На заставу лейтенант возвращался вместе с пехотинцем, который нес на себе рацию. Сам он нес вещмешок с несколькими запасными батареями, которых должно было хватить до следующего лета, и с двумя толовыми шашками, которыми должен был взорвать рацию в случае крайней опасности, чтобы не досталась врагу.

Само овладение рацией особой сложности для него не составило. Под присмотром инструктора он даже успел выйти на учебную связь с радистами в Амдерме, где располагалась основная «станция подскока», как назвал её инструктор, выступавшая отныне в роли посредника между ним и радиостанцией разведотдела погранокруга; а также с радистом в Усть-Каре. Радиостанция на Диксоне, расположенном восточнее заставы, могла служить ему запасным пунктом связи, своеобразным «запасным аэродромом».

Этот же пехотинец забрал из радиорубки старую, вышедшую из строя рацию, а погранрадист Соловьев, который еще недавно, блюдя инструкции, близко никого, кроме начальника заставы, не подпускал к своей рации, теперь охотно давал Вадиму советы по поводу «обхождения» с антенной, настройки на нужную волну и возможных сбоев в работе «Севера-бис».

— Тем не менее без радиста вам, товарищ лейтенант, не обойтись, — молвил сержант, когда советы были исчерпаны, а журнал радиосвязи, «Пособие радиста» и папка с инструкциями переданы. — Поэтому мой вам совет: все-таки уговорите полковника оставить меня здесь в качестве радиста, с условием, что я буду нести и обычную солдатскую службу.

— Если вы желаете остаться на заставе, обратитесь к капитану Загревскому, а если он разрешит, то и к полковнику Удальцову.

— Но ведь вы Асе знаете мои отношения с начальником заставы, — притишил голос радист. — Он тотчас же взъерепенится.

— Потому что помнит о приказе, и знает, что гарнизон заставы направляют на фронт, а не на Южный берег Крыма.

— В том-то и дело, что на фронт, товарищ лейтенант, — язвительно как-то заметил Соловьев. Потому и прошу, чтобы вы поговорили и с Загревским, и с полковником.

— Мне пока что по должности не положено.

— Бросьте, лейтенант, «не положено». Начальник заставы теперь вы.

— Не приступил. Капитан командование мне пока что не передал.

— Но ведь всем ясно, что это уже условности. Несмотря на свой чин, Загревский уже никто, — голос сержанта становился все более горячечным. — А я свой срок службы отмутузил, осенью должен уходить на гражданку. Тут еще этот чертов фронт, и нс известно, как сложится судьба. Радистов ведь нередко забрасывают за линию фронта в составе разведгрупп. На курсах нас готовили и к такой ситуации. Так что, поди знай!

— Можете не сомневаться, сержант: чаще всего таких проверенных службой радистов в тыл врага и забрасывают, — заверил его Ордаш, стараясь придерживаться при этом официального тона. — Уверен, что вы окажетесь лучшим радистом из всех, кого туда забросят. В чем будут иметь возможность убедиться даже немцы.

— Какая же ты сука, старшина, — прошипел Соловьев, выходя из радиорубки.

— Можете донести о моей неблагонадежности, сержант; скажите, что я продался эскимосам.

— Брось, падло, никого я не закладывал, это все болтовня, — прохрипел он, на несколько секунд припав плечом к дверному косяку.

Ордаш холодно вскипел, но единственное, что он мог сделать, — это бессильно сжать кулаки. Не мог же он затевать с этим наглецом драку, а жаловаться на него капитану или полковнику было бессмысленно. Да и не пошел бы он на подобный срам.

Когда Соловьев ушел, лейтенант попытался еще раз пройтись по всему процессу настройки рации, но был слишком возбужден, да к тому же увлекаться радиолюбительством уже было некогда. При посадке на «Вайгач» радист был единственным, с кем Вадим не обнялся. Проходя мимо лейтенанта, тот гневно сверкнул глазами и вместо слов прощания зло прохрипел: «Ты еще попомнишь меня, сука тыловая!».

Сразу же после прощального обеда Вадим вместе со штатным мотористом, ефрейтором Васенковым, осмотрел электродвижок. И хотя лейтенант давно умел запускать его и неплохо знал устройство, все-таки ефрейтор еще раз подробно «прогнал» его по всем деталям, напомнил о возможных поломках и передал святая святых — загашник с запчастями. Вместе же они осмотрели и произвели пробный запуск нового, только что доставленного движка, который Ордаш мог эксплуатировать, только если старый не подлежал ремонту. Там же, в мастерской, лежал и какой-то списанный движок, который при «пересадке» на него новых запчастей вполне мог быть пущен в дело. И Васенков даже подсказал, как именно его следует «оживлять».

