Глава девятая

– Бетти, как ты думаешь, стоит его купать сегодня?

– Не знаю. Он все еще шмыгает носом, миссис Линдберг. Думаю, нет.

– Ты, как всегда, права, Бетти.

Я улыбнулась ей, она просияла и на мгновение стала похожа на молоденькую девчонку. Хорошенькая рыжеволосая улыбчивая Бетти Гоу обладала таким авторитетом в детской, что я остро ощущала разницу в нашем возрасте. Мне было всего двадцать пять, а ей уже двадцать девять. Поэтому я всегда чувствовала, что наши роли должны поменяться, что ей следует быть матерью, а мне служанкой. Она знала гораздо больше, чем я.

– Я думаю, надо просто переодеть его, надеть новую ночную рубашку, – я вздрогнула от вопросительной интонации в моем голосе, – я буду внизу, надо проследить за приготовлением обеда для полковника. Я вернусь перед тем, как вы уложите его в кроватку. Надо было захватить для него больше одежды. Жду не дождусь, когда мы перевезем все вещи.

Я оглядела просторную детскую, заново покрашенную и оклеенную обоями – единственную комнату в нашем новом доме, которая была полностью меблирована. До сих пор мы приезжали сюда только на уик-энды без Бетти; нас было только трое, я играла роль матери семейства и сама заботилась о малыше, зная, что вряд ли успею принести так уж много вреда, потому что наступит понедельник, приедет Бетти и наведет порядок.

Но когда Чарли проснулся в прошлый понедельник, хлюпая носом и в лихорадочном состоянии, я решила остаться, пока ему не станет лучше. Сегодня – в среду утром, я позвонила в Некст Дей Хилл и попросила Бетти приехать, потому что сама не очень хорошо себя чувствовала. Ухаживать за больным ребенком оказалось более хлопотно, чем я предполагала, и я сильно переживала из-за своей неопытности. Короче говоря, я нуждалась в ее помощи, особенно с тех пор, как Чарльз, по обыкновению, утром уехал в город.

– Спасибо, что приехали, – снова сказала я Бетти, – надеюсь, у вас не было никаких планов на сегодняшний вечер?

– Мы с Редом собирались в кино, но я позвонила ему и сказала, что не смогу пойти, и ему пришлось смириться с этим.

И она весело подмигнула мне. Я мысленно позавидовала ей. Мы с Чарльзом были женаты уже почти три года, но я до сих пор не была в нем уверена.

С ребенком на руках, спокойная, собранная, Бетти не производила впечатления влюбленной женщины, и я горячо надеялась, что так оно и есть. Ее бойфренд, Ред Джонсон, был достаточно симпатичным. Но я так сильно рассчитывала на Бетти, что не хотела, чтобы она выходила замуж и покидала нас.

– И он разозлился? – Я ненавидела совать нос в чужие дела, но у нас с Бетти обычно было так мало общих тем для разговора, помимо ребенка.

– Ничего, переживет, – ответила она насмешливо, – он знает, что наш Чарли у меня на первом месте.

Я улыбнулась, несмотря на то что была поражена. Я была мамой ребенка, но не могла и подумать о том, чтобы сказать Чарльзу что-либо подобное.

– Ну что ж, хорошо, – проговорила я, внезапно почувствовав смущение. Я оказалась чересчур любопытной, – пойду посмотрю за приготовлением обеда.

Бетти кивнула и поднесла ко мне маленького Чарли. Его нос был заложен, и он шумно дышал ртом. Однако он не вел себя как больной ребенок. Он улыбнулся и помахал мне ручкой, прежде чем Бетти забрала его, чтобы поменять подгузники.

Прошло пять месяцев со времени смерти папы. Пять месяцев горя на поверхности, но совершенного удовлетворения в глубине души, поскольку наконец после двух лет отсрочек, вызванных спорами Чарльза сначала с одним архитектором, потом с другим, наш дом около Хопвелла, Нью-Джерси, в шестидесяти милях от Манхэттена, был полностью готов. Отложив все планы о будущих полетах, я полностью отдалась радости материнства. Я чуть не душила своего сынишку поцелуями и проводила все дни в детской, занимаясь вязанием или штопкой. Малыш весело играл у моих ног, а Бетти суетилась рядом со своей шотландской расторопностью и юмором. Я его баловала и радовалась этому. Имела на это право, потому что ждала еще одного ребенка. Скоро маленький Чарли получит братишку или сестренку для игр, и мое внимание будет обращено не только на него одного. Поэтому я щедро одаривала его им теперь.

Конечно, я тосковала по отцу. Но, полностью поглощенная заботами о собственном семействе, тосковала по нему меньше. Мой отец умер, а я ожидала новую жизнь. Разве это не было естественным ходом событий?

Я хотела заботиться о маме, но она не позволяла мне этого. Ее здоровье было на редкость хорошим; она без сожаления покинула свою квартиру в Вашингтоне.

– Это убило его, – сказала она прямо в тот день, когда навсегда переехала в Некст Дей Хилл. – Вашингтон. Политика. Он не имел к этому склонности, но не мог отказаться.

