В один из июльских вечеров 1846 года во Флоренции, в доме профессора Фабрицци, собралось несколько человек, чтобы обсудить план предстоящей политической работы.

Некоторые из них принадлежали к партии Мадзини и не мирились на меньшем, чем демократическая республика и объединённая Италия. Другие были сторонники конституционной монархии и либералы разных оттенков. Но все сходились в одном – в недовольстве тосканской цензурой. Профессор Фабрицци созвал собрание в надежде, что, может быть, хоть этот вопрос представители различных партий смогут обсудить без особых препирательств.

Прошло только две недели с тех пор, как папа Пий IX, взойдя на престол, даровал столь нашумевшую амнистию политическим преступникам в Папской области, но волна либерального восторга, вызванная этим событием, уже катилась по всей Италии. В Тоскане папская амнистия оказала воздействие даже на правительство. Профессор Фабрицци и ещё кое-кто из лидеров политических партий во Флоренции сочли момент наиболее благоприятным, для того чтобы добиться проведения реформы законов о печати.

– Конечно, – заметил драматург Лега, когда ему сказали об этом, – невозможно приступить к изданию газеты до изменения нынешних законов о печати. Надо задержать первый номер. Но, может быть, нам удастся провести через цензуру несколько памфлетов. Чем раньше мы это сделаем, тем скорее добьёмся изменения закона.

Сидя в кабинете Фабрицци, он излагал свою точку зрения относительно той позиции, какую должны были, по его мнению, занять теперь писатели-либералы.

– Само собой разумеется, что мы обязаны использовать момент, – заговорил тягучим голосом один из присутствующих, седовласый адвокат. – В другой раз уже не будет таких благоприятных условий для проведения серьёзных реформ. Но едва ли памфлеты окажут благотворное действие. Они только ожесточат и напугают правительство и уж ни в коем случае не расположат его в нашу пользу. А ведь именно этого мы и добиваемся. Если власти составят о нас представление как об опасных агитаторах, нам нечего будет рассчитывать на содействие с их стороны.

– В таком случае, что же вы предлагаете?

– Петицию.

– Великому герцогу?

– Да, петицию о расширении свободы печати.

Сидевший у окна брюнет с живым, умным лицом засмеялся, оглянувшись на него.

– Много вы добьётесь петициями! – сказал он. – Мне казалось, что дело Ренци излечило вас от подобных иллюзий.

– Синьор! Я не меньше вас огорчён тем, что нам не удалось помешать выдаче Ренци. Мне не хочется обижать присутствующих, но всё-таки я не могу не отметить, что мы потерпели неудачу в этом деле главным образом вследствие нетерпеливости и горячности кое-кого из нас. Я, конечно, не решился бы…

– Нерешительность – отличительная черта всех пьемонтцев, – резко прервал его брюнет. – Не знаю, где вы обнаружили нетерпеливость и горячность. Уж не в тех ли осторожных петициях, которые мы посылали одну за другой? Может быть, это называется горячностью в Тоскане и Пьемонте, но никак не у нас в Неаполе.

– К счастью, – заметил пьемонтец, – неаполитанская горячность присуща только Неаполю.

– Перестаньте, господа! – вмешался профессор. – Хороши по-своему и неаполитанские нравы и пьемонтские. Но сейчас мы в Тоскане, а тосканский обычай велит не отвлекаться от сути дела. Грассини голосует за петицию, Галли – против. А что скажете вы, доктор Риккардо?

– Я не вижу ничего плохого в петиции, и если Грассини составит её, я подпишусь с большим удовольствием, Но мне всё-таки думается, что одними петициями многого не достигнешь. Почему бы нам не прибегнуть и к петициям, и к памфлетам?

– Да просто потому, что памфлеты вооружат правительство против нас и оно не обратит внимания на наши петиции, – сказал Грассини.

– Оно и без того не обратит на них внимания. – Неаполитанец встал и подошёл к столу. – Вы на ложном пути, господа! Уговаривать правительство бесполезно. Нужно поднять народ.

– Это легче сказать, чем сделать. С чего вы начнёте?

– Смешно задавать Галли такие вопросы. Конечно, он начнёт с того, что хватит цензора по голове.

