Глава 6,

в которой на шесть пенсов покупают много супа, а иностранным золотом платят шпиону…

Чувство неловкости преследовало Финта до самого дома, равно как и аромат потрошков. Отчего-то он уже не был уверен, кто он такой – оборвыш из городской канализации или тот, кто запросто болтает с аристократами, – хотя у него хватало опыта понять, что мистер и миссис Мэйхью, не то чтобы аристократия, несмотря на дом и слуг. Дом у них, конечно, всяко получше тех, где доводилось жить Финту, но местами малость обшарпанный. Не грязный, нет; но видно, что с деньгами в семье не густо, как сетовала миссис Куикли, каждый пенни на счету.

Да, миссис Мэйхью сильно озабочена, но Финту показалось, что озабоченность эта вроде как заложена в ее натуре и дело не только в Симплисити. Он досадливо пожал плечами. Может, так и надо, подумал он. Чем больше у тебя есть, тем тревожнее тебе живется – не ровен час все потеряешь. Если денег вдруг недостает, начинаешь всерьез беспокоиться, что того гляди лишишься своего уютного домика вместе со всеми симпатичными безделушками, расставленными тут и там украшения ради.

Финт никогда и ни о чем особо не тревожился, кроме самого важного: сытно поесть и поспать в тепле. На что сдался дом, битком набитый милыми безделушками (а у Финта был глаз наметан на милые безделушки, особенно такие, которые нетрудно подцепить и проворно сунуть в карман и так же быстро перепродать). Но зачем они нужны-то? Показать, что ты можешь себе их позволить? И тебе от этого станет сильно приятнее жить на свете? Ты в самом деле почувствуешь себя счастливее?

Дом семьи Мэйхью исполнял свой долг с холодной чопорностью, но особо счастливым не выглядел – ощущалась в нем какая-то напряженность, Финту не вполне понятная, даже в воздухе разливалось уныние, – и, как ни странно, Финт тоже ни с того ни с сего слегка загрустил, бог весть почему. Несчастье как состояние души обычно было ему чуждо. У кого, спрашивается, есть время на уныние? Ему случалось подосадовать, взбелениться и выйти из себя, но это же просто тучи на небе; рано или поздно они расступались. И надолго не задерживались. Но, идя куда глаза глядят прочь от дома Мэйхью, Финт чувствовал, что тащит за собою груз чужих забот.

А единственное лекарство от такого недуга – это спуститься в канализацию, потому что если уж оказался по уши в дерьме, так чего бы не пощупать вокруг, вдруг шестипенсовик подвернется. Только надо бы домой заскочить, переодеться, – в его гардеробе впервые завелся такой дорогой и парадный предмет, как костюм от старьевщика, в таком на работу не ходят, правильно?

Но… Симплисити. Финт думал о ней не переставая. Гадал, кто она такая и кому может быть известно, что с ней случилось и почему. И, само собою, кто ее обидел. Вот это ему просто позарез надо выяснить. А в многолюдном городе всегда найдется кто-нибудь, кто краем уха что-нибудь да слышал.

Полиция наверняка ничего не знает – еще бы, кто ж, будучи в здравом уме, станет разговоры разговаривать с пилерами. Нет, изредка среди них попадаются ничего себе, но доверять им не стоит. А вот с Финтом люди охотно поговорят – со славным стариной Финтом, особенно если ссудить им шестипенсовик до дня святого Неверия.

Так что, шагая в мансарду переодеться путем не просто кружным, но прямо-таки окольным, обходным и объезжим, он нашел время потрепаться с местным отребьем; и с кокни, которые продают яблоки и которых хлебом не корми, дай всей оравой сцепиться с пилерами в драчке на добрый старый лад, где все средства хороши и любое оружие сгодится. Потолковал с уличными торговцами, торгующими мало не себе в убыток. Поболтал с дамами, что слоняются там, ничем особенно не занятые, и всегда обрадуются джентльмену при деньгах, который выкажет девушке похвальную щедрость, особенно после того, как в питье ему кой-чего подмешают, – а после того ему, глядишь, посчастливится отбыть в долгое путешествие вниз по Темзе в дальние дали, где он с вероятностью познакомится с разными интересными людьми, которые, чего доброго, попробуют его на зуб, если слухи не врут. А если джентльмену очень не повезет или он обидит кого-то вроде миссис Холланд с Банксайда – то вниз по Темзе он поплывет без лодки.

