Глава седьмая

– Посмотри в объектив! Милый, посмотри в объектив!

Я стояла позади Чарльза, улыбаясь моему сыну. Маленький Чарли сидел на высоком стуле, махая ложкой, а перед ним на подносе лежало пирожное с воткнутой в него одной свечкой. Мама и отец стояли позади меня; мы все махали руками, агукали и вели себя гораздо глупее, чем ребенок. Он просто смотрел на нас с комической серьезностью, сжимая в пухлом кулачке серебряную ложку, и в конце концов мотнул головой, как будто удивляясь, что за странные существа эти взрослые.

– Прекрасно, – сказал Чарльз, щелкая затвором, – мы его увековечили!

– Тогда, может, стоит освободить его?

Я подошла к малышу. Теперь, когда мы перестали вести себя как дрессированные обезьяны, он переключил свое внимание на пирожное и разламывал его с помощью ложки, смеясь и радуясь производимому им беспорядку. Мое сердце таяло, наблюдая за ним; какое же это блаженство – делать из пирожного кучу крошек с помощью ложки! Каким невинным, каким дивным был мой малыш! Мне до безумия захотелось схватить его на руки и сжать в объятиях, но я поборола свой порыв.

Материнский инстинкт нужно сдерживать; я повторяла эту фразу по сто раз в день. Чарльз и я решили воспитывать сына по методу Уотсона, который был тогда в большой моде. Это был строго научный метод – день Чарльза-младшего был расписан по минутам. Кормления происходили в одно и то же время, так же как и сон, игры и т. д. Ничто не пускалось на самотек, и, что самое главное, ребенок поощрялся к самостоятельному развитию без ненужного, потенциально вредного влияния неуемной материнской любви.

В соответствии с выбранной методикой сразу же после рождения ребенка я была почти полностью освобождена от забот о нем. Мое тело снова стало необычайно легким и гибким, я как будто летала. Няне, которую я наняла, были даны точные инструкции, как вести себя в детской. Когда мы были дома, то видели ребенка только несколько раз в день. Его нам показывали скорее как экзотического представителя флоры или фауны, чтобы мы могли им восхищаться. Когда его клали мне в руки, завернутого в очаровательный маленький сверток, я не знала, что с ним делать. У меня не было никакой привязанности к вопящему краснолицему существу, которое больше всего на свете хотело сосать свой кулак.

Я знала, что это мой сын, помнила, как с трудом выбралась из темноты, когда он родился, как увидела ямочку на подбородке, точно такую, как у Чарльза, и улыбнулась от облегчения, что он не похож на меня; его нос был очаровательной пуговкой, а глаза смотрели прямо мне в душу. Откинувшись на подушки с удовлетворенным вздохом, я почувствовала себя по-королевски; я сделала свое дело. Произвела на свет наследника, о котором Чарльз и все вокруг так мечтали. В то время как я восстанавливала силы наверху, внизу дверной звонок в доме моих родителей не переставал звонить целыми днями.

Приходили ворохи поздравительных телеграмм вместе с цветами и подаркам – Луис Б. Майерприслал маленькую кинокамеру; Эл Джолсонобещал прийти к нам домой и спеть «Сонни бой» лично моему ребенку; Уилл Роджерсприслал ему пони. В воскресенье после его рождения в церквях по всей стране отслужили службы; музыканты сочиняли колыбельные в его честь; его именем называли школы. Некоторые сенаторы в Конгрессе предлагали сделать день его рождения национальным праздником.

Я никогда не видела Чарльза таким взволнованным, а потом, когда все было закончено, таким гордым, как в тот день. Он был еще более горд, чем тогда, когда я в первый раз самостоятельно вела самолет. Он держал меня за руку до того момента, когда боли стали слишком сильными и вокруг меня засуетились врачи и сестры, и не отходил ни на минуту. Даже чтобы выкурить сигарету или совершить еще какой-нибудь огорчительный поступок, которые так часто делают мужчины в такие минуты. Он оставался рядом, и каждая деталь этого дня отпечаталась в моем сердце. Мне навсегда врезалась в память эта картина: морщины волнения на его всегда гладком лбу, его успокаивающее бормотание, когда я почти не могла разобрать слов, и это от мужчины, который был всегда так скуп на эмоции.

И потом его лицо, когда я очнулась – рот открыт в изумлении, он смотрел на своего сына, как на какое-то чудо, словно не верил, что это могло стать логическим результатом предыдущих девяти месяцев. На лице Чарльза больше не было маски вежливости, которую он носил постоянно, на нем теперь отражались надежда и восторг.

Именно поведение моего мужа, его ранимость и беспокойство за меня потрясли меня в тот день, а не поразительный факт появления на свет нашего ребенка. Небольшое удивление, и только. Потребовалось время, чтобы понять и оценить это событие.

