21
Было уже темно. Старые, знакомые с детства и всегда почему-то сонные липы преданно жались к домашнему теплу освещенных окон. Из квартиры Климовых тоже пробивался сквозь их листву огромный вытянутый прямоугольник света, он падал на чахлый кустарник, сгрудившийся возле стены, на бугристую асфальтовую дорожку и самодельный стол с четырьмя вечными доминошниками.
Сергея охватило щемящее чувство одиночества. Вспомнилась та девушка, что встретилась в вагоне электрички, своенравная, непонятная, совсем не похожая на других, но удивительно близкая и желанная. Впервые с горечью ощутил он, как вынужденно и обреченно идет в свою пустынную неухоженную квартиру, как не хочется ужинать одному.
Он ступил на цементный порожек у входа, и тут что-то глухо загрохотало вверху, над козырьком подъезда. Поднял голову, но не увидел, а скорее почувствовал большое, темное, летящее вниз… Едва успел отклонить голову, как жаркая боль впилась в левое плечо, зажгла все тело… Яркая молния, вспыхнувшая перед глазами, ослепила его. Под тяжестью нестерпимо палящего жара сгибались колени, но он держался за ручку открытой двери, мучительно напрягаясь, стоял, боялся упасть…
Кто-то обхватил его за талию. Издалека донеслись голоса:
— Булыжник свалили на него…
— Ты как, идти можешь?..
— Это Ильин из четвертой квартиры…
— Бегите, надо поймать…
Он хотел сказать им… Но ватные губы не повиновались, гортань сковала цепкая судорога… На какое-то мгновение всколыхнулась злость, свирепая, лютая, она помогла ему распрямиться, выкрикнуть:
— Не выпускайте… никого… телефон…
Его несли по лестнице, а он всем телом, как открытой раной, чувствовал неловкие прикосновения рук. Сжимал зубы, чтобы не застонать, не выдать своей слабости…
Дверь квартиры Климовых отворилась, показалось встревоженное лицо Глафиры Николаевны. Увидев Сергея, она громко ахнула:
— Что случилось? Несите его сюда…
— Телефон… — прошептал он.
Сергея положили на диван в гостиной. Возле него встревоженно засуетилась Глафира Николаевна.
— Боже мой. Боже мой! Вы заболели?.. Как же это… Врача вызвать?..
— Телефон… — упрямо повторил Сергей.
Обеспокоенная старушка, взволнованно моргая, чтобы сдержать вскипающие слезы, принесла из прихожей телефонный аппарат, расправляя за собой длинный свившийся провод.
— Какой номер?.. Давайте наберу.
— Сам…
Непослушным дрожащим пальцем Сергей начал крутить диск.
— Потапыч?
— Кто говорит?
— Ильин…
— Не узнаю тебя…
Тогда Сергей глубоко вздохнул и, выдыхая, стал выбрасывать отдельные слова:
— Я… в квартире… академика Климова…
Силы оставили его. От боли прерывалось дыхание, не хватало воздуха. Трубка скользнула по ладони, упала на грудь. Ее подхватил один из доминошников, губастый, усатый.
— Счас все скажу… Значит, такое дело…
Его голос уплывал все дальше и дальше… Тяжелая, горячая волна медленно, хищно поглощала Сергея, затягивая в черную глубину. Сквозь ее вязкую зыбь иногда пробивались обрывки приглушенных голосов. Один из них, мягкий и бархатистый, словно вынес его из мрачной темноты, и на какие-то доли секунды в призрачном желто-розовом свете возникла и растаяла та девушка с большими, ликующими глазами… «Надо позвонить…» — механически повторил он, снова погружаясь в небытие.
Потом сквозь щелки приоткрывшихся глаз увидел солнце в пелене облаков. Хотел привстать, но не смог оторвать от подушки чугунное левое плечо.
Рядом сидел Потапыч.
— Что со мной? — спросил Сергей, ощущая затвердевшие сухие губы. Он чуть приподнял левую руку и тут же опустил ее: тупая боль, охватившая плечо, заставила его отказаться от дальнейших попыток.
Потапыч, видимо, ждал его пробуждения и, наклонившись, заговорил с чуть наигранной бодростью:
— Ничего особенного! Ты покрепче этого камешка оказался… Надо только хорошенько выспаться и встанешь, как новенький…
Сергей сразу вспомнил все.
— Поймали его?
— Все обшарили, как сквозь стену ушел. Да вот записку оставил у тебя под дверью: «Во имя Графа», и крестик.
— Опять во имя графа?
— Опять, — вздохнул Потапыч.
— А со статьей Климова все выяснил?
— Выяснил… — нехотя произнес Потапыч, — Он сам принес ее в издательство… И расписался в конце… — Но Сергей уже не слышал его: из кухни вышла и встала за спиной Потапыча та самая девушка из электрички…
— Здравствуйте, — сказала она.
Его пересохшие губы растянулись в улыбке.
— Это ты ее нашел, Потапыч?
Ничего не понимая, Потапыч с удивлением глянул на девушку.
— Не он. Я сама нашлась. Вы, наверное, потеряли номер моего телефона, и вот ваши соседи позвонили. Я и приехала. Правда, они вызывали врача «скорой помощи».
— Спасибо! — Сергей смотрел на нее, чувствуя, как внутри заколыхалась теплая волна.
— За что же спасибо? Это моя работа.
Она легонько вытеснила со стула примолкшего Потапыча, заняла его место и спросила с профессиональной озабоченностью:
— Как вы себя чувствуете?
— Я очень рад, — ответил он, продолжая улыбаться.
Тут совсем не вовремя, нет, очень вовремя пророкотал баритон Потапыча:
— Извини, Сережа, мне надо идти… Потом поговорим.
— Идите, идите, — сухо сказала она и повторила вопрос Сергею, но уже другим, приятельским тоном:
— Как ты себя чувствуешь?
— Очень хорошо, — сказал он тихо, только ей. — А ты сомневаешься?
Никогда в жизни он не произносил с таким удовольствием слово «ты», разве только маме. Что-то забытое, дорогое и близкое откликнулось в этом слове.