– Что ты будешь делать? – Я не могла представить будущего мамы без отца, так слаженно они всегда трудились вместе над одной общей целью – его карьерой. У нее было так много энергии, так много решительности. Куда же ей девать их теперь?

– Не переживай за меня, – ответила она довольно загадочно, – лучше переживай за своего мужа.

– Чарльз? Почему я должна переживать за него? Из всех людей на земле Чарльз меньше всего нуждается, чтобы за него волновались.

– Всё меняется, и мир тоже. Ты меняешься. Даже если ты этого пока не осознаешь.

– Что за странная мысль! Я такая же, как всегда – простая старушка Энн, – и рассмеялась, любуясь собственным отражением в зеркале, и погладила себя по животу.

Еще не было заметно, но скоро, я знала, я снова стану пышкой.

– Нет, не такая. Ты мать, а не только жена. Это большая разница, но я не уверена, что твой муж когда-нибудь это поймет. Мой так и не понял.

Я с недоумением посмотрела на маму – удивительно мудрую женщину. Почему она не была такой честной и откровенной, когда я росла? Тогда ее внутренняя жизнь была скрыта не только от остального мира, но и от ее детей. Единственное, что я всегда могла наблюдать, – это безупречность ее брака, в сияющей поверхности которого мои собственные сомнения и страхи отражались в стократном увеличении. Только папе разрешалось ошибаться; его любили, к его ошибкам относились снисходительно, и мама, улыбаясь, утешала и успокаивала его.

Стремились ли мы, женщины, всегда оставаться в тени своих мужей? Я прямо из колледжа пересела в кабину самолета, не имея времени на осмысление, кто я такая на самом деле. Но до сих пор я была лишь благодарна Чарльзу за то, что он спас меня от этого решения, за то, что показал мне нужное направление. При этом я подозревала, что у меня есть черты, которых Чарльз не понимает; его не интересовали тайные уголки моей натуры. Я не обижалась – он был так занят. Я была так занята. Мы были молоды. У нас еще было время понять друг друга; еще было время создать брак, подобный браку моих родителей.

– Мне очень жаль, – вырвалось у меня.

– Жаль? Чего?

– Того, что папа умер, так и не узнав тебя по-настоящему – что ты представляешь сама по себе, а не только как его жена.

– О, Энн, – мама улыбнулась, нежно погладив меня по щеке, – не стоит меня жалеть. Никто не знает правды о замужестве, кроме мужа и жены. Особенно дети! Мы знали друг друга, дорогая! Можешь быть в этом уверена. Я ведь сказала – не жалей меня. Огорчайся по поводу собственного брака. Мы, женщины, должны беречь домашний очаг. Предоставленные самим себе, мужчины пустят все на самотек, и оно выйдет из строя, как ржавый двигатель самолета. Это мы должны следить за тем, чтобы дела шли гладко. Дорогая, жизнь с Чарльзом никогда не будет простой. У тебя впереди гораздо больше трудностей, чем было у меня.

– Но справлюсь ли я?

– Справишься. Должна справиться. Потому что у тебя нет другого выбора. А теперь дай мне, пожалуйста, вон те полотенца, чтобы я могла их сложить.

Мы стали укладывать полотенца в корзину. Мне хотелось спросить маму: «Но какой ценой? Сколько тебе стоили все эти годы? Сколько они будут стоить мне?»

Но я не спросила. Она была права. Детям совсем не обязательно знать все о браке своих родителей. А моя мама, со всеми своими удивительными качествами, не умела предсказывать будущее.

– Надеюсь, тебе не будет одиноко, ведь мы не так уж много времени будем проводить здесь, – вместо этого сказала я.

– Так и должно быть, – бодро ответила мама, – два капитана на одном корабле – из этого никогда не выходит ничего хорошего. Вам двоим нужно собственное жилище. А у меня по-прежнему есть Элизабет, Дуайт и Кон, ты же знаешь. Надеюсь, что моя семья еще нуждается во мне!

– Элизабет точно нуждается.

– Почему ты это говоришь?

– Ну, ты же знаешь – ее здоровье.

– Доктора иногда ошибаются. С Элизабет все будет в порядке. Все будет отлично.

Мама улыбнулась, возможно, слишком энергично, и сложила полотенце с такой силой, что я подумала – складка может остаться навечно.

Я кивнула и, похлопав ее по руке, была удивлена, когда она задержала мою руку дольше, чем всегда. Темное облако от мысли, что она может потерять своего ребенка, промелькнуло в маминых глазах; такой хрупкой, такой слабой была Элизабет в эти дни, она больше не казалась полноценной личностью.

– Но мы не уходим из твоей жизни, – напомнила я ей со смехом, – у нас все еще нет полного комплекта мебели, и проще оставаться здесь, пока у нас не будет все приобретено. Здесь так замечательно!

Я всегда считала Некст Дей Хилл роскошной гостиницей, местом, где я могу бездельничать, где для меня готовят вкусную еду и можно не заботиться о деталях. Я также знала, что мой сын будет здесь в безопасности, ведь тут есть охранники и собаки. Полиция в Инглвуде тоже всегда была в нашем распоряжении. И, ослабевшая от постоянных позывов тошноты, сопровождавших мою теперешнюю беременность, я наслаждалась, что за мной ухаживают и балуют и мне не надо организовывать и вести собственное домашнее хозяйство.