Но теперь, в его первый день рождения, осознание важности этого события пришло ко мне. Я влюбилась в своего сына приблизительно через такое же время, которое потребовалось мне, чтобы влюбиться в его отца. Не сразу, а после ряда все более удивительных событий. Когда он в первый раз улыбнулся. Когда он в первый раз помахал ручкой, увидев меня. Когда я в первый раз смогла расчесать его кудряшки – рыжевато-белокурые, как у Чарльза. Когда он, сидя у меня на коленях, в первый раз погладил меня по лицу, изучая его почти так же скрупулезно, как когда-то делал его отец, как будто пытался запомнить на всю жизнь.

У меня чуть не разорвалось сердце, когда он в первый раз сказал «мама» и посмотрел не на меня, а на няню.

– Думаю, мне следует отдать в печать одно из этих фото, – проговорил Чарльз, надевая крышечку на объектив своего «Кодака», – возможно, это удовлетворит этих стервятников, этих проклятых газетчиков. Как минимум это даст им новый материал, чтобы не писать про очереди за хлебом и про гувервилли.

Стоял июнь 1931-го; депрессия больше не была кошмарной фантазией, а стала мрачной реальностью. Однако в манящем тепле раннего летнего солнца было легко представить, что здесь, в доме моих родителей, мы находимся в дивной сказке. Мама и отец на время приехали из Вашингтона, где папа теперь был младшим сенатором от Нью-Джерси. Дуайт чувствовал себя лучше, занимаясь с частным учителем и по-прежнему находясь в санатории в Массачусетсе. Кон проводила дома летние школьные каникулы.

Сады, казалось, все распустились прошлой ночью, стараясь изо всех сил украсить ранние побеги невероятно яркими цветами. Поляна, за которой ухаживала целая армия садовников, была такой зеленой, такой ухоженной, что казалась искусственной. Именинное пирожное моего сына было любовно приготовлено нашим поваром. Бетти Гоу, новая няня, застыла на заднем плане в своем легком наряде и голубом свитере, наброшенном на плечи, готовая взять ребенка, если он начнет капризничать.

Но тени уже сгущались вокруг нашего идеального маленького мирка.

– Если ты не дашь фото с его дня рождения, – сказала я Чарльзу, когда все остальные направились в дом, чтобы отнести подарки, – газеты наверняка начнут писать всякую ерунду о том, что с ребенком не все в порядке.

– Мне не нравится предлагать своего сына как выкуп, – пробормотал Чарльз, пристально оглядывая сад, как будто выискивая фотографа, притаившегося за деревом, – зачем им это надо?

– Если мы не дадим им информацию, они напечатают от себя какую-нибудь чушь. Мы не дали им сделать фотографии после его рождения, и они тут же отомстили, написав, что он не совсем нормальный.

– Ты не должна переживать по поводу того, что они пишут. Сколько раз я тебе говорил! – Чарльз бросил на меня сердитый взгляд.

На фоне ярко-синего неба глаза его уже не казались такими голубыми, хотя были ясными и спокойными, как всегда. Его лоб был таким же холодным и гладким; ни морщинки, хотя ему уже скоро тридцать. Он по-прежнему напоминал того серьезного молодого человека, который совершил трансатлантический перелет и приземлился в Париже, только белокурые с рыжинкой волосы начинали немного редеть, и появились легкие морщинки вокруг глаз.

– Все же я его мать. Естественно, мне небезразлично, что о нем болтают, Чарльз. Мне совсем не хочется, чтобы люди считали его калекой, – настаивала я, не понимая, почему это обязательно надо объяснять.

Стал ли он смотреть на меня иначе после двух лет замужества? После рождения ребенка я немного располнела, главным образом в бедрах. И была рада, что мода изменилась и что тонкая мальчишеская фигура, высоко ценившаяся в двадцатые, больше не была в моде.

– Я знаю, ты переживаешь за него. – Чарльз смутился.

Он взглянул на сына, и выражение его лица изменилось; оно смягчилось, потом в одно мгновение стало озорным, губы сложились в хитрую улыбку. Прежде, чем я могла остановить его, он выхватил ложку из рук ребенка.

Малыш отреагировал на это громким ревом. Его глаза и личико покраснели, и слезы полились по щекам.

– О, Чарльз! – Я ненавидела такие его выходки; когда он становился шотландским репейником, как называла это Бетти, впадал в свое дьявольское настроение, дразня и мучая всех, кто попадался на пути. Как будто неотесанный и грубый почтовый пилот пытался одним последним отчаянным усилием вырваться наружу, прежде чем навсегда будет заключен в мраморную статую, в которую постепенно превращался мой муж.

– Чарльз, отдай ему ложку, – умоляла я, стараясь забрать ложку, но он держал ее высоко над моей головой.

– Нет, мы должны научить его, что иногда не получаем того, что хотим, – проговорил Чарльз, размахивая ложкой так, чтобы ребенок мог ее видеть.

– Но он ведь еще маленький! – Мое сердце сжалось, потом рванулось к сыну, как будто стараясь защитить его, когда этого не могли сделать мои руки. Я знала, что, если сделаю хотя бы шаг, Чарльз встанет у меня на пути. Бетти тоже стояла, не шелохнувшись, хотя каждый ее мускул, казалось, стремился к ребенку. Потом она посмотрела прямо на меня, ее подбородок был поднят, глаза бросали вызов; мне стало стыдно от этого взгляда. Казалось, он говорил мне: «Я только прислуга, а вы-то его жена и мать ребенка. Вы можете что-то сделать».