Потом еще были парни, предлагавшие сыграть в «Корону и якорь», – но здесь хотя бы есть надежда на выигрыш, если ты трезв и кости выпали в твою пользу. Не такова другая игра, на которую зазывает развеселый бодрячок: при нем только и есть что плоская деревянная доска, а на ней три наперстка и одна горошина. На этом маленьком ратном поле ты делаешь ставку на местонахождение пресловутой горошины, надеясь, что зорким взглядом непременно отследишь ее путь, пока наперстки крутятся и вертятся в руках болтливого бодрячка. Но тебе никогда в жизни не угадать правильно, потому что где горошина на самом деле, известно только бодрячку да Господу – да и Господь, пожалуй, не вполне уверен. Если ты уже принял на грудь, ты будешь пытаться снова и снова, все повышая и повышая ставки, потому что рано или поздно, даже если ты просто-напросто угадываешь, горошина непременно должна оказаться под указанным тобою наперстком. Но увы, этого не произойдет ни за что и никогда.

Или есть еще кукловод из «Панча и Джуди» – вот умора эти «Панч и Джуди», особенно теперь, когда от палки мистера Панча достается еще и полисмену. Детишки хохочут, взрослые тоже хохочут, да всяк захохочет, когда хохочущий мистер Панч завопит «Так тебя, так!» своим писклявым голоском, под стать какой-нибудь хищной птице… или каретным колесам.

Повзрослев, ты понимаешь, что Панч на самом-то деле выбросил из окна младенца и бьет жену… Конечно, бывает и такое; жен, во всяком случае, частенько поколачивают, а уж что порою случается с младенцами – это тема вообще не для детей: это вам не счастливые семьи.

А нынче Финт, в чье сознание медленно вползала жуткая сияющая тьма, обступившая удивительную девушку с золотыми волосами, проходя мимо балаганчика, с трудом сдерживался, чтобы не отколотить треклятую визгливую куклу. Он прямо затрясся от негодования – но заставил себя вернуться на грешную землю. Для него все это не внове; так было всегда. Но Симплисити… вот в истории с Симплисити он, наверное, сможет что-нибудь сделать. Причем не только для Симплисити, но и для себя тоже – хотя при чем тут он сам, Финт покамест до конца не разобрался.

Однако если ему так уж не хочется зрелищ, от которых зло берет и с души воротит, так он лучше полюбуется на ребят с собаками, которые разным штукам обучены, или на силачей, которые гири тягают, или на бокс – без перчаток, понятное дело.

Но сегодня – сегодня Финт задавал вопросы. И прямо-таки самого себя превзошел. Потолковал с двумя дамами, поджидающими джентльмена. Поболтал с держателем «Короны и якоря», который знал его по имени, и даже с тяжелоатлетом – тот аж захрюкал от удовольствия. Кому-то даже напомнил про шестипенсовик, выпрошенный в долг ради бедной старой мамочки, и тонко ввернул:

– Да не, не парься, я ж знаю, ты расплатишься, когда сможешь.

Короче, Финт шагал по миру – или по крайней мере по той его части, что втиснулась между лондонскими борделями, – оставлял за собою жирный Финтов след, вроде как кот территорию метит, – и вопросы повисали в воздухе. Так что, если кто услышит ненароком скрипучую карету, даст знать Финту; а еще лучше, думал он, если владелец скрипучей кареты, той самой, что скрипит – как свинья визжит, когда ее режут, – захочет разобраться с человеком, который задает все эти вопросы. Это все равно что бросать крошки в реку – проверяя, не клюнет ли кто; способ хороший, но есть одна проблема: из глубин может выплыть акула.

Тут Финт вспомнил про фургончик «Счастливая семейка». На этой мысли Финт задержался, пытаясь сообразить, где и когда он видел «Счастливую семейку» в последний раз: небось на каком-нибудь мосту, где всегда кипит передвижная торговля. Эта «Счастливая семейка» на самом деле просто волшебство какое-то: небольшая повозка с целым зоопарком внутри, и все зверье мирно уживается вместе. Надо будет при первой же возможности сводить туда Симплисити – ей точно понравится. Тут Финт осознал, что плачет: перед его мысленным взором вновь возникло прелестное личико, все в синяках, словно девушка с лестницы скатилась. Кто-то тому виной; высморкавшись в тряпицу, Финт поклялся, что в один прекрасный день непременно доберется до ее мистера Панча, и загонит его в угол, и поучит хорошим манерам, будьте покойны!

Тут Финт очнулся от раздумий: кто-то потянул его за штанину. Он недовольно оглянулся: двое детишек, может, пяти лет или шести, смотрели на него снизу вверх, протягивая ладошки. Прямо сейчас эта немая сцена пришлась совершенно некстати, но каждый из малышей тянул к нему одну ручонку, а второй крепко держался за приятеля. Финт не забыл, как сам когда-то попрошайничал точно так же, но приставал только к тем, кто выглядел побогаче, – хотя, если ты голоден и тебе пять лет от роду, у кого угодно побольше денег, чем у тебя. В своих шикарных шмотках Финт, понятное дело, на тошера уже не смахивал. И все равно ты – тошер, напомнил себе Финт, но не просто тошер; а прямо сейчас ты побудешь джентльменом на сумму в размере шестипенсовика.