– Вовсе нет, – спокойно сказал Галли. – Вы думаете, если уж перед вами южанин, значит, у него те найдётся других аргументов, кроме ножа?

– Что же вы предлагаете?.. Тише, господа, тише! Галли хочет внести предложение.

Все те, кто до сих пор спорил в разных углах группами по два, по три человека, собрались вокруг стола послушать Галли. Но он протестующе поднял руки:

– Нет, господа, это не предложение, а просто мне пришла в голову одна мысль. Я считаю, что во всех этих ликованиях по поводу нового папы кроется опасность. Он взял новый политический курс, даровал амнистию, и многие выводят отсюда, что нам всем – всем без исключения, всей Италии – следует броситься в объятия святого отца и предоставить ему вести нас в землю обетованную. Лично я восхищаюсь папой не меньше других. Амнистия – блестящий ход!

– Его святейшество, конечно, сочтёт себя польщённым… – презрительно начал Грассини.

– Перестаньте, Грассини! Дайте ему высказаться! – прервал его, в свою очередь, Риккардо. – Удивительная вещь! Вы с Галли никак не можете удержаться от пререканий. Как кошка с собакой… Продолжайте, Галли!

– Я вот что хотел сказать, – снова начал неаполитанец. – Святой отец действует, несомненно, с наилучшими намерениями. Другой вопрос – насколько широко удастся ему провести реформы. Теперь всё идёт гладко. Реакционеры по всей Италии месяц-другой будут сидеть спокойно, пока не спадёт волна ликования, поднятая амнистией. Но маловероятно, чтобы они без борьбы выпустили власть из своих рук. Моё личное мнение таково, что в середине зимы иезуиты, грегорианцы, санфедисты и вся остальная клика начнут строить новые козни и интриги и отправят на тот свет всех, кого нельзя подкупить.

– Это очень похоже на правду.

– Так вот, будем ли мы смиренно посылать одну петицию за другой и дожидаться, пока Ламбручини и его свора не убедят великого герцога отдать нас во власть иезуитов да ещё призвать австрийских гусар наблюдать за порядком на улицах, или мы предупредим их и воспользуемся временным замешательством, чтобы первыми нанести удар?

– Скажите нам прежде всего, о каком ударе вы говорите.

– Я предложил бы начать организованную пропаганду и агитацию против иезуитов.

– Но ведь фактически это будет объявлением войны.

– Да. Мы будем разоблачать их интриги, раскрывать их тайны и обратимся к народу с призывом объединиться на борьбу с иезуитами.

– Но ведь здесь некого изобличать!

– Некого? Подождите месяца три, и вы увидите, сколько здесь будет этих иезуитов. Тогда от них не отделаешься.

– Да. Но ведь вы знаете, для того чтобы восстановить городское население против иезуитов, придётся говорить открыто. А если так, каким образом вы избежите цензуры?

– Я не буду её избегать. Я просто перестану с ней считаться.

– Значит, вы будете выпускать памфлеты анонимно? Все это очень хорошо, но мы уже имели дело с подпольными типографиями и знаем, как…

– Нет! Я предлагаю печатать памфлеты открыто, за нашей подписью и с указанием наших адресов. Пусть преследуют, если у них хватит смелости.

– Совершенно безумный проект! – воскликнул Грассини. – Это значит – из молодечества класть голову в львиную пасть.

– Ну, вам бояться нечего! – отрезал Галли. – Мы не просим вас сидеть в тюрьме за наши грехи.

– Воздержитесь от резкостей, Галли! – сказал Риккардо. – Тут речь идёт не о боязни. Мы так же, как я вы, готовы сесть в тюрьму, если только это поможет нашему делу. Но подвергать себя опасности по пустякам – чистое ребячество. Я лично хотел бы внести поправку к высказанному предложению.

– Какую?

– Мне кажется, можно выработать такой способ борьбы с иезуитами, который избавит нас от столкновений с цензурой.

– Не понимаю, как вы это устроите.

– Надо облечь наши высказывания в такую форму, так их завуалировать, чтобы…

– …Не понял цензор? Но неужели вы рассчитываете, что какой-нибудь невежественный ремесленник или рабочий докопается до истинного смысла ваших писаний? Это ни с чем не сообразно.