— Ты везучий. Ушиб сильный, но кости целы. Такие травмы — моя дипломная работа. Обещаю за два дня поставить тебя на ноги. — Она говорила прерывисто, слегка возбужденно. Видимо, слово «ты» и ей доставляло незнакомую радость. — Ты проспал целые сутки.
— Сутки? — удивился Сергей. — А ты?
— А я тут на диванчике подремала… Не пугайся, папочке сказала, что дежурю возле больного, только не сказала, что это — ты… — Она встала, пошла на кухню и оттуда все тем же беззаботным голоском продолжала: — Понимаешь, у меня вчера вечером дежурство окончилось, ну мне и захотелось остаться здесь… Если возражаешь, я уйду…
Она вынесла из кухни тарелку дымящегося супа.
— Нет, не уходи… — быстро ответил Сергей.
— Не уйду… — Тарелка дрогнула в ее руках, лицо мгновенно стало пунцовым от смущения. Но она тут же продолжила строго: — Сейчас ты пообедаешь, мы посмотрим твое плечо, а потом еще один укол, и ты будешь спать. Понятно?
— Понятно… А ты не уйдешь?
— Не уйду, пока не поставлю тебя на ноги…
Утром он проснулся от неясных теней, проплывающих над закрытыми глазами.
— Больно?
— Нет.
Ее ладони медленно кружили над его правым плечом, руки не касались тела, но он чувствовал, как тепло, передвигаясь, широким лучом согревало плечо и, казалось, снимало с него болезненно гнетущий груз.
— Привстань!
Сергей осторожно сел на кровати, сделал круговое движение левым плечом и удивился: вчерашняя чугунная тяжесть пропала. Он описал рукой широкий круг — боли не было…
— Ты кудесница!
— Знаю, — ее глаза счастливо смеялись. — Я иду на кухню, а ты одевайся. Позавтракаем и двинемся…
— Куда?
— Какое это имеет значение? Куда глаза глянут… Мой «жигуленок» давно ждет…
— У тебя есть машина?
— Папочка подарил, когда институт закончила…
Во время завтрака она предложила:
— Поедем в Ясную Поляну?.. Не пугайся, к вечеру будем дома… Я, наверное, покажусь тебе старомодной в свои двадцать шесть лет — с детства читаю и перечитываю Льва Толстого. У нас дома девяностотомник… А в Ясной Поляне я ни разу не была… Принимается?
— Принимается! — Сергей готов был согласиться с любым ее предложением.
Синий «жигуленок» покорно стоял у подъезда. Он, казалось, ожил, засверкал блаженно, когда его стройная в сером джинсовом костюме хозяйка смахивала тряпкой невидимую пыль с капота, протирала стекла, привычно стучала носком туфельки по колесным шинам.
Вела она машину без всякого напряжения, легко, даже чуть небрежно. Пока ехали по московским улицам, Сергей молчал. Ему все никак не удавалось осознать, что произошло в его жизни. Появилось какое-то новое состояние беспечности и тишины, словно он переселился в другой, нереальный мир, а все Климовы, Чугуевы, Потапычи остались далеко-далеко, полузабытые, незначительные. Наверное, впервые за последние годы он так покойно отдыхал…
— Как плечо?
— Отлично. Ты же здесь…
— И ты… — сказала она очень серьезно.
Буйный прилив благодарности заполнил его.
Все недавнее предстало перед ним в мирном ласково-розовом свете. И камень, свалившийся на плечо, и толкнувшая этот камень рука, и записка с кладбищенским крестом… Не случись того, не было бы сейчас рядом и этой необыкновенной девушки…
— Я все знаю о деле, которым ты занимаешься, — заявила она.
— Откуда? — Ему вдруг захотелось приблизиться к локтю этой девушки, коснуться его.
— У нас с майором Потаповым было время поговорить…
— К чему же вы пришли?
— Сначала решили, что Климов никуда из Москвы не уезжал…
— Интересно, — заметил Сергей с легкой иронией.
— Отвергаешь? Правильно делаешь. Вчера по просьбе Потапова звонили в Ханой. Климов там…
— Остается Чугуев? Или…
— Пока никаких «или», — твердо ответила она, — Майор займется сегодня Чугуевым. А мы с тобой прощупаем его сообщников…
Взрыв безудержного веселья охватил Сергея. «Бог ты мой! — подумал он, едва сдерживая смех. — Кажется, она решила возглавить расследование! Ну все, конец тебе, „черный человек“!»
Он украдкой глянул в ее сторону. На фоне мелькающих домов четко рисовался обольстительно-нежный девичий профиль. Слегка нахмуренный лоб. Подвижные и чувственные губы. Ветер, рвущийся в прорезь над приспущенным боковым стеклом, трепал ее волосы, и от этого она представлялась ему своенравной амазонкой, крепко сжимающей белыми кулачками не руль «жигуленка», а поводья неудержимого коня.
— Могу я узнать, — спросил с чуточку язвительной вежливостью, — почему вы остановились именно на Чугуеве?
Она пожала плечами, чуть скривила губки, словно недоумевала, как можно задавать такие наивные вопросы.
— Просто мы основательно поразмыслили с Потаповым, и все наши сомнения исчезли. Ну, рассуди сам… Во-первых, он больше других похож на рисунок того мальчика. Во-вторых, Чугуев ради своего кумира Климова готов на все. В-третьих, убийство Стельмахов мог совершить только очень сильный человек, такой, как он. В-четвертых, ты сам видел серую «Волгу»… Да, кстати, выяснилось, что его машина стоит заправленная бензином, маслом, а у ворот гаража свеженькие следы… Значит, выезжал… Убедила?
— Нет, — решительно воспротивился Сергей, — такой набор аргументов я могу собрать и против Коврунова, и против Климова-сына. Это предположение, а не доказательство.
— Ну, а как хорошую версию ты это можешь принять или нет? — Она не скрывала своего огорчения.
Сергей осторожно тронул ее за локоток.