Так что он отвел детишек к ларьку Мари-Джо, которая наливала наваристого супу всем без разбору, кто только мог выложить несколько фартингов, – а может, и того меньше, если повариха расщедрится.

Мари-Джо была женщина хорошая, а такие всегда наперечет. Про нее много чего рассказывали: якобы некогда она была знаменитой актрисой в стране лягушатников, и вправду, в ней по сей день сохранилась какая-та чудинка, этакий шалый блеск в глазах. По слухам, она когда-то была замужем за солдатом и тот погиб в какой-то войне, но, к счастью, успел ей шепнуть, где спрятал всю добычу, захваченную во многих походах.

Так вот, Мари-Джо, с ее-то порядочностью – хоть она и пробыла столько лет замужем за лягушатником! – открыла этот свой ларек, вполне заслуживающий доверия: уж будьте покойны, в супе не плавает ни крысы, ни чего похуже; супом с кусочками собачатины и кошатины она не торгует, еще чего! Суп Мари-Джо был щедро сдобрен чечевицей и всякой прочей всячиной: может, оно и разварилось в месиво, но в целом идет только на пользу и согревает изнутри. Ну ладно, положим, иногда куски конины попадаются, у лягушатников так принято, зато нажористее выходит. Говаривали, будто даже пижонские едальни нынче сдают объедки Мари-Джо, зная, что у нее все пойдет в дело. Это все ее французские плутни, говорили люди, она любым фу-ты ну-ты шеф-поваром вертит как хочет, но – «Вот и молодец девка», – твердил народ, ведь все добытое шло в огромную вместительную кастрюлю; а Мари-Джо помешивала содержимое всю ночь напролет, отвлекаясь только на то, чтобы зачерпнуть половник для очередного покупателя. А платили вы ровно столько, сколько она считала нужным, и поскольку никому не хотелось, чтобы ему пригрозили половником за жадность, торговаться никто не пытался.

Так что, когда Финт объявился перед нею с двумя мальцами на буксире, Мари-Джо смерила его взглядом и воскликнула:

– Ну надо ж, мы, никак, при деньгах, а, Финт? И у кого ж ты их стырил?

Она смеялась, понятное дело, ведь оба наверняка помнили те времена – много лет назад, еще до того, как волосы ее совсем побелели, – когда Финт и сам был от горшка два вершка и ошивался вокруг ее ларька, протягивая руку этак жалобно, но с надеждой, в точности как доставленная им парочка.

– Мне не надо, Мари-Джо, но накорми вот этих двоих досыта сегодня и завтра на шесть пенсов, ладно?

На лице ее появилось странное выражение. Под стать продаваемому ею супу, в нем можно было усмотреть что угодно, но преобладало удивление. Однако улица есть улица, и Мари-Джо потребовала:

– Сперва покажи шестипенсовик, юный Финт.

Финт бросил монету на прилавок, Мари-Джо посмотрела на шестипенсовик, потом на Финта, потом на детишек, у которых аж слюнки потекли в предвкушении, потом снова на красного от смущения Финта и тихо промолвила:

– Как же ж так, ну надо ж, точно, ничего не попишешь, и что же мне теперь прикажете делать? – Тут от улыбки ее по всему лицу разбежались лучики-морщинки, и Мари-Джо заявила: – Для тебя, Финт, я этих козявок накормлю и сегодня, и завтра, и, может, даже послезавтра, но, мать моя женщина, что такое случилось-то? Аллилуйя! Мир перевернулся, а я-то и не заметила! Только не говори, что ты в церковь ходишь, – никакая исповедальня не вместит того, что ты способен порассказать! Да что ж творится-то на белом свете? Мой маленький Финт вырос и стал ангелом.

Мари-Джо произносила его имя как «Фэнт» – и всякий раз по спине его пробегали серебристые отзвуки. Мари-Джо знала всех и каждого, знала все про всех и каждого, и теперь она глядела на Финта, опасно улыбаясь, но с ней всегда приходилось играть по ее правилам, так что он улыбнулся в ответ и запротестовал:

– Да ладно тебе, Мари-Джо, хватит обо мне трепаться-то! Нечего обелять мое честное имя! Но я ж тоже когда-то был мальцом, ты ведь понимаешь, о чем я? Вот что: если ты будешь вести счет тому, что им скормишь, я обязательно расплачусь с тобой позже, чес-слово.