— Это ваш последний резерв, товарищ лейтенант. Зимой оба запасных движка перетащите в более теплое место, эта машина к полярным морозам не очень-то приспособлена. Так будет надежнее. Но еще надежнее будет, если вы попросите полковника, чтобы оставил меня с вами как механика. Три движка, электропроводка по казарме, полуторка… Рацию тоже осилю. Да и поварёжничать умею, несколько раз кока нашего подменял.

Ордаш сочувственно осмотрел коренастую, приземистую фигуру этого веснушчатого рязанца и нерешительно покачал головой. Он понимал, что ефрейтору очень не хочется менять свой машинный кубрик — на заставе издавна закрепилась морская терминология, введенная в обиход её первым начальником, бывшим флотским офицером, — на фронтовые окопы. Однако не собирался осуждать его. К тому же механик, а тем более повар, на заставе действительно не помешал бы.

— С удовольствием оставил бы тебя, ефрейтор, если бы только можно было. Но полковник сказал: «только исходя из приказа…». Сегодня опять говорил с ним по этому поводу. Ноль реакции.

— Жаль, а я бы вам очень пригодился, — уже откровенно канючил Васенков. — И к охоте я сызмальства приучен, и по ремесленному училищу — электрик.

Но лейтенант счел, что говорить на эту тему уже бессмысленно. Еще полчаса ушло у него на прием фельдшерского пункта у теперь уже старшины медицинской службы Корзева. Военфельдшер был зол на весь мир. С этим кораблем он должен был уходить в запас и из Архангельска отправляться домой, во Владимирскую область. Но вместо родного поселка, где его ждала невеста и должность в местной больнице, приходилось отправляться на фронт.

Наспех сформировав для лейтенанта аптечку, он на упаковках и обвертках понадписывал, какие таблетки и порошки при каких заболеваниях следует принимать. А еще напомнил, как правильно пользоваться шприцом при внутривенных и внутримышечных инъекциях, и передал Ордашу несколько пакетов бинтов, ваты и целую бутыль спирта.

— Чего-чего, а этого добра не жалели, — пнул он носком сапога в посудину. — Да и медикаментов, как видите, накопилось. На заставе болеть было не принято. Имея такой запас, продержитесь. Сердце у вас в порядке, давление в норме. Главное — следите за легкими, не обожгите, не подхватите воспаление. Причем больше всего бойтесь пота. Самой страшное на таком морозе — вспотеть. Но если все же прихворнете, оставляю вам «Справочник военфельдшера». Здесь все доходчиво — что и как. Вопросы ко мне есть?

— Появятся, но не сейчас.

— Одному продержаться на заставе до следующей навигации, — покачал огромной лысеющей головой Корзев, — такое не каждый выдержит.

— Согласен, придется держать экзамен на выживание.

— Хотя, с другой стороны, сотни охотников-промысловиков точно так же по году проводят в тайге и тундре, за сотни километров от ближайшего человеческого жилья. Причем выживать им приходится в каких-то охотничьих избушках, условия в которых во много раз сложнее, нежели в этом пограничном форте.

— А что, старшина, ты прав. Кстати, именно этого довода мне как раз и не хватало. Говорю абсолютно серьезно. В самом деле, сотни охотников годы напролет проводят в полном одиночестве, причем в таких условиях, когда охваченная ледовым холодом избушка кажется раем земным.

— Да только отсиживаться некогда, нужно добывать зверя. Тот случай, когда вкус жизни в самом деле познается в сравнении. Советую почаще читать Джека Лондона. Для вдохновения. Кое-какие повестушки его в нашей библиотеке остались. А пока что присядем — и по двадцать граммов.

Пить Вадиму не хотелось, однако отказаться — обидеть военфельдшера тоже было неудобно. Они присели за столом, выпили, помолчали. В казарме вовсю шло приготовление к посадке на судно, а здесь, в медсанчасти, было тихо и по-домашнему уютно, и сквозь окно пробивались лучи на удивление яркого и все еще теплого солнца.

— Оркану проще — взял и сбежал в свою тундру, — проворчал Корзев. — Кто его станет искать? Особенно если он доберется до своей тунгусской тайги.

— Ты видел его перед тем, как он?..

— Как раз «перед тем, как» и видел. Уходил он через это крыло, из каптерки.

— Где обычно держал своё ружье, — уточнил Вадим.

— Помню, спросил его, куда это он собрался. Ответил: «Моя идет стрелять песца для капитана корабля».

— И все? Ни слова больше он не сказал?

— Просил предупредить о своем уходе старшину заставы, то есть тебя.

— А ты как старший по званию, конечно, разрешил ему уйти, пообещав, что сообщишь об уходе мне или начальнику заставы. Только честно.

— Он ведь у тебя, старшина, и у начальника заставы главным добытчиком был. Когда хотел — уходил, когда хотел — появлялся. С добычей или без добычи.

— Это что, попытка в чем-то обвинить нас с начальником заставы?