— Не обижайся. Может быть, ты и права… Я принимаю твою хорошую версию…
— Есть еще одна догадка, — теперь уже несмело, как бы признавая его авторитет, сказала она. — У Чугуева с Глафирой Николаевной какие-то странно нежные отношения… Нет, не то, что ты думаешь… Она старая, а он бугай средних лет. Нечто другое крепко их связывает.
— А это ты когда успела выяснить?
— Я в первый же день познакомилась с Глафирой Николаевной. Она помогала мне перебинтовывать тебя, компрессы ставить… Чай у меня пила, — Сергей признательно повторил про себя: «чай у меня пила». — Потом я к ней в гости ходила. Ой, какими вкусными пирожными угощалась!.. Говорили мы с ней обо всем, обо всех… Так вот скажи мне, мог Чугуев пробраться в дом Стельмахов по просьбе Глафиры Николаевны? Мог ведь, да?..
— Если их что-то крепко связывает, то конечно…
Она обрадовалась поддержке, благодарно покосилась на Сергея.
— В вашем деле все мелочи важны, верно? И эту надо запомнить на случай…
Она притормозила и, свернув на край дороги, остановила машину.
— Что-то случилось? — спросил Сергей.
— Да. — Она повернулась к нему и, рассматривая нечто далекое за лобовым окном, произнесла так тихо, что он, пожалуй, угадал сказанное только по движению губ. — Знаешь, у меня такое ощущение, словно я знаю тебя целый год, самый счастливый год в моей жизни…
Сергей порывисто, неловко прижался щекой к ее плечу и почувствовал, как пальцы ее рук, отдавая знакомое, исцеляющее тепло, заскользили по голове, по шее… Они сидели так, близко друг к другу, пока она сама не отстранила его.
— Поехали… У нас еще много таких годов.
Молчали, глядели вперед на летящую под них серую дорогу, тихие, чуть пристыженные своим внезапным откровением.
Первой заговорила она. В больших глазах уже сверкали озорные искорки.
— У меня есть одна чисто женская просьба. Можно?
— Тебе все можно…
— Знаешь, сильно-пресильно хочется проверить одну догадку…
— Еще одна догадка? — шутливо ужаснулся Сергей. — Ты, по-моему, переполнена идеями, открытиями, домыслами…
— Точно. Начинаешь меня познавать… Так слушай!.. Потапов мне рассказывал, что Глафира Николаевна — дочь бедного крестьянина, малограмотная, забитая. После смерти своего мужа она перебралась в Москву к брату и так и осталась жить у него… А попили мы с Глафирой Николаевной чайку, и меня начали одолевать сомнения. Никакой «забитости» в ней я не увидела. Говорит свободно, смело, остроумно. Деревенские манеры показались мне ловким макияжем…
— Столько лет в городе прожила, могла измениться… — вставил Сергей.
— Согласна. А как объяснить то, что у нее на тумбочке у кровати лежит французский роман с закладкой?.. Позже я увидела целую полку французских и английских книг.
— Бывает. Старая крестьянка решила изучать иностранные языки на досуге.
— Допустим. А вот дальше ты не сможешь мне возразить. В укромном уголке на стенке я разглядела фотографии. На одной Глафира Николаевна в роскошном платье с глубоким декольте. Такие наряды крестьянки только в журналах могли увидеть. На другой — двое мужчин, элегантны, солидны. Ни один из них не похож даже на сельского старосту. Возможно, один из них наш граф, во имя которого убивают…
— Уже интереснее, — признался Сергей. — Так в чем же суть твоей догадки?
— Да это, пожалуй, скорее женское любопытство… Мне хотелось бы глянуть на дом в деревне Воронково Тульской губернии, где жила эта «забитая» крестьянка, порасспросить ее соседей…
— Давно это было… Сохранился ли дом, живы ли соседи, да и деревни этой, возможно, уже нет.
— Глафира Николаевна говорила, что недавно ездила поклониться своей родной избушке, с подружками встречалась… Только не верю я ей, не верю… Не селянка она… По моим данным, километров через десять — пятнадцать будет поворот…
— Ты даже маршрут определила? — в который раз за день изумился Сергей…
— Порасспрашивала кое-кого, карту области достала… — объяснила девушка, но тут же, бросив взгляд на зеркальце, висевшее над ними, прошептала совсем другим, властно-интригующим тоном: — Хочешь, Фома неверующий, я представлю тебе еще одно доказательство?.. Та серая «Волга» преследует нас от самого дома… Я ее третий раз вижу…
Она повернула зеркальце так, чтобы Сергею была видна идущая следом машина. Это действительно была серая «Волга». Несмотря на разделявшие их метров сто — сто пятьдесят, виден был ее номер…
— Ты, конечно, уверена, что это Чугуев?
— Сейчас выясним…
Она резко свернула на проселочную дорогу, описала большое кольцо вокруг сгрудившихся силикатных пятиэтажек и снова выехала на шоссе. Серая «Волга» ждала их у обочины. Но как только «жигуленок» коснулся передними колесами асфальта, «Волга» развернулась на большой скорости, едва не столкнувшись с грузовой машиной, и помчалась в сторону Москвы. Сергей все же успел разглядеть лицо водителя. Это был Чугуев.
— Догоним? — азартно предложила девушка.
Но Сергей остановил ее, положив руку на маленькое плечико.
— Не надо… Мы лучше позвоним Потапычу… Поехали дальше… Послушай, а ты, случайно, не полковник угрозыска?..
Они засмеялись счастливо и звонко.
— Поверил. Наконец-то. А то, чувствую, сидишь, усмехаешься… Когда же вы только перестанете видеть в женщинах одну только слабость?
— Притормози… Позвоню…
— Я сама, — Она открыла дверцу и, обернувшись, добавила: — Телефон знаю… А ты погуляй у машины…
Сергей задержал ее.
— Попроси его прежде всего выяснить, где сейчас находится Чугуев…
— Зачем? Мы и сами знаем…
— Так надо. На всякий случай… Узнай номер машины Чугуева… И пусть он пошлет кого-нибудь из ребят в гараж Чугуева: на месте ли его машина.