Мари-Джо послала ему воздушный поцелуй, благоухающий мятой, наклонилась поближе и прошептала:

– Я про тебя, парень, слыхала разное. Ты смотри там, поосторожнее! Во-первых, твоя вчерашняя разборка с Обрубком. Он, понимаешь, похваляется направо и налево. – Мари-Джо еще больше понизила голос. – А потом был один джентльмен. А уж я-то джентльмена с первого взгляда распознаю. Расспрашивал про человека по имени Финт – и не думаю, что он для тебя подарок заготовил. Дорогой такой джентльмен.

– Его, часом, не Диккенсом звали? – уточнил Финт.

– Не, этого я знаю – мистер Чарли, газетный репортер, с пилерами запанибрата. Один из этих ваших невыносимых англичан. А тот джентльмен – я бы сказала, он больше на адвоката смахивает. – И, как ни в чем не бывало, Мари-Джо обернулась к следующему покупателю, про Финта словно позабыв.

А Финт зашагал дальше, на каждом углу встречая знакомого, – пошутит тут, поболтает там, а заодно и вопросец задаст – на самом деле ничего важного, пустяки, просто вспомнилось ни с того ни с сего – насчет золотоволосой девушки, что сбежала из кареты в грозовую ночь.

Нет, ему-то никакого дела нет, ясен пень; просто слыхал краем уха, как говорится – ему-то оно, понятно, без надобности. Это же славный старина Финт, Финта все знают – а Финт любопытствует насчет кареты и девушки с золотыми волосами. Теперь придется держать ухо востро, ну и что с того? Он и так всегда начеку. А прямо сейчас он уже стоит у основания шаткой лестницы, что ведет наверх, в мансарду.

А вот и дом; и Соломон, как всегда, сидит за работой. Он всегда работает; причем работа в его руках не столько кипит, сколько тихо-мирно тушится на маленьком огне – он почти всегда корпит над какой-нибудь мелочью, для которой требуются миниатюрные инструменты и изрядный запас терпения, и легкая рука, а порою и большая лупа. Онан свернулся калачиком под стулом – так, как умел сворачиваться только Онан.

Старик не торопясь снова запер дверь и только тогда сказал:

– Ммм, опять трудный денек выдался, друг мой, надеюсь, что таки прибыльный?

Финт предъявил щедрое пожертвование из кухни Мэйхью, и Соломон одобрительно отозвался:

– Ммм, недурно, очень недурно; и еще кус свинины, такой хороший кус; пожалуй, на мясную запеканку пойдет. Молодец мальчик.

Несколько лет тому назад притащив домой шмат свинины, чудом выпавший из кухонного окна прямо в невинные руки Финта, который всего-то навсего проходил мимо, мальчишка спросил Соломона:

– А я думал, вам, евреям, свинину есть запрещено, нет?

Если Онан сворачивался как бог, то Соломон пожимал плечами как один из его ангелов.

– Строго говоря, возможно, что и так, ммм, но есть и другие правила, – ответствовал он. – Во-первых, это дар Господень, а щедрые дары отвергать не подобает, и во-вторых, свинина, кажется, неплохая, получше, чем обычно, а я – старый человек и, ммм, очень голоден. Порою мне думается, что правила, придуманные много веков назад, чтобы благополучно переправить через пустыню моих легковозбудимых драчливых праотцов, чтоб они были здоровы на том свете, не то чтобы применимы в этом городе, с его смогом, дождями и туманами. Кроме того, я уже немолод, и я изрядно проголодался, и я таки скажу об этом дважды, а знаешь, почему? – потому что, по мне, так это имеет самое прямое отношению к делу. Сдается мне, в создавшихся обстоятельствах Бог все поймет, или Он – не тот Бог, которого я знаю. Это я к тому, чем хорошо быть евреем. После того как моя жена погибла при погроме в России, а я бежал в Англию, прихватив одни только инструменты, я, завидев белые утесы Дувра, один, без жены, сказал так: «Господи, сегодня я в тебя больше не верю».

– А Бог что на это сказал? – полюбопытствовал Финт.

Соломон театрально вздохнул, словно затрудняясь с ответом, а затем улыбнулся:

– Ммм, Бог сказал: «Соломон, я все понимаю; когда передумаешь, дай мне знать». И я таки остался много доволен, потому что мне дали выговориться, мир стал лучше и чище, а теперь я сижу в месте хоть и довольно грязном, зато я свободен. И да, я свободен есть свинину, если уж Господь распорядился так, что свинина оказалась в моей кастрюле.

А Соломон между тем вернулся к работе.