– Конечно, можешь оставаться сколько захочешь, дорогая. Я так люблю, когда ты здесь! И не думай о Чарльзе. Похоже, что он не особенно доволен.

– Да, ты права.

Чарльз мечтал о моей второй беременности – хотя не так сильно, как мечтал о первой, – но после смерти моего отца его несколько раздражало то, что он называл «гаремом Некст Дей Хилл».

– Береги свой брак, Энн, – мама положила на стопку последнее полотенце и поднялась, собираясь уходить. Я улыбнулась – она выглядела так по-викториански в своем элегантном платье, со старомодной прической, с часами, приколотыми к блузке, – Чарльз не похож на твоего папу.

– Я знаю, – я печально кивнула, – это единственная вещь, которую тебе не обязательно говорить мне.

Пожелав сынишке спокойной ночи, я отправилась вниз, чтобы проконтролировать приготовление еды для мужа, огорчаясь, что мама не видит меня в роли хозяйки дома. Правда, пока я никак не могла до конца войти в свою роль, слишком сильно вжившись в образ второго пилота.

Но я действительно любила его, наше поместье на четырех сотнях акров на вершине скалистого утеса около Хопвелла, штат Нью-Джерси. Причина, по которой мы выбрали это место, заключалась в том, что его непросто было разыскать. Чарльз и я несколько раз едва не заблудились, хотя газеты услужливо напечатали карту местности с названиями всех дорог. Нам больше не надо было бояться людей, которые «просто зашли», как это случалось в Некст Дей Хилл, – подъездная дорога была в милю длиной. Чарльз надеялся, что мы сможем привить нашим детям вкус беззаботного деревенского детства, которое знал он, не обремененного видом охранников и полиции.

Я на мгновение остановилась на лестничной площадке нашего первого настоящего семейного дома. Это был большой дом, хотя и довольно уютный; от центрального холла перпендикулярно отходили два крыла, в одном из которых находились гостиная и кабинет, во втором – кухня и столовая. Лестница вела на второй этаж, где располагались пять спален и детская. Я краснела, когда Чарльз настаивал на подобном расположении, говоря, что это понадобится для нашей «династии». Детская примыкала к нашей комнате, хотя Чарльз не был от этого в восторге. Но я не сдалась и настояла на этом.

Большая часть дома уже была покрашена и оклеена обоями, но несколько комнат еще не были закончены. Кое-где на каменных полах не было ковров и не хватало мебели, и лишь двое слуг пока жили здесь постоянно – Элси и Олли Уотли, английская пара средних лет. Чарльз должен был вернуться из города, его ожидали в любой момент; ему хотелось нанять шофера, чтобы не тратить ни одной драгоценной минуты своего времени, но пока он сам сидел за рулем своего старого «Родстера». Мы заказали новый «Форд», но его пока не доставили.

– Элси?

Я вошла в светлую и уютную кухню. Все здесь было белого цвета, за исключением солнечно-желтых плиток на стене около плиты. Сегодня вечером, когда за окном свистел мартовский ветер, кухня так и сияла теплом и спокойствием.

– Да, миссис Линдберг?

– Думаю, сегодня вечером мы будем ужинать в столовой. Пожалуйста, затопите там камин.

– Хорошо, мэм. Когда вернется мистер Чарльз?

– Думаю, его можно ждать в любую минуту.

– О нет, миссис Линдберг, – Олли просунул голову в кухню, – звонил полковник Линдберг. Сегодня он будет поздно.

– Ну что ж, оставьте ужин разогретым. Я буду его дожидаться.

Я стала подниматься наверх, но на полпути остановилась; я услышала какой-то неясный шум.

– Олли?

– Да, мэм.

– Вы что-нибудь слышите?

Снова послышался какой-то стук, как будто что-то ударялось о стену дома.

– Возможно, где-то отошла непрочно прибитая кровля. А возможно, это флюгер крутится. Я обязательно посмотрю утром.

– Спасибо.

Я продолжала подниматься по лестнице к детской, оклеенной обоями, на которых были изображены синие кораблики – этот рисунок выбрал Чарльз.

«А что мы будем делать, если следующей у нас родится девочка?» – как-то я решила его подразнить.

«Этого не может быть», – прорычал он с таким гордым мужским самодовольством, что я рассмеялась.

Бетти сидела на полу с иголкой во рту и куском фланели на коленях.

– Бедный малыш заплевал свою ночную рубашку, – объяснила она, вынимая иголку, – я боялась, что он испачкает новую, поэтому надела ему нижнюю рубашечку. Я взяла свою старую фланелевую нижнюю юбку.

– Очень умное решение. – Я подошла к ребенку. Он стоял в кроватке, укутанный в пеленку.

– Мама! – радостно закричал Чарли, подбегая ко мне.

Вдруг он закашлялся, и его личико покраснело.

– Бедный маленький барашек! – Я стала рыться в буфете, пока не нашла пузырек с мазью Викс; я удивилась, что он у нас есть: всегда все забывали на старом месте, когда переезжали на новое (что случалось уже дважды). – Теперь мама намажет твою грудку.