— Но это же ясно как белый день, — возразила она.
— Пока только нам…
Вернулась она минут через пять, расстроенная. В ее больших голубых глазах слились воедино тоска и растерянность. Села в машину, положила руки на колени, как школьница, которую выгнали из класса.
— Ничего не понимаю… Я позвонила, Потапов мне сказал, что беседует сейчас с Чугуевым…
— Мистика какая-то… — отозвался Сергей. — Я же сам его видел… А номер машины?
— Совпадает. На его машине нас преследовали…
Теперь Сергей открыл свою дверцу, вышел.
— Ты звонить?
— Нет.
Он перепрыгнул через придорожную канавку и направился к дородной, полусонной женщине, которая сидела на лавочке, сжимая грязными сапогами ведро с пышными хризантемами — белыми, фиолетовыми, красными, желтыми.
— Сколько стоят все цветы?
— А сколько дашь… — ответила женщина лениво, будто знала наперед, что ничего он у нее не купит.
— А сколько есть, столько и дам…
— Ну даешь! — Женщина сразу пробудилась от дремоты, зашевелила губами, точно подсчитывала и боялась ошибиться. — Влюбился, поди… Спасибочки, спасибочки, — сказала, принимая пачку денег. — Может, еще сходить, сорвать?..
Сергей втиснул охапку хризантем в машину, с них еще стекали и падали на сиденье капли воды.
— Это тебе…
— Ой, какая прелесть! — Она обхватила руками цветы, скрывшись за ними. — Как пахнут! Свежестью, миром, твоей добротой… Они мои… Я не хочу с ними расставаться… Ты можешь сесть за руль?
Сергей обошел машину, занял ее место.
Любое слово было излишним, оно могло сразу развеять интимно-нежный и необъяснимо волнующий покой, что теперь воцарился внутри маленького синего «жигуленка».
— Поворот! Поворот! — вскрикнула она, и все исчезло, они вернулись в свой прежний мир забот и сомнений. — Чуть не проехали… Через два километра будет Воронково…
Деревня выплыла из-за осинового, болотистого леса, старая, скучная, какой она, наверное, была и в те годы, когда здесь жила Глафира Николаевна.
— Ищем двухэтажный кирпичный дом… Вон один… Второй… Больше не вижу.
— Начнем с первого, — предложил Сергей.
Дом в четыре окна на улицу был недавно выкрашен в грязно-бордовый цвет и оттого напоминал убогое казенное общежитие.
Дверь на первом этаже открыл им лысый старик, длинная борода сосульками свисала до пояса. Мятый коричневый костюм. На ногах — широкие подшитые валенки.
— С райсобеса будете? — спросил, как проскрипел.
— Нет. Мы ищем Глафиру Николаевну Климову, — сказал громко Сергей, почему-то решив, что старик глуховат.
— Глафиру? — Дед почесал под бородой грудь, повспоминал. — Люськину дочь, что ли? У которой вчерась свадьба была?
— Наша Глафира постарше. Ей сейчас шестьдесят пять…
— Вы лучше у Ксеньи спросите… — Он хрипло закашлял. — Она всех помнит… — И, высунув голову в коридор, крикнул натужно, вытянув шею: — Ксеня!
— Чего надо? — сердито отозвались где-то в коридоре.
— Люди тут к тебе…
— Иду.
— Счас будет, — прохрипел дед обрадованно. Он нетерпеливо переминался с валенка на валенок — явно хотел уйти, словно его наконец-то пригласил в свою лодку Харон, чтобы покатать по подземным притокам Леты, а эти, незваные, задерживают своими разговорами.
В комнату вбежала худая, опрятно одетая женщина, руки ее по локоть были выбелены в муке.
— Здравствуйте, — сказала приветливо. — Я тут стряпней занялась, не обессудьте…
— Мы ищем Глафиру Николаевну Климову, — повторил Сергей.
— Глашу Климову? — она посмотрела на гостей, как на космических пришельцев.
Девушка решила облегчить ее воспоминания.
— Муж у нее плотником был…
— Да знаю, знаю я Глашу. — Женщина заволновалась, бессмысленно потирая рука об руку, как будто мыла их под краном. На пол сыпались мучные крошки. — Да не муж, а забулдыга страшный. Приютила и жила с ним… Я вот никак в голову не возьму, зачем она вам?.. Ее давно уж нет… Умерла она…
Сергей выразительно глянул на свою притихшую спутницу. А она молчала, спокойно слушала, точно ожидала именно такого ответа.
— А нет в деревне другой Глафиры Николаевны Климовой? — спросил Сергей.
— Да у нас в деревне тридцать домов. Все про всех все знают. Другие Климовы никогда не жили здесь… А с этой мы подружками были… Я и хоронила ее… Крест на кладбище еще стоит…
— Она? — Его спутница достала фотографию, протянула женщине.
«И это предусмотрела!» — мысленно ахнул Сергей…
— Нет. Здесь королевна, а Глаша деревенской девкой была… Где-то у меня ее фото сохранилось… Сейчас принесу…
Вскоре они разглядывали пожелтевшую нечеткую фотографию девушки в пестром платочке. На обратной стороне было написано: «Ксеньи от подружки Глаши».
— Можно ее взять? — спросил Сергей.
— Коль надо, возьмите…
«Зачем она тебе?» — услышал он шепот снизу, шепотом и ответил: «Климову покажем». Последовал легкий удар в бок: «Молодец!»
— Вы, поди, родственники ее? — поинтересовалась женщина.
— Родственники. Дальние, — ответил Сергей.
Как только они вышли из дома, Сергей наклонил голову и тихо, будто боялся, что их услышат, спросил:
— Ты уверена, что это именно та деревня?
— Не сомневайся. Здесь ошибки нет…
Она сама села за руль, осторожно повела машину по ухабистой дороге.
— В Ясную Поляну! — сказала, как приказала себе.
— Если тебе очень хочется… — согласился Сергей.