Но я не могла; я могла лишь беспомощно наблюдать, как Чарльз-младший продолжал вопить и махать ручками, ища свою ложку, поддержку, хоть что-нибудь. Чарльз-старший смотрел на своего сына с леденящей душу улыбкой, а я твердила себе, что он совсем не радуется, причиняя ему зло. Я говорила себе, что так он пытается закалить своего сына, даже в столь нежном возрасте, что он действительно считает, что помогает ему, что он тот хороший отец, какого сам хотел иметь в детстве.

Слезы жгли мне глаза, я все моргала и моргала, руки и грудь болели и рвались защитить моего сына. В то мгновение, когда я поняла, что больше не выдержу, на террасу поспешно вышла мама.

– В чем дело? – Она подбежала к своему внуку и схватила его с высокого стульчика, не обращая внимания на то, что подол ее шелкового платья немедленно покрылся смесью слез, слюней и крошек пирожного. Она успокаивающе агукала и похлопывала ребенка. У Чарльза сузились глаза, и я испуганно схватила его за руку. – Почему вы все столпились вокруг? Мой бедный маленький человечек! – Она стала ходить с Чарли по террасе, так ловко похлопывая его и подбрасывая, что во мне шевельнулась ревность, которая еще увеличилась, когда малыш затих и положил головку на ее плечо. Его личико все еще было мокрым от слез.

Но ревность тут же сменилась злостью на себя. Почему я не могла просто проигнорировать поведение своего мужа так же, как сделала мама?

Потому что она вскоре возвращалась в Вашингтон, а я оставалась здесь с Чарльзом, от которого во всем зависела.

– Она его портит, – проворчал муж, бросая ложку на поднос.

– Это его день рождения. Сегодня его можно побаловать. – Я села за стол рядом с мамой и Чарли. Вскоре там появилась куча подарков, принесенных Конни и папой. И я не могла не обратить внимания на контраст между этим явным, даже афишированным проявлением любви к моему сыну с жестокостью, да, именно жестокостью, только что продемонстрированной Чарльзом. Я чувствовала, как разрывается, причем не в первый раз, мое сердце, выбирая между ними – моим ребенком и моим мужем.

После того как были развернуты все подарки – малыш проявил мало интереса к самим подаркам, больше ему понравилось играть с лентами, которыми они были завязаны, – мы задержались на террасе. Был такой прекрасный день, что никто из моего вечно спешащего семейства на этот раз не захотел уйти. Все были рады побыть вместе.

– Папа, ты выглядишь усталым, – я с улыбкой повернулась к отцу, – они совсем заездили тебя в Вашингтоне?

– Никто не может заездить Морроу. – Однако он продолжал, сгорбившись, сидеть в кресле, не замечая, что на его галстук просыпались крошки пирожного.

– Тебе надо просто подождать. Боюсь, что все станет гораздо, гораздо хуже.

Мама покачала головой. Ее седые волосы, уложенные в простой пучок, на солнце казались совсем белыми. На лице появились новые морщинки, как и у отца. Их не было до того, как он стал сенатором.

– Знаю, – папа слегка пошевелился, – Гувер совершенно не умеет быстро оценить положение дел и отреагировать на ситуацию, должен с горечью это признать.

– Правда? Я этого не замечал, – вмешался Чарльз, глядя куда-то в пространство, словно изучая какую-то неизвестную звезду на небе, которую видел только он.

Я уже наблюдала это его качество, и раньше я считала его признаком храбрости и дальновидности. Но теперь оно показалось мне проявлением безразличия, как будто близкие люди для него ничего не значили.

– Гувер – хороший человек, – продолжал мой муж, пристально глядя в пространство и вздыхая, – просто вся система прогнила. Капитализм, по существу, дал трещину. Посмотрите, что творится в Германии. Яркий пример того, что все идет не так, но по крайней мере ее лидеры стараются найти выход. Они не просто сидят и смотрят, а стараются залатать зияющую рану и надеются, что толстосумы все сделают.

Мои родители обменялись взглядами. Я знала, что они не хотят возражать Чарльзу; никто никогда не хотел перечить Чарльзу. В нем все по-прежнему видели смелого двадцатисемилетнего парня, единственного в своем роде, который взял в плен человеческие сердца и мысли. Тридцатиоднолетнего мужчину полюбить было труднее.

– Ну что же, позвольте сказать вам, молодой человек, – начал отец, когда я попыталась отвлечь его, махая руками перед лицом ребенка, который все еще находился на руках у мамы и тянулся к нитке жемчуга, которую она проворно отводила от пухлой ручки.

– Дуайт, Чарльз, за столом никаких разговоров о политике, – попыталась вмешаться мама, но отца уже нельзя было остановить.

– Вы хотите стать социалистической нацией, – продолжал он, – как Германия? Где почти нет свободной прессы в наши дни?