– Нет, нет! – Он оттолкнул мою руку с удивившей меня силой, и я рассмеялась, придерживая его крепкое маленькое тельце и втирая жирное, пахнущее камфарой вещество в нежную кожу на его груди. Бетти протянула мне новую рубашку, и я надела ее ему через голову.

– Так-то лучше.

– Лючче, – согласился он, немедленно уступая.

– А теперь мы пойдем спать-спать, – проворковала я, надевая на него новую пижаму из серой шерсти.

– Спать-спать, – улыбаясь, снова согласился он.

Я отнесла его в кроватку, стоящую напротив внутренней стены дома, чтобы ему открывался прекрасный вид из окна. Его комната выходила на восток, она находилась в задней части дома, так что солнце было первое, что он видел по утрам.

– Засыпай, мой мальчик, и папа придет поцеловать тебя, как только приедет домой, – пообещала я.

Чарльз иногда проводил в детской больше времени, чем я; ему доставляло наслаждение выставлять рядами всех деревянных солдатиков сынишки, а потом смотреть, как маленький Чарли сбивал их всех с ног резиновым мячиком – милитаризованная версия боулинга. И этот человек, который был так неутомим, что даже небо казалось для него недостаточно большим, проводил бесчисленные часы, обучая своего сына названиям всех животных в его маленьком зоопарке. Вид двух голов, склоненных друг к другу в сосредоточенном созерцании, переполнял мое сердце радостью, и мне хотелось схватить их обоих и прижать к себе.

Однако бывали и огорчения. Чарльз время от времени решал, что надо заняться воспитанием сына. Однажды он поместил детский манеж в саду и оставил там ребенка одного на целый час. Глотая слезы, я наблюдала за этим, зная, что не могу освободить его. Малыш сначала играл, потом, устав, начал плакать и вопить, поняв, что его оставили в одиночестве. Он ковылял по манежу, хватался за перила и тряс их, вне себя от гнева и страха, пока наконец не свалился в углу и не заснул, посасывая большой палец. Только после этого Чарльз позволил мне выбежать из дома и взять сына. На его горячих щечках все еще виднелись слезы, потные кудри прилипли к голове.

– Это принесет ему пользу, – наставительно говорил Чарльз, поднимаясь вслед за нами по лестнице, – чем раньше он научится полагаться на себя, тем лучше. Ты слишком балуешь его.

Я не могла ему возражать. Он действительно верил в то, что говорил. Ведь, по его словам, сам он получил именно такое воспитание – и посмотрите, чего он достиг!

Что я могла возразить? Ничего. Я была сентиментальна и слаба – я была всего лишь мать. И я больше не удивлялась, почему мать Чарльза предпочитала жить вдалеке от своего сына. Эванджелина жила в Детройте и приезжала навестить нас только раз в году. Когда родился маленький Чарли, она послала ему комплект энциклопедий. Она явно не баловала своего собственного сына, но заслужила его восхищение, а также восхищение всей страны. Чего ей не хватало, насколько я могла знать, так это любви.

Будет ли мой сын любить меня, когда станет достаточно взрослым, чтобы понимать, что такое любовь? Я укутала его в одеяло и улыбнулась; невозможно было сопротивляться желанию дотронуться до ямочки на его подбородке. Я сама не была уверена, что знаю, что такое любовь. За исключением одного – моего сына, уютно свернувшегося калачиком, доверчиво ухватившись за мой палец. Он послушно закрыл глаза и издал тихий удовлетворенный вздох.

Я нагнулась, чтобы поцеловать его в лоб, потом осторожно вытащила свой палец из его влажного кулачка и велела Бетти ослабить металлические приспособления на его ручках. Чарльз настаивал на том, чтобы мы отучили его сосать свои пальцы. Для меня эти штуки выглядели, как средневековые приспособления для пыток, но, казалось, ребенка они не беспокоят; они прикреплялись к его рукавам, и металлические головки плотно сидели на его больших пальцах. Бетти включила верхний свет и ночник, что всегда вызывало неодобрение Чарльза. Но он еще не вернулся домой; не сговариваясь, мы решили, что ничего страшного не произойдет, если оставить ночник включенным до его приезда. Стало прохладно, и я подошла к окну, чтобы закрыть ставни. На угловом окне они покосились и неплотно прилегали к стене. Возможно, именно их удары о каменную кладку дома я и слышала.

Бетти подошла, чтобы помочь мне, но даже мы обе, высунувшись из окна и дергая изо всей силы, не смогли закрыть ставни. Поэтому мы оставили их открытыми, заперев окна. Я увидела, что небо затянуто низкими тучами, сквозь которые изредка пробивалась луна. Выйдя, мы осторожно закрыли за собой дверь, потом остановились в холле. Как всегда, оставшись с Бетти наедине, когда она не хлопотала вокруг ребенка, я не знала, что ей сказать.

– Я подожду полковника внизу, – проговорила я, – если в детской станет душно, приоткройте одно из окон.

Бетти кивнула и направилась в свою комнату, примыкающую к детской, а я спустилась в свой кабинет, где Элси затопила камин. Сев за стол, я вынула свои записи. По настоянию Чарльза я начала писать рассказ или, возможно, повесть о нашем путешествии на Восток.