– Я, чтоб ты знал, делаю зубчатые колесики, мальчик мой, вот для этих часов. Эта работа трудоемкая, требует значительной координации руки и глаза, но по-своему еще и очень успокаивает, вот почему я таки охотно берусь за колесико-другое. Выходит, я помогаю времени узнать, что оно такое, точно так же, как время знает, чем стану я.

Повисло молчание, нарушаемое лишь убаюкивающими звуками Соломоновых инструментов; оно и к лучшему, потому что Финт не знал, что тут сказать; он гадал про себя: это все потому, что Соломон еврей, или потому, что Соломон так стар, или то и другое вместе, и наконец заявил:

– Мне надо бы подумать малость, я ведь тебе сейчас не нужен? Я, понятное дело, переоденусь.

А все потому, что Финт не сомневался: лучше всего думается, пока тошеришься. Прошлой ночью прошел дождичек, но не сильный; и теперь ему хотелось немного побыть наедине с собой.

Соломон только отмахнулся:

– Ступай, мальчик, на меня не оглядывайся. И Онана с собой возьми, будь так добр…

Чуть позже чуть в стороне приподнялась решетка сливного люка – и Финт ловко спрыгнул в свой мир. Поскольку прошел дождь, внизу было не так уж и плохо, а поскольку все еще стоял белый день, по туннелям гуляло эхо, о да, много эха. Там чего только не услышишь – а голоса разносятся от края до края. И от каждого звука остается умирающий призрак, и отлетает – кто знает, в какую даль?

А прибавьте к этому еще и шумы с улицы: иногда можно было целый разговор подслушать, если собеседники стояли у самого люка и болтали без умолку, даже не подозревая о том, что внизу затаился тошер. Однажды какая-то дама выходила из кареты, споткнулась, выронила кошелек, а он возьми и раскройся. Тошерское счастье не подвело: несколько монет скатились в ближайший водосток. Юный Финт услышал ее вопли и проклятия на голову лакея, который якобы плохо придержал дверь, и поспешил на звук – а звенело уже в туннеле, и, словно манна небесная, ему чуть ли не в руки упали полсоверена, две полукроны, шестипенсовик, четыре пенса и фартинг.

В ту пору Финт здорово вознегодовал из-за фартинга: что, скажите, фартинг делает в кошельке знатной леди при кучере?! Фартинги – они для бедноты, и полуфартинги тоже!

Такие удачные дни выпадали нечасто; а вот по ночам… по ночам канализационные туннели словно бы оживали. Тошерам нравились ночи, слегка подсвеченные луной. В такую пору они иногда прихватывали с собой потайной фонарь – с маленькой дверцей, чтобы прикрыть свет, если не хочешь, чтобы тебя заметили. Но фонари дороги и громоздки, а тошеру порою приходится действовать быстро.

Ведь там, в темноте, водятся не только славные честные тошеры, о нет, скажете тоже! Есть там и крысы, понятное дело, – это их естественное обиталище, и крысы не то чтобы рады встрече с тобой, а ты – с ними, но следом за крысами приходят крысоловы, они ловят крыс для собачьих боев.

А дальше начинается по-настоящему ужасное…

В городе еще осталось немало мест, где канализационные стоки открыты, проложены над землей и некоторые притворяются реками; то есть глухой ночью туда может упасть или свалиться все, что катится и не тонет. Благоразумный тошер от таких районов держался подальше, но были и другие люди, которые использовали эти глухие места и канализационные стоки в своих целях – обычно такие люди не станут лишний раз с пути сворачивать, чтобы гробануть тошера, но, с другой стороны, под настроение вполне могут – просто смеха ради.

А посмеяться они любят…

Мысли Финта вновь вернулись к тому, что рассказала Мари-Джо. Кто-то – с виду адвокат – расспрашивал о человеке по имени Финт. А Мари-Джо мозгов не занимать; не то бы не выжила.

Эти мысли пронеслись в его голове подобно приливу (та еще помеха для тошеров в прилегающих к Темзе районах). И тут же пришел ответ.

Здесь – его владения; он изучил все до одного туннели этого города вдоль и поперек; каждую нычку, которую так просто не заметишь, если не знаешь, куда смотреть; участки, частично перекрытые, так что про них никто и не догадывается. Чес-слово, он может находить дорогу по одним только запахам – и всегда в точности знает, где находится. «Если меня кто-то ищет, – подумал Финт, – если мне предстоит с кем-то драться, так пусть это произойдет на моей территории. Я – Финт; а здесь, внизу, финтить – милое дело».