— Честно признаться: не очень… Я предполагала это, но не верила… Понимаешь меня?.. И теперь смешалось все… Поехали домой… — Она сделала паузу, улыбнулась и повторила: —…домой!
22
Когда «жигуленок» послушно остановился у подъезда, Сергей увидел, что за столиком, где четверо вели свои бесконечные доминошные партии, сидел пятый — Потапыч.
— Мне ребята сообщили, что вы возвращаетесь в город… — объяснил он.
— У тебя и за Кольцевой дорогой свои ребята?
— Да нет. Они отлавливали серую «Волгу» с Чугуевским двойником, ну и вас заметили…
— Отловили?
— Черта с два! Смылся… — У Потапыча опять было скверное настроение. Он говорил раздраженно, сумбурно. — Знаешь, Чугуевская машина преспокойно стоит в гараже, а вот номера кто-то снял… Голова идет кругом. Фактов целый ворох, а ясности никакой… Я решил к тебе заехать…
Войдя в квартиру, он сразу же вынул из своего верного старого портфеля небольшой, с ладонь, магнитофон «Сони».
— Хочешь послушать Чугуева?
— Ребята, без меня о деле ни слова. Потерпите немножко, я приготовлю чай. — Девушка принесла чашки, ложечки, поставила на стол масло, сахар, бутерброды с колбасой и, отправляясь снова на кухню, улыбнулась Сергею: — Так и быть, пока закипает чайник поведай майору о нашем открытии.
Но Потапыч опередил его, тихонько шепнул, кивнув головой в сторону кухонной двери:
— Как ее звать?
Вопрос застал Сергея врасплох.
— Ее?.. Не знаю, — искренне признался он, — не спрашивал… Странно, в этом не было необходимости.
По лицу Потапыча пробежала снисходительная усмешка.
— Ну ладно, балбес несчастный, слушаю тебя…
Рассказ о поездке в Воронково на глазах исцелил Потапыча от мрачного недовольства собой. Он грузно привалился к столу, даже приоткрыл рот, как это делают маленькие дети, когда со страхом ждут окончания сказки.
Дослушав все до конца, он прямо-таки рявкнул освобожденно:
— Черт побери! Я полдня голову ломаю из-за этой старухи!
— У нас не кричат и бранных слов не произносят, — укоризненно раздалось над их головами.
Привычно, по-домашнему было произнесено «у нас».
— Прошу прощения, не сдержался… — Потапыч даже привстал, церемонно склонил голову, — Но после вашего открытия мне надо уходить в участковые, а Сергею — на пенсию… Эта запись, — он постучал ногтем по стенке магнитофона, — убедительно подтвердит, что вы не только очаровательны, не только талантливы как врач, вы еще и мудры, как мисс Марпл, которая очень любила оставлять в дураках нас, профессионалов… Послушаем? Убедимся?
— Теперь можно, — разрешила она. — Только не забывайте про чай.
Потапыч нажал клавишу магнитофона.
— Начало пропустим… Тут наши казенные вопросы… Вот отсюда…
Потапов: Вы часто бывали у академика Климова?
Чугуев: Часто. Как бы вам это сказать поточнее?.. Я — преданный раб академика, получивший свободу из его рук.
Потапов: О какой свободе вы говорите?
Чугуев: Не расчленяйте мою фразу на слова и факты. В ней нет ни конкретности, ни историчности. Она отражает только мое чувство, мое отношение к этому человеку.
Потапов: Вы знакомы с его статьей «Ошибка великого Эйнштейна»?
Чугуев: Конечно.
Потапов: Как вы ее оцениваете?
Чугуев: Как и все. Это — научная сенсация. Любой из нас, написав такую работу, считал бы, что не зря прожил жизнь.
Потапов: А что вы скажете о Глафире Николаевне?
Чугуев: Благороднейший и мудрейший человек, образованнее всех высокочтимых дам нашего института. Сильная, властная…
Потапов: Простите, но у меня сложилось впечатление, что она отличная домашняя хозяйка, не более…
Чугуев: Не обольщайтесь, это от сравнения с уровнем вашей эрудиции. Просто она не замечает тех, кто ее не интересует. Согласитесь, какой интерес может вызвать у такой умной женщины сотрудник милиции!
Потапов: Вы на нас за что-то обижены?
Чугуев: Нет. Хотя, честно признаться, оскорбительно сидеть в этой комнате и отвечать на вопросы.
Потапов: Сочувствую вам.
Чугуев: Спасибо.
Потапов: Кто мог взять рукописи Климова?
Чугуев: Большинство. Я — один из них.
Потапов: Значит, и вы могли это сделать?
Чугуев: Я не мог. Вы, к сожалению, в школах милиции не изучаете такие важнейшие для человека понятия, как любовь, дружба, симпатия. За это вас и не любят те, вето здесь побывал… Я очень уважаю Николая Николаевича. Но вы это в расчет не возьмете: для вас уважение не может быть доказательством…
Потапов: Почему вы так агрессивно настроены против нас?
Чугуев: Потому что вы используете методы расследований, которые были созданы еще при феодализме. Для вас нет человека, для вас не существует человековедения. Вы оперируете лишь набором инквизиторских терминов: улики, вещдок, алиби… Вашу работу легко могли бы выполнять роботы.
Потапов: Не надо волноваться.
Чугуев: Я совершенно спокоен. Продолжайте допрос…
Потапыч выключил магнитофон и с интересом глянул на Сергея.
— Ну, как?
— Высокое напряжение, — задумчиво произнес Сергей. — Может, его дерзость всего лишь защитная реакция.
— Я тоже так думаю, — отозвался Потапыч. — Но другое меня заинтересовало: не простая она, не простая эта Глафира Николаевна… Беда только, фактов у нас нет никаких… пока… Послушайте еще немножко. Здесь тоже о Глафире Николаевне…
Потапов: Вы знаете, что у Николая Николаевича есть сын?
Чугуев: Знаю. Мне Глафира Николаевна сказала.
Потапов: Когда?
Чугуев: Точно не помню.
Потапов: Она собиралась его навестить?
Чугуев: Да.
Потапов: У нее был домашний адрес племянника?