– Ты ведь единственный писатель в семье, – напомнил он мне после нашего возвращения из путешествия, когда журналы начали настойчиво требовать письменного отчета о нашем путешествии, – я занят, и, кроме того, тебе следует начать писать что-то более серьезное, чем бесконечные письма родственникам. Ты должна это сделать, Энн.

Во всех случаях, когда он заставлял меня что-то делать, я это делала. Или, скорее, старалась сделать. С туманом в голове, вызванным беременностью, наслаждаясь уютной семейной жизнью с моим сыном и мужем в нашем новом доме, я не достигла больших успехов. Я так счастлива, как не была уже давно.

А Чарльз? За него я не могла поручиться.

В последнее время он ездил в город чаще, чем летал на самолете, вынужденный председательствовать на заседаниях всевозможных советов и комиссий, возмущаясь, что бюрократия старается разрушить едва сформировавшуюся авиацию. Он также занимался проблемой искусственного сердца; поскольку болезнь Элизабет с каждым днем все больше прогрессировала, мой муж недоумевал, почему нездоровое сердце нельзя просто заменить новым, как поврежденный мотор. Этим вопросом он стал заниматься вместе с ученым по имени Алексис Каррель, французом, который, по утверждению Чарльза, был гением. А мой муж употреблял этот эпитет крайне редко.

Счастливчик Линди. Он покорил небо, теперь собрался покорять медицину. Имелось ли хоть что-нибудь, с чем не смог бы справиться Чарльз Линдберг? Я же могу лишь находиться дома, поскольку вынашиваю ребенка, а за вторым большую часть времени ухаживает более компетентная женщина, поскольку я совершаю попытки овладеть силой художественного слова, чего от меня ожидает мой муж. И терплю поражение за поражением, и начинаю дремать над рукописью, вместо того чтобы записывать, или читать, или просто пройтись по окрестностям, чтобы подышать свежим воздухом, восхититься своими четкими отпечатками на мокрой земле и просто тем, что я существую. Счастливая. Спокойная. Довольная. Новые слова в моем словаре, слишком смелые, чтобы осмыслить их, даже если я знала, что мой муж смеется над столь впечатляющей лексикой.

Несмотря на свои достижения и ненормированный рабочий день, Чарльз никогда не был доволен или удовлетворен. На днях я случайно увидела его перед отъездом на работу; он стоял перед высоким зеркалом в прихожей Некст Дей Хилл – худая, напряженная фигура в знакомом твидовом костюме. Он очень долго смотрел на свое отражение, как будто не узнавал этого заурядного бизнесмена, держащего в руках портфель, а не парашют. И я почувствовала тревогу, глядя на его удаляющуюся фигуру и в первый раз задумавшись над тем, а вдруг сегодня – день, когда он решит прыгнуть в самолет и улететь от меня навсегда.

Сидя за столом, я, должно быть, снова задремала. Внезапно меня разбудил звук подъезжающей к дому машины. Наш терьер, Вагош, который тихо сопел у моих ног, даже не пошевелился.

– Должно быть, это Чарльз, – проговорила я вслух, хотя находилась одна в комнате. Я откинула голову, сжала губы и схватила ручку, чтобы казаться погруженной в работу над своими воспоминаниями.

Но Чарльз не вошел в дом, вероятно, я слышала не шум подъезжающей машины, а что-то другое. Возможно, это был ветер.

Чарльз появился минут через двадцать. Я услышала, как он вошел в кухню из гаража; Бетти и Элси обе поздоровались с ним. Я посмотрела на часы; было почти полдевятого.

– Как поездка? – спросила я Чарльза, когда он вошел в гостиную.

– Неплохо. Я уже начинаю привыкать. Полтора часа или около того. Ты много успела сегодня написать?

Я поспешно перевернула страницы, чтобы он смог увидеть, как много я сделала.

– Кое-что. Пришлось повозиться с малышом, пока не пришла Бетти.

Чарльз провел в городе два дня, работая с Каррелем; я не видела его с воскресенья.

– Как Чарли?

– Лучше.

Я пошла вслед за Чарльзом в нашу спальню, где он наскоро умылся перед ужином. Потом мы вместе поужинали в столовой, в которой было прохладно, несмотря на ярко пылающий камин. После ужина мы сидели и разговаривали о прошедшем дне, и я все время боролась с одолевающей меня дремотой, хотя обычно наслаждалась этим уже ставшим традиционным ритуалом. Но сегодня, стараясь следить за его рассказом о работе над механическим сердцем, я с трудом заставляла себя не клевать носом. Наконец с понимающей улыбкой Чарльз предложил мне отправиться спать.

– Боюсь, что ты прав, – согласилась я, и мы оба поднялись наверх; Чарльз быстро принял ванну и спустился в свой кабинет, чтобы еще немного поработать. Я долго наслаждалась, лежа в ванной с книгой, стараясь прогреть свои замерзшие косточки. Даже с самой современной системой отопления в доме было холодно.