– Но они пока еще не социалисты, – прервала его Кон со своей солнечной открытой улыбкой, – Гитлер еще не украл выборы у Гинденбурга, хотя может это сделать в следующий раз.

– Не думаю, что германский народ выберет Гитлера, – убежденно проговорил Чарльз, – хотя согласен с некоторыми аспектами деятельности его партии. По крайней мере у него есть предвидение.

– Не знаю, что и думать о сложившейся там ситуации, – сказал папа, качая головой, – мне не нравится никто из них. Гинденбург – это наследие кайзера.

– Гинденбург – всего лишь марионетка. Он не играет никакой роли. Германия не имеет веса в общем миропорядке; она никогда не восстановится после Версаля, но если такое случится, то только благодаря такому человеку, как Гитлер – у него по крайней мере есть энергия. Он может завладеть умами людей. Но у нас и самих хватает неприятностей.

– Неприятностей? Внешних или внутренних? – Отец пристально взглянул на Чарльза.

– И тех и других.

Отец кивнул и откинулся в кресле, тяжело дыша. Потом повернулся к Кон.

– Мне нравится, что ты интересуешься происходящими событиями, детка.

– А как иначе, – она пожала плечами, – когда твой отец – сенатор?

– Ах эти дочери, – простонал папа, – да, женщины в нашем семействе командуют парадом. Радуйся, что у тебя родился сын, – обратился он к Чарльзу.

– Как это делаешь ты, дорогой, – сказала мама так тихо, что я не сразу услышала ее слова. Кон и я обменялись взглядами, а папа только кивнул и еще глубже утонул в кресле.

– Мы так давно не собирались вместе, – проговорил он устало, – Энн, как только нам удается заполучить домой вас с Чарльзом, у твоей сестры обязательно оказываются какие-нибудь срочные дела. Что такого неотложного имеется в штате Мэн, что Элизабет не может приехать к нам даже на день рождения собственного племянника?

– Ей необходим отдых, – напомнила я ему.

– Она вообще когда-нибудь видела маленького Чарли?

– Ну, конечно, папа. – Я почувствовала, как краснею, и опустила глаза.

По правде говоря, видела она его нечасто, поскольку была очень занята своей новой школой и, кроме того, изо всех сил старалась избегать меня. Она уезжала в Нассау, в Мэн, и все это ради восстановления сил; во всяком случае, так она пыталась это представить всем остальным членам семейства.

Но со мной она была более честной, что не могло не ранить.

Я помнила ее первый приезд после рождения малыша. Я была все еще в постели, груди болезненно горели и налились молоком, а сама я вся дрожала от слабости, когда Элизабет ворвалась в комнату, держа в руках огромного плюшевого жирафа.

– Боже, взгляни на себя! – воскликнула она, сама этого как раз не делая – не глядя на меня. Ее щеки были алого цвета, глаза так блестели, что я заподозрила в них слезы. Она прямиком устремилась к детскому столику для переодевания, где временная няня хлопотала около ребенка. Элизабет с благоговением уставилась на малыша, потом резко отскочила и стала рыться в своей сумке – я подумала, что она ищет сигарету, – но затем вспомнила, где находится, и раздраженно захлопнула сумку. Она нервно и смущенно огляделась, как будто никогда не видела раньше мою спальню, и я поняла, что она сейчас так же стремительно исчезнет, если я не заговорю первой.

– Пожалуйста, приготовьте нам чай, – попросила я няню, которая кивнула, положила ребенка в плетеную кроватку и вышла. Потом я похлопала рукой по кровати, указывая на место рядом с собой, и кивнула сестре, – Элизабет, пожалуйста, сядь хоть на минуту. Я хочу поговорить с тобой, как…

– Как раньше? – Элизабет печально улыбнулась, но подошла ко мне и села на кровать.

Пока она устраивалась, я рассматривала ее. Она была все такой же тонкой и бледной, почти прозрачной. Я видела голубые вены под ее фарфоровой кожей. Ее белокурые локоны, казалось, потеряли свой блеск, хотя об этом было трудно судить, поскольку она туго стянула их простой коричневой лентой.

– Нет, не так, как было раньше. – Я улыбнулась, глядя на кроватку у окна, где вздыхал и ворковал мой новорожденный сын.

– Нет, по-прежнему уже не будет никогда, – признала Элизабет, нервно расстегивая перчатки.

– Я собиралась поговорить с тобой, – начала я, но Элизабет протестующе подняла руку.

– Не надо, Энн. Я знаю, что это не так. И ты не хотела, и я тоже не хотела. Мы были в этом доме воскресными гостями, всегда такими вежливыми друг с другом, но и только.

– Знаю, – согласилась я, – тебе сейчас трудно смотреть на все это, – я обвела жестом комнату, указывая на цветы, огромные корзины фруктов и конфет, присланные конгрессменами, сенаторами и президентом моего университета. Даже президент Гувер прислал букет из Белого дома.

– Энн, в тот день…

– Это неважно, – прервала ее я.