Прямо сейчас в туннеле воздух был более-менее свеж, – ну, в сравнении со всем тем, что особой свежестью не отличалось, за исключением разве что Онана, который, понятное дело, принес с собою собственные ароматы. Финт издал особый свист – две характерные ноты, любой тошер их знает, – и прислушался в ожидании ответа. Ответа не последовало, значит, сейчас, по крайней мере, весь этот участок в его полном распоряжении – как оно обычно и бывало.

Почти машинально он подобрал булавку для галстука и фартинг меньше чем в двух ярдах друг от друга; удача ему сопутствовала; уж не потому ли, что он только что сделал доброе дело? Не успел Финт додумать эту мысль, как Онан шумно засопел, заскулил и принялся разгребать завал старых битых кирпичей. Дзынь! – под носом Онана что-то звякнуло. Глядь – а у пса в зубах что-то блестит – золотое кольцо с огромным каменюкой! Небось не меньше соверена стоит!

Славный старина Онан! И Госпоже спасибо. Ну да в жизни бывает всякое – порой повезет, порой нет, и ничего тут не поделаешь. Если думать иначе, так с ума сойдешь.

В полумраке, вслушиваясь в звуки надземного мира, обшаривая туннели, Финт был в своей стихии и Финт был счастлив.

В других местах иные не сказали бы о себе того же.

В комнате горело много свечей, но ни одна не освещала лицо того, кто сидел рядом с гобеленом. Это здорово раздражало человека, известного его особым клиентам как Ушлый Боб – разумеется, отнюдь не этим именем он пользовался, занимаясь обыденными юридическими вопросами. Ему хотелось видеть нанимателя своими глазами; с другой стороны, золотых соверенов ему тоже хотелось, и они-то никакой тревоги не вызывали – золотым соверенам он был завсегда рад. Сейчас два таких сверкали прямо перед ним на низком столике: свет лампы выхватывал их из тьмы. Но взять монеты он не спешил, потому что думал про себя: «Если я протяну к ним руку до того, как этот неописуемо изысканный голос мне прикажет, мне, того гляди, костяшки пальцев отобьют, если не что похуже».

Место ему не нравилось. А уж как ему не понравилось ехать с завязанными глазами в тряской карете! – тип с иностранным акцентом, сидевший напротив, пригрозил ему крупными неприятностями, если он только попытается снять повязку. Ему вообще не нравилось работать на людей с иностранным акцентом, если на то пошло. Таким доверять нельзя. Это вам не то что дела вести с добрыми, честными, богобоязненными англичанами – вот с ними Ушлый Боб управляться умел. Ему не понравилось, что сюда ехали кружными путями, петляли, поворачивали обратно, то и дело меняли направление – как вор в бегах. И мысль о том, что после разговора все повторится сначала, душу тоже не грела.

Место-то шикарное – это точно; даже пахнет шикарно. То и дело за его спиной проходили какие-то люди, и это Ушлого Боба тоже злило, потому что оглянуться он не смел. Жуть, прям мурашки по коже. Он тут десять минут проторчал в ожидании, прежде чем этот хмырь, кто бы уж он там ни был, бесшумно прошел к креслу по ту сторону огня – о чем Ушлый Боб узнал только потому, что обитое кожей кресло пожаловалось легким неприличным треском: такой издают только самые лучшие кожаные кресла под тяжестью задницы. Ушлый Боб узнавал хорошее кресло на слух, ведь ему уже доводилось бывать в домах сильных мира сего, хотя и не по такому делу.

Тишина всколыхнулась: опасливый хмырь по ту сторону огня, которому так хотелось остаться невидимым, надумал заговорить. В этот миг Ушлый Боб осознал, что если тут у кого и есть повод для опасений, так только у него самого, а следом накатило ужасное предчувствие: рано или поздно понадобится отлить.

Это едва не случилось само собою, когда невидимый голос изрек:

– Итак, мистер Ушлый Роберт, вы, кажется, заверяли нас, что ваши люди без труда справятся с одной заурядной девчонкой. Тем не менее, друг мой, похоже, она дважды от вас сбежала, а поймать ее вам удалось только раз. Вы, надеюсь, меня не осудите, если я отмечу, что это не лучшим образом сказывается на вашей репутации; вам так не кажется?