– Мартини, что вы скажете? – спросил профессор, обращаясь к сидевшему возле него широкоплечему человеку с большой тёмной бородой.

– Я подожду высказывать своё мнение. Надо проделать ряд опытов, тогда будет видно.

– А вы, Саккони?

– Мне бы хотелось услышать, что скажет синьора Болла. Её соображения всегда так ценны.

Все обернулись в сторону единственной в комнате женщины, которая сидела на диване, опершись подбородком на руку, и молча слушала прения. У неё были задумчивые чёрные глаза, но сейчас в них мелькнул насмешливый огонёк.

– Боюсь, что мы с вами разойдёмся во мнениях, – сказала она.

– Обычная история, – вставил Риккардо, – но хуже всего то, что вы всегда оказываетесь правы.

– Я совершенно согласна, что нам необходимо так или иначе бороться с иезуитами. Не удастся одним оружием, надо прибегнуть к другому. Но бросить им вызов – недостаточно, уклончивая тактика затруднительна. Ну, а петиции – просто детские игрушки.

– Надеюсь, синьора, – с чрезвычайно серьёзным видом сказал Грассини, – вы не предложите нам таких методов, как убийство?

Мартини дёрнул себя за ус, а Галли, не стесняясь, рассмеялся. Даже серьёзная молодая женщина не могла удержаться от улыбки.

– Поверьте, – сказала она, – если бы я была настолько кровожадна, то во всяком случае у меня хватило бы здравого смысла молчать об этом – я не ребёнок. Самое смертоносное оружие, какое я знаю, – это смех. Если нам удастся жестоко высмеять иезуитов, заставить народ хохотать над ними и их притязаниями – мы одержим победу без кровопролития.

– Думаю, что вы правы, – сказал Фабрицци. – Но не понимаю, как вы это осуществите.

– Почему вам кажется, что нам не удастся это осуществить? – спросил Мартини. – Сатира скорее пройдёт через цензуру, чем серьёзная статья. Если придётся писать иносказательно, то неискушённому читателю легче будет раскусить двойной смысл безобидной на первый взгляд шутки, чем содержание научного или экономического очерка.

– Итак, синьора, вы того мнения, что нам следует издавать сатирические памфлеты или сатирическую газету? Могу смело сказать: последнее цензура никогда не пропустит.

– Я имею в виду нечто иное. По-моему, было бы очень полезно выпускать и продавать по дешёвой цене или даже распространять бесплатно небольшие сатирические листки в стихах или в прозе. Если бы нам удалось найти хорошего художника, который понял бы нашу идею, мы могли бы выпускать эти листки с иллюстрациями.

– Великолепная идея, если только она выполнима. Раз уж браться за такое дело, надо делать его хорошо. Нам нужен первоклассный сатирик. А где его взять?

– Вы отлично знаете, – прибавил Лега, – что большинство из нас – серьёзные писатели. Как я ни уважаю всех присутствующих, но боюсь, что в качестве юмористов мы будем напоминать слона, танцующего тарантеллу.

– Я отнюдь не говорю, что мы должны взяться за работу, которая нам не по плечу. Надо найти талантливого сатирика, а такой, вероятно, есть в Италии, и изыскать необходимые средства. Разумеется, мы должны знать этого человека и быть уверены, что он будет работать в нужном нам направлении.

– Но где его достать? Я могу пересчитать по пальцам всех более или менее талантливых сатириков, но их не привлечёшь. Джусти не согласится – он и так слишком занят. Есть один или два подходящих писателя в Ломбардии, но они пишут на миланском диалекте.

– И кроме того, – сказал Грассини, – на тосканский народ можно воздействовать более почтенными средствами. Мы обнаружим по меньшей мере отсутствие политического такта, если будем трактовать серьёзный вопрос о гражданской и религиозной свободе в шуточной форме. Флоренция не город фабрик и наживы, как Лондон, и не притон для сибаритов, как Париж. Это город с великим прошлым…

– Таковы были и Афины, – с улыбкой перебила его синьора Болла. – Но граждане Афин были слишком вялы, и понадобился Овод, чтобы пробудить их.

Риккардо ударил рукой по столу:

– Овод! Как это мы не вспомнили о нём? Вот человек, который нам нужен!

– Кто это?