Закутавшись в теплый халат, я вышла из ванной с покрасневшей кожей, мокрыми волосами, уже готовая нырнуть в теплую постель. В тот момент, когда я откидывала одеяло, чтобы лечь, в комнату без стука ворвалась Бетти; она запыхалась, как будто бежала.

– Ребенок у вас, миссис Линдберг?

– Нет. Может быть, его взял полковник?

Не говоря ни слова, она повернулась и выбежала из комнаты, и ее шаги застучали вниз по лестнице. Несколько мгновений я стояла, прикованная к полу, как будто мои ноги разучились двигаться. Вновь послышались шаги на лестнице, голоса, и Чарльз вместе с Бетти ворвались в спальню.

– Малыш у тебя, Чарльз? – спросила я, все еще находясь в каком-то заторможенном состоянии. Почему мы ищем Чарли в десять часов вечера?

Мой муж повернулся и бросился в детскую. Я побежала за ним и вдруг, затаив дыхание, вспомнила, что ночник все еще включен. Но потом я увидела, что включены все лампы; детская была наполнена веселым светом, который освещал открытое окно, бьющийся от ветра ставень и пустую детскую кроватку.

– Мистер Линдберг, это не одна из ваших шуток? – Бетти изо всех сил сжимала пальцы.

Чарльз не ответил. С мрачным лицом он бросился обратно в нашу спальню.

– Я вошла к малышу, чтобы проверить, как он спит, как я всегда делаю, и почувствовала холод, – голос Бетти прерывался, – такой холод! Я бросилась к кроватке, но его там не было. Я включила свет и увидела, что окно открыто. Где он? О, где же он?

При виде ее дикого взгляда меня охватила дрожь. В комнату вбежал Чарльз с винтовкой в руках, и у меня подогнулись колени. Моего малыша не было там, где я его оставила. В первый раз в его жизни я не знала, где он.

– Чарли, Чарли, где ты? – закричала я, бегая взад-вперед и поднимая разбросанные вещи – носовой платок, книжку, – как будто это могло помочь. Я носилась по комнатам второго этажа, смутно понимая, что Чарльз и Бетти, а потом еще Олли и Элси делают то же самое. Мы все бегали из комнаты в комнату, сталкиваясь в холле, и на мгновения меня одолел приступ дикого смеха, как будто все мы являлись персонажами фильма братьев Маркс.

Потом мы спустились вниз и стали судорожно искать там, заглядывая под столы, в шкафы, даже в каминную трубу.

Затем снова понеслись наверх, в детскую, где внезапно все остановились еще в дверях, и я наконец осознала, что означает открытое окно. И я увидела – только сейчас – конверт – маленький белый конверт, вроде тех, которыми я пользовалась, чтобы послать приглашение на обед или благодарность за что-либо. Он лежал на подоконнике.

– Чарльз!

В мгновение он был около меня; он увидел, на что я указываю, и на его лице появилось страшное выражение. Он бросился к подоконнику, но потом с видимым усилием остановился.

– Вызовите полицию, – рявкнул он, и Олли стремительно рванулся вниз.

– Полицию? Вскрой конверт! Посмотри, что там написано, Чарльз, может, там говорится, где находится ребенок! – Почему он не бросился к конверту и не вскрыл его немедленно?

Я кинулась вперед мимо него, но он схватил меня за обе руки и оттащил назад.

– Нет, Энн, нет! Мы не можем – мы должны дождаться полиции. Это – это улика. У них есть эксперты, которые снимут отпечатки пальцев. Мы не можем дотрагиваться до него, пока они не приедут.

– Улика? – Ужасное осознание стало заползать, как червь, в мое сердце, мой мозг, хотя я боролась против него, боролась, стараясь сохранить один последний драгоценный уголок неведения. С трудом я повернула голову и посмотрела на мужа; за ним я увидела маленький всхлипывающий силуэт Бетти, круглое, недоумевающее лицо Элси. Я с трудом заставила себя повернуться к Чарльзу и встретить его взгляд. Я не нашла спасения от моего надвигающегося осознания в его глазах – мутных от страха и сомнения впервые за все время нашей совместной жизни.

– Энн, у нас украли ребенка, – сказал он, и я почувствовала, как его руки охватили мои плечи, готовые поддержать меня, если я начну падать.

Но я не упала. Я только кивнула и почувствовала внезапный холод в сердце и пустоту в груди, на которой столько раз покоилась головка моего ребенка, так уютно и беззащитно. О, так беззащитно – Чарли был только маленьким мальчиком, он нуждался во мне, он плакал и звал меня сейчас…

Я подбежала к открытому окну, перегнулась через подоконник в холодную черную ночь, где завывал ветер и на небе не было ни звезд, ни луны, ни поддержки и утешения для моего мальчика…

Я звала его, снова и снова, пока мне не стало казаться, что в горле застрял кусок наждачной бумаги, и глаза не стали слезиться от холодного ветра, хлеставшего в лицо.

И когда я наконец замолчала, упав в раскинутые руки моего мужа, единственным звуком, который я слышала, были удары отставшей кровли, упорно колотившей по стене дома.

Весь дом был ярко освещен; в кухне орало радио; телефон разрывался от звонков; незнакомые люди нанесли грязь по всему дому. Я сидела на стуле в коридоре второго этажа. На меня никто не обращал внимания, все ходили за моим мужем из комнаты в комнату, как хвост за кометой.