Было что-то в этом голосе, что действовало Ушлому Бобу на нервы. Голос звучал по-английски, но не совсем по-английски, как если бы иностранец выучил английский в совершенстве, но не перенял всех тех оборотов и словечек, что отличают урожденного англичанина. Собственно, его английский был слишком хорош. Прямо-таки безупречен. В нем не хватало шероховатостей и неправильностей, которыми пересыпают речь урожденные англичане. Ушлый Боб сидел в луже тьмы – по счастью, пока только тьмы – и оправдывался:

– Видите ли, сэр, мы-то ожидали девчонку, но у этой особы кулаки будь здоров, одного моего парня она просто вырубила. А среди них был и профессиональный боксер, сэр! Она смышленая и верткая, сэр, дерется как черт, а вы ж сами наказали погрузить ее на корабль целой и невредимой, одним куском, типа. Честно скажу, сэр, мои парни, к сожалению, тоже хотели вернуться домой целыми-невредимыми. Говорят, в жизни не видывали такой стервы – пинается, и плюется, и кулаками машет что надо, один из моих ребят так и ходит согнувшись и с подбитым глазом, а второй двух пальцев недосчитался. Ну то есть в первый раз она застала нас врасплох, но тогда она просто сбежала, ребята ее вернули, затолкали в вашу карету и связали. Конечно, на корабль мы к тому времени опоздали, вот поэтому и везли ее к вам.

Ушлый Боб чувствовал, что ступает на опасную почву, потому что, в конце концов, все это не его вина.

– И как я уже докладывал вашему коллеге, сэр, – продолжал он, – при второй попытке все должно было сойти гладко, но она выбила дверь и выскочила наружу, в самый разгар ужасной грозы. Ваш кучер, сэр, не смог остановить лошадей – в такой-то дождь. Очень необычные обстоятельства. Непредсказуемые.

В тишине послышался шорох переворачиваемой страницы, и голос промолвил:

– Как я понимаю, мистер Ушлый Роберт, некий… – страницы зашуршали. – Некий Финт ранил двоих ваших людей, а одного едва не утопил в сточной канаве. Сдается мне, нам следовало нанять его, а не вас.

Человек, которому нравилось представлять себя Ушлым Бобом, хотя прямо сейчас особой ушлости он в себе не ощущал, промолвил:

– Я вам еще пригожусь, сэр, памятуя, что вы мне уже много должны за то, что мы ее с самого начала выследили. Ведь мой счет за эту услугу все еще у вас?..

Незримый заказчик вторую часть фразы пропустил мимо ушей:

– Мне бы хотелось верить, что у вас есть новости касательно этого небольшого затруднения. Я так понимаю, наш возмутитель спокойствия снова заявил о себе? Пожалуйста, просветите меня, будьте так любезны!

Ушлый Боб тотчас откликнулся:

– Он задает много вопросов, сэр, и делает это, можно сказать, методично, сэр.

Ушлый Боб остался очень доволен характеристикой «методично», но отнюдь не порадовался, когда голос, излишне резко на его вкус, ответствовал:

– Боже правый, вы, надеюсь, способны сами проявить инициативу, не так ли?

Ушлый Боб знал, что такое инициатива, но прямо сейчас таковой остро недоставало. Он с надеждой промолвил:

– Этот парень, который вопросы задает, он не невесть кто, если вы меня понимаете; у него обширные связи на улице, что несколько усложняет дело.

Голос зазвучал рассерженно, и мочевому пузырю Ушлого Боба это не понравилось. Лучше не стало, когда из темноты донесся вопрос:

– Он что, на полицейского работает… на пилера, как вы их называете?

Пилер! Всегда напоминайте про пилеров озабоченному джентльмену удачи! Чертовы, чертовы пилеры. Их не подкупишь, с ними не задружишься – это вам не добрые старые «ищейки» с Боу-стрит, – а пополняют их ряды главным образом ветераны войны. А если вы побывали на какой-нибудь из последних войн и вернулись в целости и сохранности, руки-ноги и прочие детали на месте, стало быть, вы крепкий орешек – или вам баснословно везет. Чертов мистер Пиль разослал их по всему городу, этих проныр, они везде свой нос суют; ответа «нет» они не принимают, да вообще никакого ответа не принимают, кроме разве: «Вы меня взяли с поличным, сэр; сдаюсь, сэр». Если вы в неладах с пилерами, можете звать на помощь мамочку, тетушку, можете все глаза выплакать, а эти паразиты помочь вам их на место вставить и не подумают; пьют как сапожники, шумят как сам дьявол и дружбу ни с кем не водят – как ни странно, даже со знатью. А среди знати всяко есть и такие, у кого по части законности рыльце в пушку, вроде него самого; когда-то он полагался на добрых старых «ищеек» с Боу-стрит, они-то народ, ну, понимающий… особливо под звон монет.

А что можно поделать с поганцами-пилерами, которым никто не указ, кроме самого сэра Роберта Пиля? При одной мысли о них мочевой пузырь Ушлого Боба болезненно сжался. Страх уже потек тонкой струйкой по его ноге, пока Боб, тщательно подбирая слова, пытался объяснить:

– Нет, сэр, не на пилеров, сэр. Это просто пацан из трущоб, сэр, хотя парень-жох, сэр, если вы схватываете мою мысль.