– Овод – Феличе Риварес. Не помните? Он из группы Муратори, которая пришла сюда с гор года три назад.

– Вы знаете эту группу? Впрочем, вспоминаю! Вы провожали их в Париж.

– Да, я доехал с Риваресом до Ливорно и оттуда отправил его в Марсель. Ему не хотелось оставаться в Тоскане. Он заявил, что после неудачного восстания остаётся только смеяться и что поэтому лучше уехать в Париж. Он, очевидно, согласен с синьором Грассини, что Тоскана неподходящее место для смеха. Но если мы его пригласим, он вернётся, узнав, что теперь есть возможность действовать в Италии. Я в этом почти уверен.

– Как вы его назвали?

– Риварес. Он, кажется, бразилец. Во всяком случае, жил в Бразилии. Я, пожалуй, не встречал более остроумного человека. В то время в Ливорно нам было, конечно, не до веселья – один Ламбертини чего стоил! Сердце разрывалось на него глядя… Но мы не могли удержаться от смеха, когда Риварес заходил в комнату, – сплошной фейерверк остроумия! На лице у него, помнится, большой шрам от сабельного удара. Странный он человек… Но я уверен, что его шутки удержали тогда многих из этих несчастных от полного отчаяния.

– Не он ли пишет политические фельетоны во французских газетах под псевдонимом Le Taon?

– Да. По большей части коротенькие статейки и юмористические фельетоны. Апеннинские контрабандисты прозвали Ривареса Оводом за его злой язык, и с тех пор он взял себе этот псевдоним.

– Мне кое-что известно об этом субъекте, – как всегда, солидно и неторопливо вмешался в разговор Грассини, – и не могу сказать, чтобы то, что я о нём слышал, располагало в его пользу. Овод несомненно наделён блестящим умом, но человек он поверхностный, и мне кажется – таланты его переоценили. Весьма вероятно, что у него нет недостатка в мужестве. Но его репутация в Париже и в Вене далеко не безупречна. Это человек, жизнь которого изобиловала сомнительными похождениями, человек, неизвестно откуда взявшийся. Говорят, что экспедиция Дюпре подобрала его из милости где-то в дебрях Южной Америки в ужасном состоянии, почти одичалого. Насколько мне известно, он никогда не мог объяснить, чем было вызвано такое падение. А что касается событий в Апеннинах, то в этом неудачном восстании принимал участие всякий сброд – это ни для кого не секрет. Все знают, что казнённые в Болонье были самыми настоящими преступниками. Да и нравственный облик многих из скрывшихся не поддаётся описанию. Правда, некоторые из участников – люди весьма достойные.

– И находятся в тесной дружбе со многими из здесь присутствующих! – оборвал Грассини Риккардо, и в его голосе прозвучали негодующие нотки. – Щепетильность и строгость весьма похвальные качества, но не следует забывать, Грассини, что эти «настоящие преступники» пожертвовали жизнью ради своих убеждений, а это побольше, чем сделали мы с вами.

– В следующий раз, – добавил Галли, – когда кто-нибудь будет передавать вам старые парижские сплетни, скажите ему от моего имени, что относительно экспедиции Дюпре они ошибаются. Я лично знаком с помощником Дюпре, Мартелем, и слышал от него всю историю. Верно, что они нашли Ривареса в тех местах. Он сражался за Аргентинскую республику, был взят в плен и бежал. Потом, переодетый, скитался по стране, пробираясь обратно в Буэнос-Айрес. Версия, будто экспедиция подобрала его из милости, – чистейший вымысел. Их переводчик заболел и должен был вернуться обратно, а сами французы не знали местных наречий. Ривареса взяли в переводчики, и он провёл с экспедицией целых три года, исследуя притоки Амазонки. По словам Мартеля, им никогда не удалось бы довести до конца свою работу, если бы не Риварес.

– Кто бы он ни был, – вмешался Фабрицци, – но должно же быть что-то выдающееся в человеке, который сумел обворожить таких опытных людей, как Мартель и Дюпре. Как вы думаете, синьора?

– Я о нём ровно ничего не знаю. Я была в Англии, когда эти беглецы проезжали Тоскану. Но если о Риваресе отзываются с самой лучшей стороны те, кому пришлось в течение трех лет странствовать с ним, а также товарищи, участвовавшие в восстании, то этого, я думаю, вполне достаточно, чтобы не обращать внимания на бульварные сплетни.