Когда они вышли из детской, один из мужчин держал конверт в руке, на которой была хлопчатобумажная перчатка; он держал его большим и указательным пальцами, как будто это какой-то дурно пахнущий грызун. Всей толпой они стали спускаться в кухню. Я услышала бормотание. Потом крики, потом снова бормотание.

Между тем еще несколько полицейских с фонарями ворвались в дом, и грязные следы их ног жирно отпечатались поверх других на моих новых коврах.

Никто не спрашивал меня о событиях, приведших к несчастью, никто не задал мне вопроса, есть ли у меня хоть какие-то догадки по поводу того, что произошло. С тех пор как прозвенел первый звонок в дверь и появился первый полицейский, Чарльз был единственный, к кому они обращались. И я приказала себе сидеть тихо и не мешать; эти люди знали, что делать, им предстояло разыскать моего ребенка. Если я буду вмешиваться, им станет труднее делать свою работу.

Поэтому я сидела на стуле, вцепившись руками в колени и так сильно сжав зубы, что они заболели.

– Миссис Линдберг, – я подняла голову. Передо мной стояла Элси, – выпейте чая. Это вас подбодрит.

Я покачала головой. Зачем мне эта бодрость? Зачем мне вообще какие-то хорошие условия, когда мой сын…

– Вам нужно набраться сил. И не только для пропавшего мальчика, но и для того, которого вы ожидаете.

И в первый раз я вспомнила. Я ведь ношу ребенка. Я должна заботиться о его или ее здоровье. Ради Чарли.

Отстранив Элси, я вскочила с кресла, бросилась вниз и схватила непромокаемый плащ из стенного шкафа в прихожей. Помедлив в дверях кухни, я увидела группу мужчин официального вида, совещающихся, сидя за столом. Большинство было в запачканных коричневых полицейских мундирах, поверх которых были надеты короткие плащи. Чарльз сидел во главе стола.

– Чарльз, я…

Все лица обратились в мою сторону; на всех выражалось удивление.

– Я подумала, что лучше мне выйти и помочь…

– Энн, подойди сюда. – Это был приказ, и я подчинилась; я подошла к мужу, который уступил мне свое место.

– Энн, эксперт исследовал конверт, собрал улики, но здесь нет отпечатков пальцев. Мы только что открыли его – это требование выкупа.

Я кивнула. Теперь было точно доказано, что мой малыш не просто куда-то вышел или был положен не на то место, как пара очков. Случилось что-то гораздо более ужасное. Это было подтверждено, и теперь мы должны были удовлетворить любые их требования и получить его обратно. Это все казалось таким логичным; что-то вроде плотной завесы спокойствия спустилось на меня впервые с тех пор, как Бетти опрометью вбежала в мою комнату – как давно это было? Я посмотрела на часы, висевшие над плитой. Было десять минут первого ночи. Прошло всего лишь два часа. И целая жизнь.

Кто-то – эксперт? – положил передо мной маленький белый листок бумаги. Я боялась прикоснуться к нему, чтобы что-нибудь не повредить. Нагнувшись вперед, я прочитала:

На месте подписи было два синих кружка. Они были объединены жирным красным клеймом, пробитым тремя квадратными отверстиями.

– Чарльз! Мы рассказали полиции! – Я вскочила, трясясь от гнева. – Как ты мог? Понимаешь? Он же пишет, что нельзя!

Не знаю, почему я решила, что похититель – мужчина, просто я не могла вообразить, что женщина может похитить ребенка другой женщины.

– Энн, конечно, нам необходимо было информировать полицию. Отпечатки пальцев, например: эксперты теперь работают в детской, чтобы сравнить все незнакомые отпечатки пальцев с нашими.

– Но ведь в письме так написано!

– Энн.

И Чарльз посмотрел на меня; жесткий и непреклонный взгляд, который я так хорошо знала; раздраженный взгляд учителя, старающегося вдолбить в меня азы астронавигации.

– Да. Да, конечно. Мы дадим ему деньги. А потом получим ребенка. – Я снова села.

Над моей головой они стали обмениваться взглядами, как будто считали, что мне их логики не понять. Я перехватила один – от мужчины, который был выше и лучше одет, чем другие. На нем была не полицейская форма, а костюм от портного; на лацкане виднелся начищенный форменный значок, а толстую грудь пересекал ремень, на котором висела кобура. Его взгляд, в отличие от других, не был скрытным; он был твердый, сочувствующий и оттого еще более страшный.

– Здесь все не так просто, – сказал этот мужчина, не удосужившись объяснить, что он имеет в виду, затем небрежно кивнул мне, – полковник Норманн Шварцкопф, мэм. Суперинтендент полиции штата Нью-Джерси.

Было что-то непоколебимо твердое в этом незнакомом человеке; он напоминал мне огромное дерево с глубоко уходящими в землю корнями. Его лицо было таким же резким и грубым, как кора дуба, на котором странно смотрелись лихие усы цвета соли с перцем. У него были глубоко посаженные умные глаза и нос картошкой, как у У. К. Филдса. Я все еще смотрела на него, а другие уже начали обсуждать записку и все ее скрытые смыслы.