Мое лицо горело от смущения; внезапно я увидела ее снова, сидящую на коленях Конни Чилтон, такую беспомощно-уступчивую.

– Нет, важно. Очень важно, и мы обе знаем это. Дело в том, что… мне очень стыдно, Энн. Ты даже не знаешь, как мне стыдно.

Я не ответила; я просто не знала, что сказать.

– Конни и я… в том положении, что ты нас увидела – это то, против чего я боролась так долго. Я не хочу быть такой… правда, не хочу. Мы были друзьями, работали рядом, но потом что-то случилось – что-то на меня нашло. А вот ей не стыдно, и я думаю, что от этого еще хуже. Я не могу иметь нормальную жизнь, как у тебя… и теперь твой ребенок… О, Энн, я тоже хочу этого! Хочу обычной жизни с мужем и детьми и не знаю, как это сделать. Просто не знаю! Не с моими болезнями, не с моей слабостью!

Она прикусила губу, слезы текли по щекам, и она не стирала их. Но по-прежнему не смотрела на меня.

– Элизабет, я не понимаю. Хотя очень хочу понять.

И это было правдой; всеми фибрами души я пыталась почувствовать, что творится в очевидно страдающем сердце моей сестры. Но это было так далеко за границами моего представления о жизни.

– Энни, ты только верь, что я люблю тебя – правда люблю! И что я счастлива за тебя. Со мной все будет в порядке – просто должно пройти время. Я обязательно найду выход. Ой, посмотри на часы! – Она вздрогнула. – Я должна вернуться в школу, Конни будет ждать меня. Она тоже посылает тебе свою любовь. Энн, пожалуйста, постарайся понять – мне очень тяжело видеть тебя сейчас такую… С ребенком, мужем, переполненную счастьем. Я хочу радоваться, но мне просто тяжело. Похоже, я очень многое делаю неправильно. Но, пожалуйста, прими мое частое отсутствие, мое желание разобраться в себе – и ради бога – постарайся объяснить это маме. Сможешь?

Я кивнула, захлебываясь во внезапно нахлынувшей страшной тоске. Теперь, став матерью, я хотела снова быть полноценной сестрой и дочерью. Желание сохранить прежние связи, определить роли, понять загадки и лабиринты отношений в семье было очень сильным. Я надеялась, в чем-то наивно, что рождение моего ребенка вернет Элизабет обратно в мою жизнь. Но теперь поняла, что происходило как раз противоположное. Я смотрела на мою сестру, стоящую около детской кроватки и с горечью глядящую на моего сына. С невыносимой, надрывающей сердце тоской.

– Элизабет?

– Что? – Она не повернулась ко мне, и я внезапно поняла, как сильно изменились наши роли – она, склонившаяся над своим племянником, выглядела униженной и побежденной.

– С тобой все будет в порядке. – Я говорила точно так, как отец с Дуайтом. Нет, надо иначе. – Я хочу сказать, что тебя здесь всегда ждут. Это твой дом, возможно, он больше твой, чем мой. Ты ведь знаешь, скоро мы переедем – я хочу, чтобы у моего сына был собственный дом. Но я хочу также, чтобы он знал, что такое семья. И я хочу, чтобы он знал свою тетю Элизабет.

Ее лицо прояснилось. Она улыбнулась и подбежала, чтобы поцеловать меня на прощание.

Это был последний раз, когда мы по-настоящему говорили друг с другом. Прошел уже почти год. Покорно присутствуя на большинстве семейных встреч, Элизабет старалась обособиться от остальных, даже от мамы. Ее здоровье не улучшалось; врачи предупреждали, что ее сердце постоянно подтачивается ревматизмом.

Я чувствовала на себе внимательный взгляд мамы, но неотрывно смотрела на сына и улыбалась ему. Мой блаженно невинный крохотный сынишка узнал меня и просиял. Я чувствовала крепкую непрерывную связь между нами. Как будто невидимая нить была протянута от его губ к моему сердцу.

– Я думаю, мы сможем переехать через месяц, – проговорил Чарльз, внезапно дергая за эту нить. В груди саднило; почему он решил сказать это именно сегодня, выбрав из всех дней именно этот – день рождения нашего сына? И мой день рождения тоже, потому что сегодня был двойной праздник; торт и шампанское для меня были приготовлены позже.

– Ох, Чарльз, давай не будем говорить об этом сегодня, – мне пришлось оторваться от ясного, доверчивого взгляда сынишки. Я этого не заслуживала.

Прошло четыре года после исторического перелета Чарльза через Атлантику. «Дух Сент-Луиса», теперь подвешенный на стропилах в Смитсоновском университете, выглядел хрупким и старомодным по сравнению с огромными сверкающими самолетами и пароходами нового поколения. Слава Чарльза, казалось, возрастала с каждым годом, но это его не радовало: он сетовал, что осталось мало неисследованных маршрутов, мало мест для его подвигов. Ведь ему еще не было и тридцати!