Чугуев: Был, она узнала его в справочном бюро.
Потапов: И ездила к нему?
Чугуев: Этого я не знаю.
Снова выключен магнитофон. Снова загадочная улыбка на лице Потапыча.
— Зачем она узнавала адрес племянника, если не собиралась туда ехать?
— Ты уверен, что она не ездила?
— Не ездила.
— Может быть, она не для себя искала этот адрес? — предположила девушка.
— Интересный вопрос. Запомним, — ответил Потапыч. — Теперь слушайте дальше…
Потапов: Как вы относились к профессору Стельмаху?
Чугуев: С огромной завистью. Таким из-за своей трусости я никогда не стану.
Потапов: У него были враги?
Чугуев: Все руководство института — это раз. Все ординарные ученые — это два. Все подхалимы — три. В итоге — тьма.
Потапов: Ну а самые непримиримые?
Чугуев: Вам фамилии нужны? Пожалуйста — Коврунов. Между прочим, его не любил и Николай Николаевич. В этом я с ним был солидарен. Даже наглая дерзость должна быть в разумных пределах. Стельмах этих пределов не знал.
Потапов: Вы знаете, что Стельмах был отравлен?
Чугуев: Да. От Глафиры Николаевны.
(«Все знает эта Глафира Николаевна!» — раздраженно прошептал Потапыч. Сергей: «Что тут необычного? Ей Коврунов сказал».)
Потапов: Кто мог, по-вашему, это сделать?
Чугуев: Вот уж здесь заявляю официально: мерзавцы, рвачи, доносчики, развратники, карьеристы — все есть в нашем институте, а убийц — нет! Поймите вы, работники милиции, это не наша специальность, мы занимаемся святой наукой — математикой. Мы свои руки не то что кровью — чернилами запачкаем, тут же бежим к водопроводному крану, чтобы отмыть.
Потапыч остановил магнитофонную запись, начал прокручивать пленку.
— Ругань пошла, — сказал он сердито. — Коврунова назвал тупоголовым карьеристом, Алябина — высокомерным Нарциссом… Больше всех мне досталось… В общем, раздал братьям по лаптям… Здесь должно быть о машине.
Чугуев: Да, есть… серая…
Потапов: Часто вы на ней ездите?
Чугуев: Последние два года она стоит в гараже… Рессоры сменить надо… Все некогда…
Потапов: Номерные знаки с машины не снимали?
Чугуев: С какой стати?
Потапов: За городом видели серую «Волгу» с вашим номером.
Чугуев: Ошиблись ваши работники. На моей далеко не уедешь. Рессора висит, землю пашет…
Потапов: Есть еще у кого-нибудь ключи от вашего гаража?
Чугуев: Только у меня.
Потапов: Где они находятся?
Чугуев: Дома. В ящике комода.
Потапыч выключил магнитофон, сказал устало:
— Все. Дальше пустые словопрения… То, что сказал Чугуев, надо перепроверять. Ведь кто-то открыл его гараж… Кто-то заправил машину водой, бензином… А потом, возможно, увидев, что она неисправна, снял номерные знаки и теперь пользуется ими…
— Подожди, Потапыч, — с необычной для себя властностью произнес Сергей. — Мы с тобой… — он повернулся к девушке, добавил, поумерив решительность, — и с тобой тоже суматошно, зигзагами бегаем от факта к факту… И все в кругу знакомых. А если здесь действовал другой, неизвестный нам человек?.. Вспомни хотя бы историю со сброшенным на меня камнем. Тут есть неясности. Первая. Журналы унес не тот, кто бросил камень, — до прихода Потапыча из дома никого не выпускали, — а тот, кто был во дворе. Глафира Николаевна, по моим данным, из квартиры не выходила. Получается, у подъезда был третий, кто и подобрал журналы… Вторая. Куда удрал другой, который бросил камень?.. Ты Потапыч, трижды обошел квартиры… Всех теперь в лицо и по именам знаешь. А в квартиру Климовых заходил?
— Конечно… По телефону звонил, возле тебя был, на кухне…
— В другие комнаты заглядывал?
Потапыч громко застонал, потом чуть-чуть не выругался, но успел зажать ладонью рот.
— Нет! И в голову не пришло! Бог ты мой, он мог там отсидеться до конца тревоги… Отчаянный парень!
— Я бы сказал: умный и хладнокровный. Представляешь, как все психологически тонко продумано: кто будет обыскивать квартиру, куда принесли раненого?..
Девушка восхищенно глянула на Сергея.
— Значит, все-таки Чугуев?
— Не знаю, — улыбнулся Сергей. — Надо еще определить, какой из Чугуевых? Которого мы с тобой видели в машине или которого допрашивал Потапыч?
— Да-а! — громко и весомо, как бы собираясь подвести итоги, произнес Потапыч. — Наглец этот господин Некто. Большой наглец… И скользкий, как налим… Ну ладно! — Последняя фраза прозвучала угрожающе. Глаза Потапыча сузились в щелочки, на скулах заходили желваки. — Я вот что думаю… — Он вертел в широких ладонях чашку, точно хотел скрутить ее в тонкую трубочку.
Было заметно, что Потапыч сдерживает нарастающую ярость, от этого и речь его была обрывиста и зла.
— Еще чаю, майор? — девушка осторожно извлекла из могучих объятий хрупкую чашечку.
— Нет, спасибо. Мне надо идти. — Он поднялся, — Завтра, Сергей, тебе будут представлены все данные о Глафире…
— А я тебе доложу о Климове-сыне. Это самая загадочная фигура в нашем деле. Он знает гораздо больше, чем рассказал… Завтра еду к нему…
— Договорились, — сказал Потапыч.
Был тот таинственный синий час, когда день еще не перешел в ночь, а ночь уже висела над городом. Они ужинали вдвоем на кухне, обменивались редкими, короткими фразами («какая красивая ложечка…», «вкусно…», «соль возле тебя», «еще положить?», «не надо, я сама…»), старались не смотреть друг на друга. Уже что-то произошло между ними, и это «что-то» отделяло их, вызывая смущение, робость… Это было то чувственно-прекрасное начало, когда за неловкостью и скованностью уже таится волнующее, почти пророческое предчувствие.