Повисло ледяное молчание, а затем послышалось:

– Ничего вашего я хватать не собираюсь, мистер Боб. Что такое жох? – Слово прозвучало так, словно говорящий вытащил из супа дохлую мышь, или, еще точнее, половинку дохлой мыши.

Ушлый Боб, в создавшихся обстоятельствах осознавший, что имя его соответствует истине только наполовину, отчаянно пытался выкрутиться. Кто ж не знает, что такое жох? Да все на свете знают! Ну, во всяком случае, любой лондонец. Жох – это… это жох! Это все равно что спросить: а что такое пинта пива? Или: что такое солнце? Жох это жох, хотя Боб понимал, что над определением придется потрудиться, прежде чем он даст ответ опасному голосу из тьмы.

Он снова откашлялся.

– Так, жох, ну, в общем, жох – тот, кого все знают, и он знает всех, и небось про всех знает что-нибудь такое, чего никто не хочет, чтоб про него знали. Хм, так вот, он ушлый, себе на уме, не то чтоб вор, но к нему в руки все как-то само собою попадает. Может натворить дел и на улице себя чувствует как рыба в воде. Этот Финт, он… ну, в общем, Финт еще и тошер, стало быть, он знает, что происходит внизу, в канализации, – тошер, сэр, это тот, кто спускается под землю искать монеты и прочую мелочовку, все то, что потерялось и утекло в трубу. – При упоминании канализации Ушлый Боб еще беспокойнее заелозил и добавил: – Я чего хочу сказать, сэр, такой пацан, что бы ни случилось, он всегда тут как тут, можно сказать – заводила; интересный тип, если понимаете, о чем я. А этот в последнее время еще и тусуется с благородными.

Исходя пóтом и все еще ерзая на стуле, Ушлый Боб ждал приговора. Сердце оглушительно стучало, но ему показалось, он слышит за стеной огня тихие перешептывания. То есть здесь, с ним в комнате, не один человек! Он заерзал еще сильнее – не к добру это все!

Наконец голос изрек:

– Интересные типы нас не интересуют; они могут представлять опасность. Однако если этот Финт задает вопросы про девчонку, то он ее либо нашел, либо знает, где она сейчас, поэтому я попрошу вас озаботиться, чтоб с него днем и ночью глаз не спускали, ясно? И, разумеется, он ни в коем случае не должен догадаться, что за ним следят. Я достаточно ясно выразился, мистер Роберт? Обычно мне это удается. Дело очень тонкое, и мы будем чрезвычайно разочарованы, если оно не придет к счастливому концу. Я не намерен сейчас вдаваться в подробности, но вы, безусловно, понимаете, что окончательный провал повлечет за собою необратимые последствия. Нам нужна эта девчонка, мистер Боб. Нам нужно ее вернуть. В этой связи, мистер Боб, один из моих помощников сейчас бережно возьмет вас за руку и отведет в место, где вы, что называется, облегчитесь. Можете забрать соверены в залог вашей добросовестности; мы надеемся, что вы их заслужите.

Иностранное золото, подумал Ушлый Боб, не хуже всякого другого, а вот с иностранцами держи ухо востро; то-то он порадуется, когда все наконец закончится.

Забрав соверены и обретя блаженное облегчение в отхожем месте, Ушлый Боб вынужден был опять втиснуться в треклятую карету, и, судя по ощущению, она снова исколесила весь Лондон вдоль и поперек, прежде чем его довольно грубо вытолкнули неподалеку от его конторы. По дороге он перебирал в уме все, что знает о пареньке по имени Финт.

Один из невидимых джентльменов, затаившихся в темноте, придвинулся поближе и, перейдя на родной язык, осведомился:

– Вы вполне уверены насчет этого человека, сэр? В конце концов, мы могли бы нанять Анонима. Я навел справки; в настоящее время он свободен.

– Нет. Аноним работает слишком грязно, это опасно; дело может принять… политическую окраску, если станет известно, что мы воспользовались его услугами. Мы бы предпочли избежать… инцидента. Нет, Аноним – это крайнее средство. Мне рассказывали, что он сделал с семьей греческого посла… совершенно неоправданная жестокость. Я ни в коем случае не стану прибегать к помощи таких, как он, пока мы не исчерпаем все прочие возможности. Если мелкий пакостник снова нам напакостит или втянет в эту историю других… ну что ж, тогда, возможно, нам придется передумать. А пока давайте удовольствуемся мистером Робертом Ушлым. Вряд ли ему так уж трудно отыскать для нас эту девчонку? И проследить за грязным маленьким беспризорником? Позже мы всегда сможем от него избавиться, если он станет… неудобен.