Теперь он планировал смелую и опасную экспедицию, чтобы нанести на карту летные маршруты сначала над Арктикой, а потом в Восточном полушарии. Естественно, я должна была сопровождать его в качестве второго пилота. Вот для чего я непрестанно тренировалась с тех пор, как мы поженились; теперь мне все было ясно. Чарльз учил меня не только быть пилотом и штурманом, но также оставлять тех, кого я любила, ослабляя узы моего семейства, отрывая меня от всех и вся, кроме него. Без исключений. Даже для нашего сына.

Что ж, я была прилежной ученицей. Всегда была такой; в конце концов, я ведь Морроу.

Я выучила азбуку Морзе и получила лицензию радиста третьего класса. Я овладела астронавигацией. Научилась управлять нашим тяжелым новым гидросамолетом «Сириус», который был намного больше тех самолетов, которыми я управляла раньше.

Но оказалось, что меня не так просто принудить к покорности. В последнее время, когда мне надо было прощаться с сынишкой, я не могла сделать это без слез.

– Чарльз, как долго по твоим подсчетам мы будем отсутствовать? – Я нервно скомкала носовой платок с инициалами «М» (что означало Морроу), вышитыми в углу. Чарльз пока еще не сообщал никому о длительности полета, включая меня. Одинокий орел. Иногда мне казалось, что он будет таким всегда, даже с женой и ребенком. В очень многом он вел прежнюю жизнь молодого пилота, перевозящего почту, сидя один в своей кабине и планируя будущее без учета желаний других людей.

– Не менее шести месяцев. Если наш перелет на Восток пройдет благополучно, мы сможем обогнуть и остальную часть земного шара. Было бы глупо останавливаться на полпути.

– Что? – вскрикнула я, и ребенок, испугавшись, снова заплакал. – Шесть месяцев? Вокруг земного шара? Когда ты придумал все это?

– Только недавно. Нет никаких разумных причин, препятствующих этому плану. У Хуана Триппа из Пан Ам просто слюнки текут при мысли о такой возможности.

– Ты обсуждал это с Триппом до меня? Тогда пусть он с тобой и летит! «Нет разумных причин»! А как насчет Чарли? – Потянувшись к сыну, я поцеловала его в щечку и почувствовала, что она соленая от слез.

Мои руки сжали его теплое тельце.

– Что ты имеешь в виду? За ребенком прекрасно ухаживает Бетти. Зачем тогда приглашать няню? – С искренним удивлением Чарльз повернулся ко мне и маме.

– С одной стороны, конечно, но… это слишком долгое отсутствие, – ответила она, и ее глаза расширились от сострадания ко мне.

– А я думаю, что это прекрасная мысль, – сказала Кон, и в ее глазах запрыгали веселые искорки, – как здорово! Привезете мне кимоно!

– Это прекрасная, просто превосходная мысль, – в голосе папы слышалось одобрение, хотя он с сожалением посмотрел на меня, – вы станете гордостью нации.

– Энн, – Чарльз подвинул свой стул ближе к моему, – у тебя просто расшатались нервы. Мы ведь планировали этот перелет много месяцев.

– Я знаю, но… я просто не понимала, что мы будем отсутствовать так долго. О, Чарльз, а как же ребенок? Он в таком возрасте, когда уже понимают… он поймет, что меня нет рядом. Раньше он этого не знал, он был слишком маленьким. Тогда мое отсутствие не имело большого значения. Но теперь… – Подавляя желание расплакаться, я зарылась лицом в мягких кудряшках сына.

– Энн, – голос мужа был низким и терпеливым, как хорошо отлаженный механизм, – послушай, мне совсем не хочется, чтобы ты становилась рабыней домашних дел. Ты стоишь большего. Я не хочу навсегда терять тебя в детской.

– Знаю, знаю и не хочу тебя подводить! Но мы никогда не оставляли Чарли больше чем на две недели – а теперь ты говоришь о шести месяцах!

– Энн, это наша жизнь – летать! Это наша работа. Поэтому я женился на тебе. Я знал, что ты станешь моим вторым пилотом. Я думал, что ты этого тоже хочешь. Думал, тебе нравится летать со мной.

– Так оно и есть! Конечно, мне нравится – я обожаю это!

Встретив его явно смущенный взгляд, я вспомнила наш полет в Мексику, когда мы фотографировали развалины; вспомнила нашу близость, чистоту нашей любви, слишком глубокой, чтобы выразить словами. Как я смогу расстаться с этим?

– Думаю, я смогу полететь с кем-нибудь еще, – задумчиво проговорил Чарльз, как будто ища решение сложной проблемы, – конечно, любой пилот будет прыгать от счастья, если ему предложат сопровождать меня. Кстати, Уайли Постсегодня утром прислал мне телеграмму.

– Нет! – Я восприняла эти слова, словно он предложил взять вместо меня любовницу; я почувствовала, что меня предают. – Нет, конечно, ты не полетишь ни с кем, кроме меня! Но Чарли, я не могу оставить его!

Муж схватил меня за руку.

– Ты нужна мне, – пробормотал он, – нужна. Ты моя команда. Ты всегда будешь моей командой.