— Ложись спать! — сказала она сухо. — Ты устал…
— Да нет… — ответил он, но покорно вышел из кухни, разделся и лег под одеяло.
Глаза закрыл, но чутко прислушивался к шуму воды, к сердитому перестуку тарелок, к глухим, как отрывистые вздохи, движениям посудных ящиков. И вдруг все стихло! Потянулось гнетущее безмолвие. Он даже вздрогнул от неожиданности, когда услышал вкрадчивый, прерывистый шелест ее пухлых тапочек. Щелкнул выключатель… И снова прерывистый шелест, ближе, ближе… Шепот над головой:
— Ты спишь?
— Нет.
Он весь сжался, как перед прыжком через глубокий ров. В груди похолодело, в висках бурно застучала кровь… Казалось, все вокруг застыло в невыносимо долгом ожидании.
Она змеино-упругим движением скользнула под одеяло, обожгла горячим бедром. Податливые губы коснулись его щеки, и все рассудочное, что было в нем, смял, развеял, вытеснил бестолковый вихрь чувств, а притаившиеся инстинкты ожили вдруг в своем зверино-сладостном, безумном торжестве.
23
Проснулся с ощущением приятной расслабленности и возрождавшейся силы. Чуть повернул голову — она смотрела вверх, а на ее губах дрожала странная улыбка, отрешенная от земных искушений и забот, точно она улыбалась своей судьбе. Ему припомнилось все, и от этого стало жарко, весело, сладко.
— О чем ты думаешь? — Хотелось услышать ее голос, убедиться, что она не придумана его издерганным воображением.
— О тебе. — И ответила она не ему, а все той же доброй судьбе. — Откуда ты явился, мой прекрасный сильный мужчина?.. Кто ты?
Он чувствовал, что она обращается не к нему, но все же ответил:
— Если бы я знал… Каждый размышляет об этом всю свою жизнь и уходит, так и не осознав, кем он был на этой земле…
Она медленно подняла руки, вытянула их над головой, словно пробуждаясь от летаргического сна.
— Неправда. Я знаю, зачем родилась… Чтобы встретить настоящего мужчину и родить сына, похожего на этого мужчину…
— И все?
— И все! В этом смысл женского счастья… А то, что пишут философы, пафосно изрекают эмансипированные интеллектуалки, всего лишь словесный туман, которым стараются, как одеждой, прикрыть голую бабью правду…
Она повернулась к нему, прижалась всем телом.
— Знаешь, какая книга произвела на меня незабываемое впечатление? Никогда не догадаешься! «Житие протопопа Аввакума»… Где-то в душе я верующая… Но сейчас важно не это… Когда спорят о жизни, о ее смысле, я всегда молчу, а про себя вспоминаю один эпизод из той книги… Брели они по глубоким сибирским снегам, мятежный протопоп и его верная протопопица. Аввакум рассказывает: «Я пришел, она меня, бедная, пеняет, говоря: „Долго ли муки сия, протопоп, будет?“» И я говорю: «Марковна, до самыя смерти». Она же, вздохнув, ответила: «Добро, Петрович, еще побредем…» Я встретила тебя в электричке и уже ничего не ждала — только твоего звонка… А ты не звонил… Как мне было тяжело — никто этого никогда не узнает… — Она ткнулась лицом в его грудь, зашептала только ему одному: — А теперь я самая счастливая на этом свете… Будет трудно, смирюсь, скажу тебе: «Добро, Сережа, еще побредем…»
Он обнял ее крепко в порыве признательности. Спустя несколько секунд она легонько отстранила его руку.
— Подожди. Сначала ответь на мой вопрос: кто ты такой?
Сергей откинулся на подушку, задумался.
— Все очень просто. Ты — женщина, поддерживающая огонь в очаге, а я мужчина, который приносит добычу… Охотник. И по призванию, и по должности. Одно время мне казалось, что можно заглушить в себе призывные инстинкты к поиску, к бегу, к преследованию… Но гены предков сильнее желания… Отец мой работал в МУРе, он и завещал мне эту страсть… — Он замолк, глянул на часы. — Уже десять! Мне же сегодня надо быть в Сергиевом Посаде… Встаем!
— Встаем! — весело откликнулась она…
Быстро позавтракали. Сунув в дорожную сумку два бутерброда («Всякое бывает!»), Сергей поцеловал ее. Тихо-тихо спросил:
— Как тебя звать?
— Ты разве не заметил, когда мы вдвоем, имена не нужны?.. Ладно уж, знай: Бета.
Весь долгий путь до Сергиева Посада — и на улице, и в метро, и в электричке — Сергея не покидало почти наркотическое состояние беззаботной веселости, словно он где-то вошел в невидимое хмельное облако и оно потянулось следом, не отступало, забавляясь своей легкой властью над ним.
Сергиев Посад встретил его пыльным зноем и лениво тающим в мареве колокольным звоном. Перед ним открылась большая-пребольшая, многолюдная деревня, где из продмагов, изб, сараев, заборов и крохотных ларьков выстраивалась бесконечная, путаная вереница старых улиц и переулков. Только Троице-Сергиева лавра зыбко парила над всей этой ветхой обыденностью как божественный мираж, созданный буйным воображением фанатичного отшельника. Видение было настолько ошеломляющим, что каждый, оказавшийся в центре города, воспринимал его как реальность, пока смотрел вверх. Но стоило опустить взгляд, и видение пропадало — возвращались упругие очереди, злые крики, бездомные собаки и кучи мусора.
Овощной магазин, в котором работал сын Климова, находился неподалеку от железнодорожной станций. Накрашенная девица с пухлым, как подушка, лицом и ржавого цвета волосами пробасила из-за грязного прилавка:
— Не было сегодня. А придет ли — не знаю. Если очень нужен, езжайте на Лесную улицу. Он там живет.
