битву с очередным драконом. Обернулся всего лишь раз и увидел их — танцующих от счастья прямо посреди улицы. Если б я мог просто улыбнуться...

Я был очень зол.

Я работал допоздна — насколько было возможно. Я не хотел покидать офис. Дома всё в той или иной степени напоминало о Дженни. Пианино. Её книги. Мебель, которую мы покупали вместе. Да, время от времени появлялась мысль, что неплохо было бы переехать. Но я и так возвращался домой настолько поздно, что в переезде не было особого смысла. Постепенно я привык ужинать в одиночку в тишине кухни, а бессонными ночами слушать записи. Только в кресло Дженни не садился никогда . Мне даже почти удалось заставить себя ложиться спать в нашу — такую пустую кровать.

Так что идея переезда постепенно сходила на нет.

Пока я не открыл ту дверь.

Это был шкаф Дженни, которого я долго старался не замечать.

Но в тот день сдуру-таки открыл его. И увидел её вещи. Платья Дженни, её юбки, её шарфы. Её свитера — даже тот, заношенный до дыр школьный свитер, который она наотрез отказывалась выкинуть и носила дома.

Всё это было здесь — а Дженни не было. Я никогда не мог вспомнить потом, о чём думал, когда смотрел на эти сувениры из шёлка и шерсти. Может быть о том, что если дотронусь до этого древнего свитера, то смогу почувствовать частичку живой Дженни.

Я закрыл шкаф и никогда больше не открывал его.

Через две недели Фил тихо упаковал всё и увёз куда-то. Он говорил что-то о католической группе, которая помогает бедным.

И лишь перед тем, как сесть в свой грузовичок, сказал на прощание:

— Я больше не стану заходить к тебе, если ты не уедешь отсюда.

Забавно. Всего через неделю после того, как он избавил дом от всего, что напоминало мне о Дженни, я нашёл новую квартиру.

Маленькая, чуточку смахивающая на застенок (в Нью-Йорке окна первого этажа забирают стальными решётками, помните?), она располагалась в шумном полуподвале дома какого-то богатого продюсера. Пышная, украшенная золотом дверь того была этажом выше, так что народ, направлявшийся на его оргии, никогда не пересекался со мной. Кроме того, отсюда было ближе до офиса и всего полквартала до Центрального парка. Определённо, всё указывало на быстрое и неминуемое исцеление.

...И всё-таки, несмотря на то, что моя новая квартира была отделана новыми обоями и в ней стояла новенькая кровать, и друзья стали чаще говорить: «А ты выглядишь лучше, дружище», оставалось нечто, что я продолжал хранить, как память от Дженни.

В нижнем ящике письменного стола лежали очки Дженни. Да. Обе пары её очков. Они напоминали мне о любимых глазах, которые смотрели на меня сквозь них и видели насквозь.

Но в остальном, как сообщал мне почти каждый, я выглядел просто великолепно.