Он отошел от меня и, ожидая ответа, уселся на свое место.

В этом-то и дело! Чарльз Линдберг не станет извиняться, не станет умолять. Он сказал все, что считал нужным по этому вопросу, остальное зависело от меня. Опустив голову, так что моей щеки касались кудряшки сына, такие же золотистые и шелковые, как кисточки колосьев пшеницы, я почувствовала, как в сердце образуется трещина, и поняла, что теперь оно навсегда будет расколото надвое. Чарли нуждался во мне, в этом не было сомнения. Он был моей плотью и кровью.

Но и Чарльзу я была нужна, и это было настоящее чудо! Еще раз во мне шевельнулось то головокружительное недоумение. Почему он выбрал именно меня из всех людей на земле? Он подарил мне весь мир и все небо; но он мог и отнять у меня все это одним движением руки. Кто я без него?

Я поняла с усталой покорностью, что, чего бы он ни попросил, куда бы ни пошел, я буду следовать за ним. Чарльз был ветром, который нес меня то туда, то сюда, поднимал над землей и держал на плаву, швырял, как беспомощного бумажного змея, но также дал мне крылья, благодаря которым я могла долететь до солнца.

Как мог маленький ребенок противостоять ему?

– Конечно, – сказала я, все еще гладя щекой мягкие волосы сына, – конечно, ты прав. Мы отправимся так далеко, как только возможно, и это будет потрясающе. Ты просто застал меня врасплох, вот и все.

К моему удивлению, Чарльз поцеловал меня в щеку. Он никогда не делал этого на публике – даже при родителях.

– Хорошая девочка, – сказал он нежно, и я взглянула в его радостные глаза и почувствовала, что все вокруг – даже ребенок у меня на руках – куда-то исчезает.

Все, кроме него. Я улыбнулась и дотронулась до ямочки у него на подбородке, которую так любила; тот момент, когда я увидела, что у нашего ребенка точно такая же, стал счастливейшим в моей жизни.

– Простите, мистер Чарльз. – Главный садовник, Джонсон, подбежал из-за угла дома.

Все вопросы по дому перешли теперь от папы к Чарльзу; это происходило медленно, но неотвратимо, и папа, кажется, даже этого не заметил.

– Да, Джонсон.

– Тут… здесь… – Старик Джонсон остановился, чтобы стереть пот со лба большим полосатым носовым платком.

– Что случилось? – Голос Чарльза стал строгим.

– Тут нарушительница, сэр. Какая-то женщина настаивает на том, чтобы увидеть маленького Чарльза. Она сказала, что хочет что-то сказать ему в день его рождения.

– О, неужели опять? – Я крепче сжала ребенка, и Бетти Гоу подбежала к нам, словно намереваясь сделать то же самое. Я улыбнулась, тронутая участием, светившимся в ее глазах. – Уверена, что не о чем беспокоиться, – постаралась успокоить я нас обеих.

Бетти кивнула, с трудом пересиливая желание ухватиться за пухлую ножку ребенка.

– Я разберусь с этим, – мрачно проговорил Чарльз. Он дотронулся до своего нагрудного кармана – я знала, что там находится револьвер. Он носил его при себе.

К этому времени тень полностью покрыла нас. Я вздрогнула, и не только от холода. Без яркого радостного солнца, украшающего все вокруг, было слишком очевидно, что это далеко не волшебная сказка.

Мы жили в состоянии самой обыкновенной осады с самого дня рождения нашего сына. Даже еще раньше. Мне пришлось рожать его здесь, в Некст Дей Хилл. В моей комнате была устроена акушерская палата, потому что мы не могли рисковать и ехать в больницу; было слишком много возможностей подкупить медицинский персонал, чтобы они пропустили репортеров и фотографов в родильную палату.

Но теперь незнакомые люди стали появляться около наших дверей – приходили просто так, словно мы их приглашали!

Я уже так долго сама не отпирала дверь, что не была уверена, что помню, как это делать. Мы платили частным детективам, чтобы они оберегали нас, а в глубине подъездной аллеи находился полицейский пост. Но, несмотря на все предосторожности, люди иногда перебирались через соседскую ограду. Это были репортеры и фотографы, имевшие простое задание – поймать в объектив Чарльза-младшего. Но были и другие – те, кого депрессия лишила работы, и они почему-то считали, что мы можем им помочь.

Какой-то мужчина утверждал, что должен дотронуться до ребенка, чтобы излечиться от рака. Одна женщина клялась, что ее собственный ребенок был украден сразу после рождения, что она уверена, что это сделали мы, и что Чарли ее малыш. Бесчисленные ясновидцы требовали, чтобы им показали ладонь Чарли, хотели дотронуться до его головки или посмотреть его астрологическую карту. Большинство были просто несчастными людьми, искавшими помощи. Но были и другие.