– Первое, что надо будет сделать, – это снова обыскать периметр. Как только взойдет солнце, – возбужденно проговорил муж, – мне придется отвечать на все звонки: вы можете установить коммутатор в гараже, полковник? Нам надо организовать что-то вроде штаб-квартиры или опорного пункта, как на летном поле.

Никто не возражал ему; все энергично кивали. Я обвела глазами группу, сидящую за столом. Все эти полицейские, включая полковника Шварцкопфа, ждали указаний от Чарльза. Но разве не было другого пути?

– Летное поле? – не удержалась я.

Чарльз прочистил горло и продолжал, даже не взглянув на меня:

– Мы не должны показывать это письмо никому: я знаю газетчиков. Они попытаются проникнуть в дом, надо быть настороже. И этот знак – два круга с дырками. Это ключ. Благодаря ему мы сможем точно отличить похитителей от всех остальных.

– Совершенно верно, – кивнув, сказал полковник Шварцкопф.

– Полковник, вы будете руководить людьми. Я стану контролировать все из дома, включая все сообщения, входящие и исходящие. Энн, – Чарльз наконец удостоил меня взглядом, – тебе надо будет составить список вещей, которые понадобятся ребенку – продукты, распорядок дня, – в случае, если похитители спросят, как о нем заботиться.

Все соглашались с тем, что он говорил; каждый план, каждый список – мой муж был чемпионом по составлению планов и списков, – каждое правило, которое он устанавливал. Если кто-то позвонит или доставит информацию, Чарльз лично должен увидеться с этим человеком. Все опросы должны проводиться в его присутствии. Ни один штрих не должен быть упущен, даже самый легкий или незначительный.

Мне предписывается оставаться наверху, не мешать, отдыхать и мыслить позитивно – он так и сказал, чтобы все слышали:

– Энн, я знаю тебя. Я знаю, что ты беспокоишься, я понимаю твои страхи. Но ты не должна, слышишь меня? Ради ребенка ты не должна поддаваться эмоциям.

– Но, Чарльз… – я попыталась преодолеть ледяные волны, которые, я чувствовала, скоро сомкнутся над моей головой, – что вы знаете о…

Я внезапно остановилась. Я не могла. Не могла возражать ему, не могла его даже спрашивать – я видела это по полным обожания глазам всех присутствующих. Чарльз был легендой. Я была истеричной матерью пропавшего ребенка. Это было написано на каждом лице.

Чарльз же был не только отцом ребенка, он был величайшим героем нашего времени. К тому же он был энергичен и полон планов, которых ему так не хватало в последнее время. Он просто грыз удила, рвался руководить этим предприятием, самым важным делом в его жизни, полной важных дел и предприятий. Если кто-нибудь и собирался вернуть домой нашего ребенка, ни у кого не было никаких сомнений, что это он. Ведь он полковник Линдберг. Одинокий Орел. Счастливчик Линди.

У меня упало сердце. Я чувствовала, что о моем ребенке забыли в стремлении найти еще раз в Чарльзе Линдберге того героя, в котором все так нуждались в эти темные, беспросветные времена.

Он больше не был юношей, пересекшим океан, теперь он был мужчиной, который без посторонней помощи освобождал своего сына от негодяев-похитителей в самый разгар депрессии.

– Энн. – Чарльз помог мне подняться со стула. Теперь его глаза были ясными и решительными – точно такими, как в день, когда я встретила его и узнала как самого прекрасного и талантливого человека на свете. Его голос не дрожал. Несмотря на внутреннее смятение, мне передались его сила и уверенность, как бывало всегда.

– Энн, они украли нашего ребенка. Но ты должна мне доверять. Я верну его домой.

– Да, – сказала я, удивляясь, что мой голос стал ясным и сильным, таким же сильным, как его голос, – я знаю, ты это сделаешь.

Это было священное, сокровенное мгновение, как будто мы повторяли наши свадебные клятвы. Только на этот раз я не клялась в верности; я клялась жизнью своего ребенка. Мы стояли вместе так близко, как во время нашего путешествия на Восток. Я вручила судьбу моего ребенка в руки моего мужа перед лицом этих испачканных грязью полицейских, в этом доме, сверкающем огнями так, что его было видно за пять миль в темноте, которая окружала его, стремясь ворваться внутрь еще раз, как она уже это сделала однажды в эти бесконечно длинные сутки. Два часа и одну жизнь назад.

Если я дам этой кружащейся темноте снова ворваться внутрь, даже маскируясь под сомнения, она никогда не уйдет. Она навсегда отравит нас обоих. В тот момент я исступленно верила, что мы еще не погибли. Поэтому я кивнула в ответ на слова Чарльза, сказанные так мальчишески-серьезно, с такой душераздирающей уверенностью, что он вернет мне нашего сына. И что у меня нет абсолютно никаких оснований для беспокойства.

Я верила ему, как верила всегда, как всегда хотела верить. Конечно, я ему доверяла, я была его командой. Он был моей командой.

В этот страшный час глубокой ночи, когда восход казался невероятным чудом, какой еще у меня был выбор?