— Да на кой вы мне черт?! — огрызнулся Корзев. — Особенно теперь. Не впутывайте в эту историю меня, и я вас сто лет не трону. Ефрейтор ушел без разрешения — вот и все тут. Когда я узнал, что вместо дома меня ждет фронт, уже было не до тунгуса и не до капитана. Песца — так песца. Мало ли тунгус настрелял их за три года?!

— И все же, на всякий случай, уточним: Оркан ушел еще до построения, на котором выступал полковник?

— Однако о войне он знал от командира ледокола.

— Но не знал, что нас отправляют на фронт и не мог знать, когда именно отходит судно. То есть не мог знать, что «Вайгач» уходит через сутки, а не через трое суток, как это бывало раньше?

— Тот же капитан наверняка сказал ему и об эвакуации гарнизона. И вообще, вы к чему это клоните, лейтенант? — хищновато прищурился Корзев. — Пытаетесь найти оправдание его дезертирству?

— Возможно, это всего лишь самовольная отлучка.

— Только не в военное время.

— Ты прав, старшина, — вздохнул лейтенант. Если исходить из законов военного времени и если доказать, что Оленев в самом деле дезертировал, а не отправился на охоту, чтобы, как это было ранее приказано начальником заставы, пополнить запас мяса…

— Да никто ничего и доказывать не станет, — поморщился Корзев. — Зачитают приговор и хлопнут. В тот же день, когда попадет в руки энкаведистов.

Они понимающе помолчали. Появился дневальный и сообщил, что начальник заставы объявил всеобщее построение в казарме, поскольку по полевому телефону с судна сообщили, что ледокол уже на подходе.

Полковника на этом построении не было. Очевидно, решил, что вторгаться в ритуал прощания пограничников со своей заставой ему не стоит.

После прощальной переклички Загревский сказал краткую, но почти пламенную речь, напомнив, что они отправляются в Архангельск, а оттуда — на фронт. А заодно объявил, что с момента отхода судна все имущество заставы передается под ответственность лейтенанта Ордаша, пожелав ему при этом с честью провести зимовку и охрану заставы. Правда, тут же заметил, что плохо представляет себе, как это у лейтенанта получится, и что лично он не хотел бы оказаться на его месте.

После еще более краткой речи политрука Ласевича капитан строем вывел бойцов во двор и тут же приказал одному из сержантов снять с флагштока флаг, чтобы увезти его с собой и передать в штаб погранотряда. Однако Ордаш неожиданно резко воспротивился:

— Вот этого делать ни в коем случае нельзя! — заявил он. — Пока на заставе остается хотя бы один боец, застава действует. А такой боец, как вы знаете, остается, а значит, застава не ликвидируется. К тому же вы, товарищ капитан, забыли объявить, что я остаюсь здесь не в качестве сторожа, а что приказом по округу назначен новым начальником 202-й заставы.

Загревский хотел что-то возразить или как-то оправдаться, но передумал и, безнадежно махнув рукой, повел строй к воротам. Он настолько был удручен и тем, что приходится отправляться на фронт, и что один из его бойцов дезертировал, что все остальное его не волновало. Уже на выходе строя из форта к За-гревскому подошел с докладом какой-то юный морячок, который был прислан капитаном судна. Оказывается, капитан подтвердил, что какой-то ефрейтор «из инородцев» обещал, через боцмана, принести ему шкуру одного из песцов, которые водятся в предгорьях недалеко от заставы. Заверял, что в течение дня управится. При этом капитан честно признался, что, опять же через боцмана, поощрил Тунгусу обещанием замолвить в Диксоне слово перед полковником, чтобы тот при поддержке местного военкома предоставил ефрейтору отпуск на несколько дней. Ровно на столько, сколько понадобится, дабы побывать в ближайшем стойбище тунгусов,

— Бред какой-то! — возмутился Загревский. — Какой песец?! Как Оленеву вообще такое в голову могло прийти? Какой отпуск в стойбище тунгусов, если нас отправляют на фронт?!

— Относительно отпуска капитан, понятное дело, блефовал, — молвил Ордаш. — Но признание его очень важно для вас, товарищ капитан. Оно многое объясняет в этой истории. Если уговорите полковника, чтобы тот заставил капитана изложить свое объяснение письменно, считайте, что спасены. Кстати, об исчезновении Тунгусы полковник пока что никому ничего не сообщал.

У трапа Ордаш обнялся с каждым бойцом, кроме радиста, хотя и на него зла уже не держал. Только теперь он по-настоящему понял, насколько сдружился с этими людьми и насколько близки они ему стали.

— Странная вещь, — не удержался наблюдавший за этой сценой седоусый боцман. — Когда боец прощается со всеми, оставляя заставу, — это не в диковинку, подобное наблюдаю из года в год. Но чтобы вся застава уплывала, оставляя одного-единственного бойца, такого видеть еще не приходилось. А я ведь и сам срочную служил на границе.