Среди тысяч поздравительных открыток попадались просьбы о деньгах; письма со следами слез, рассказывавшие о несчастьях и потерях. Просьбы иногда сопровождались угрозами похитить нашего ребенка и потребовать за него выкуп. Хотя Чарльз и старался скрыть от меня такие письма, я была уверена, что уже не одного человека с оружием задерживали полицейские, дежурившие около нашего дома. По мере того как настроения в стране становились все более мрачными, чувство недовольства, первые признаки которого я уловила в комнате ожидания конторы Элизабет, обратилось на нас – первую пару воздуха. Мы знамениты и успешны; то, что два года назад все американцы праздновали, теперь стало для них источником гнева и негодования. Качества, которые принесли Чарльзу такое шумное признание: его стоицизм, упорное стремление к совершенству, его способность подниматься выше обыденных деталей жизни – теперь критиковали и осмеивали в прессе.

– Чего еще они от меня хотят? – проворчал как-то Чарльз, показывая мне газетный заголовок, гласивший: «Что сделал Линдберг для нас за последнее время?»

Теперь оказалось, что они хотят забрать его счастье. И главную его составляющую – его ребенка.

– Я уверен, ничего страшного, но, пожалуйста, держи ребенка в доме, просто из осторожности.

Чарльз проговорил это тем спокойным тоном, которым когда-то сообщил мне во время нашего первого полета, что мы потеряли колесо.

Я, должно быть, не смогла скрыть свое беспокойство, потому что его черты смягчились, в уголках глаз появились морщинки, и он улыбнулся нежно и тепло только нам двоим – мне и малышу.

– Все будет в порядке, Энн. Не огорчайся. Ты ведь знаешь, я всегда смогу защитить вас. Пойду и разберусь со всеми, поговорю, и в конце концов они оставят нас в покое. Теперь ты видишь, что этот полет больше нельзя откладывать? Понимаешь, как он важен? Он отвлечет внимание от ребенка и снова сфокусирует его на нас. Мы сможем все выдержать. Маленький Чарли – нет.

– Да, но… Чарльз! Именно поэтому я и боюсь оставлять его! Вдруг что-нибудь случится, когда нас не будет рядом? Когда ни я, ни ты не сможем защитить его?

Я кивком указала на револьвер в его нагрудном кармане.

– Мы наймем еще детективов, и полиция усилит охрану. Я все уже спланировал. Мы не можем все время жить в страхе, Энн. Ты это понимаешь?

Он тревожно вглядывался в мое лицо, проверяя меня, как всегда. И я дрогнула.

Я кивнула, не в силах подавить вздох, и чтобы заглушить его, пришлось прижаться к груди Чарльза. Когда я почувствовала, как его сильные руки неловко обвились вокруг меня, улыбнулась ему ясной понимающей улыбкой – той самой беззаботной улыбкой, которой я всегда улыбалась фотографам.

Малыш помахал Чарльзу и сказал «пока!» так счастливо, что мое сердце чуть не раскололось на части. Вслед за мамой, отцом и Кон через застекленные створчатые двери я направилась в отцовский кабинет. Чарльз вышел, чтобы совершить обход дома и окрестностей. Джонсон последовал за ним на расстоянии нескольких шагов. Я не могла не улыбнуться при виде садовника с лопатой в руках в качестве средства защиты от злоумышленников.

Несколько слуг оказались вместе с нами в кабинете; Вайолет Шарп, одна из горничных, вдруг запричитала: «О, бедный малыш!» – и заплакала.

Кон, округлив глаза, отправилась ее успокаивать. Вайолет всегда была весьма экспансивна.

– Шшшш, – прошептала я Чарли, лепетавшему счастливую младенческую чепуху, сидя у меня на руках, – все в порядке. Папочка позаботится о тебе. – Но я не могла заставить себя не думать о том, что может случиться, когда Чарльза не будет здесь, даже при наличии полицейских, дежуривших около дома.

– Энн, дорогая.

Я обернулась. Мама смотрела на меня, и в ее глазах отражалось волнение.

– Я останусь дома с малышом и Бетти, – сказала она твердо, – я изменю свои планы. Это тебе поможет?

Я кивнула. Я была так ей благодарна, что мне захотелось сделать для нее что-то необыкновенное и замечательное. Но я могла только улыбнуться ей сквозь слезы поверх головки моего сынишки.

Я вспомнила о своем детстве, обо всех моментах, когда скучала по ней, обо всех случаях, когда недоумевала, почему ей надо исчезать из дома так поздно на какие-то встречи. Это нельзя было сравнить с моим теперешним состоянием. Но я скучала по своей маме, как скучают все дети.

Теперь я спрашивала себя: а скучала ли она по мне? Все эти годы скучала ли она по своим детям, вынужденно ли она занималась всей это деятельностью рядом со своим мужем? И не пыталась ли она теперь наверстать потерянное?

Я улыбнулась ей понимающе, благодарная за то, что уже достаточно взрослая, чтобы получить второй шанс простить и понять ее как женщина и мать. Я поцеловала малыша в макушку его нежной пахнущей молоком головки; от него пахло мылом «Айвори» и теплой фланелью. И прошептала молитву за его всепрощение.

Потому что теперь могла лишь смотреть вперед и ждать дня, когда он станет достаточно взрослым, чтобы подарить мне его.