– О его товарищах и говорить нечего, – сказал Риккардо. – Ривареса обожали поголовно все от Муратори и Замбеккари до самых диких горцев. Кроме того, он личный друг Орсини. Правда, в Париже о нём рассказывают всякие небылицы, но ведь если человек не хочет иметь врагов, он не должен быть политическим сатириком.

– Я не совсем уверен, но, кажется, я видел его как-то, когда эти политические эмигранты были здесь, – сказал Лега. – Он ведь не то горбат, не то хромает.

Профессор выдвинул ящик письменного стола, достал кипу бумаг и стал их перелистывать.

– У меня есть где-то полицейское описание его примет, – сказал он. – Вы помните, когда им удалось бежать и скрыться в горах, повсюду были разосланы их приметы, а кардинал… как же зовут этого негодяя?.. да, кардинал Спинола! Так вот, он даже предлагал награду за их головы. В связи с этим рассказывают одну очень интересную историю. Риварес надел старый солдатский мундир и бродил по стране под видом раненого карабинера, отыскивающего свою часть. Во время этих странствований он наткнулся на отряд, посланный Спинолой на его же розыски, и целый день ехал с солдатами в одной повозке и рассказывал душераздирающие истории о том, как бунтовщики взяли его в плен, затащили в свой притон в горах и подвергли ужасным пыткам. Солдаты показали ему бумагу с описанием его примет, и он наговорил им всякого вздору о «дьяволе», которого прозвали Оводом. Потом ночью, когда все улеглись спать, Риварес вылил им в порох ведро воды и дал тягу, набив карманы провизией и патронами… А, вот, нашёл! – сказал Фабрицци, оборвав свой рассказ. – «Феличе Риварес, по прозвищу Овод. Возраст – около тридцати лет. Место рождения неизвестно, но по некоторым данным – Южная Америка. Профессия – журналист. Небольшого роста. Волосы чёрные. Борода чёрная. Смуглый. Глаза синие. Лоб высокий. Нос, рот, подбородок…» Да, вот ещё: «Особые приметы: прихрамывает на правую ногу, левая рука скрючена, недостаёт двух пальцев. Шрам на лице. Заикается». Затем добавлено: «Очень искусный стрелок – при аресте следует соблюдать осторожность».

– Удивительная вещь! Как он их обманул с таким списком примет?

– Выручила его, несомненно, только смелость. Малейшее подозрение, и он бы погиб. Ему удаётся выходить из любых положений благодаря умению принимать невинный, внушающий доверие вид… Ну, так вот, господа, что же вы обо всём этом думаете? Оказывается, Ривареса многие из вас хорошо знают. Что ж, давайте напишем ему, что мы будем рады его помощи.

– Сначала надо всё-таки познакомить его с нашим планом, – заговорил Фабрицци, – и узнать, согласен ли он с ним.

– Ну, поскольку речь идёт о борьбе с иезуитами, Риварес согласится. Я не знаю более непримиримого антиклерикала. В этом отношении он просто бешеный.

– Итак, вы напишете ему, Риккардо?

– Конечно. Сейчас припомню, где он теперь. Кажется, в Швейцарии. Удивительно непоседливое существо: вечно кочует. Ну, а что касается памфлетов…

Вновь началась оживлённая дискуссия. Когда наконец все стали расходиться, Мартини подошёл к синьоре Болле:

– Я провожу вас, Джемма.

– Спасибо. Мне нужно переговорить с вами о делах.

– Опять что-нибудь с адресами? – спросил он вполголоса.

– Ничего серьёзного. Но всё-таки, мне кажется, надо что-то предпринять. На этой неделе на почте задержали два письма. И то и другое совершенно невинные, да и задержка эта, может быть, простая случайность. Однако рисковать нельзя. Если полиция взяла под сомнение хоть один из наших адресов, их надо немедленно изменить.

– Я приду к вам завтра. Не стоит сейчас говорить о делах – у вас усталый вид.

– Я не устала.

– Так, стало быть, опять расстроены чем-нибудь?

– Нет, так, ничего особенного.