Пришлось ехать. Через весь город в переполненном автобусе. Лесная улица была как лесная просека: беспорядочные ряды деревьев, поднявшихся по краям тротуаров, и пышные высокие кустарники за оградами укрывали своей зеленью рубленые дома. Номера домов выведены масляной краской на почтовых ящиках.
У дома, где жил сын Климова, толпились люди, стояли две легковые машины и огромная, как фургон, «скорая помощь».
Хмельное облачко вспорхнуло и исчезло, в душе колыхнулось беспокойство. Он подошел к рябому старику, опиравшемуся на суковатую палку, спросил:
— Что случилось?
— Костю собутыльники ухлопали, — охотно ответил он. — Допился… Говорил я ему, не водись со шпаной…
— Костю? — Сергей не сразу понял, что старик говорит о сыне Климова. — Какого Костю?
— Хозяина этого дома, пьянчужку безответного…
Из дома вышел маленький лысый человечек в белом халате со старомодным саквояжем в руке. Вслед за ним вынесли носилки, вероятно с Климовым, тело его было плотно укутано бежевым покрывалом. Толпа притихла. А когда носилки проносили от калитки к машине «скорой помощи», зашевелилась, заохала, кто-то громко всхлипнул. С сухим равнодушным треском захлопнулись дверцы машины, взревел мотор. Многие стали нехотя, неудовлетворенно расходиться.
Сергей решительно направился к дому, вынимая из кармана удостоверение.
Но его остановил милиционер в новенькой, похоже, сегодня впервые надетой форме.
— Никого не положено пускать, извините. — И он, старательно придерживая носком ботинка калитку, крикнул в сторону дома: — Соловьев, позови капитана, тут из Москвы…
Вышел грузный, равнодушный и усталый капитан милиции, руки в карманах.
— Слушаю, — произнес приказным тоном и стал внимательно изучать удостоверение Сергея. — О, Москва уже здесь. Хороший нюх у вас, старший лейтенант.
— Наоборот, — виновато признался Сергей, — Я приехал поговорить с ним…
— Да, теперь с ним не поговоришь… Ну да ладно… Чего в нашем деле не бывает… Пошли в избу!
Сени, горница были в таком запустении, словно в доме жили бомжи, приходившие только на ночевку. Несло плесенью. Воздух был сырой и затхлый. В углах бутылки, консервные банки, старый, покрытый пылью мусор. У печки три тюфяка — один на другом — видимо, кровать хозяина. На тюфяках коричневая подушка и ветхий овчинный полушубок. Грубый самодельный стол из досок, две табуретки и широкий перекосившийся шкаф — вот и вся мебель сынка академика Климова. Окна были завешаны старыми тряпками, и от этого сумрак, царивший внутри, еще сильнее подчеркивал отпугивающую заброшенность.
— Значит, так, — начал капитан, — удар был нанесен справа по голове твердым предметом. Орудия убийства не нашли… Климов, как говорит врач, умер сразу же… Следов преступника пока обнаружить не удалось… Кое-что есть, но мелочь… Думаю, что какой-то его дружок-алкаш… — Видимо, не очень-то привычны были для капитана такие длинные речи. Он вытащил большущий платок из кармана кителя, промокнул лоб, щеки… — Если какие вопросы будут, задавайте…
— Когда произошло убийство?
— Вчера, часов в десять-одиннадцать вечера…
— Эксперты уже были?
— Все, как положено…
— Соседей опросили?
— Не всех еще… Никто убийцу не видел…
— Кража? Драка?
— Драка, ясно дело, по пьяной лавочке, опохмелялись, поди… Чего тут красть, сами видите… Но, похоже, долго били его, может, пытали… Весь в синяках, в порезах… А смерть наступила от удара в голову… В височную часть…
— Чем был нанесен удар? — спросил Сергей.
— Непонятно… Как граблями слева тюкнули…
— Или кастетом?
— Во-о… Кастетом, это вернее…
Холодный, щекочущий озноб охотничьего азарта охватил Сергея. Он снова увидел след, только теперь, как и прежде, не знал, куда поведет он: к убийце или к третьему преступлению.
— Я сейчас вернусь, — сказал Сергей и вышел на улицу.
Шофер милицейской машины в полудреме лениво развалился на сиденье.
— Мне надо срочно позвонить в Москву, в милицию…
Шофер несколько секунд раздумывал, оглядывая Сергея, и наконец решился:
— Говорите номер…
Он долго, неторопливо набирал московский номер, потом, прижав трубку к уху, сосредоточенно ждал.
— Майор Потапов слушает, — услышал Сергей.
— Милиция? — переспросил шофер и, дождавшись подтверждения, протянул телефонную трубку Сергею.
— Потапыч, Климова-младшего убили! Кастетом… До этого пытали…
— Когда это произошло?
— В десять-одиннадцать вечера…
— Да. Сюрпризик, — в голосе Потапова было сомнение. — Ничего не понимаю… Зачем им эта мошка?.. Ты откуда звонишь?
— Из милицейской машины.
— Давай мне шофера…
Тот сам выхватил у Сергея трубку.
— Слушаю вас, майор… Да… да… сейчас сделаю… — Он опустил трубку на колени, гаркнул во всю мощь: — Соловьев, капитана к телефону! Москва!
Капитан появился на крыльце, с недовольным видом приблизился к машине.
— А, Потапов, это ты?.. Я уж думал, начальство звонит повоспитывать… Так… Ясное дело… Так… Конечно… Ну, с тобой мы это вмиг раскрутим… Отлично… Пока…
Он передал трубку шоферу, повернулся к Сергею:
— Поехали обедать, старший лейтенант…
— Спасибо. Попозже…
— Ну, тебе виднее, — капитан с кряхтеньем забрался в машину. — Понадоблюсь, заходи… Я буду в отделении…
Сергей остался на опустевшей улице. Закурил. Ни о чем не хотелось думать. Ничего не хотелось делать. Опять опоздал…
Сердито швырнул над куренную сигарету, придавил носком ботинка и яростно вкрутил ее в землю… Конечно, по всем правилам нужно сейчас заняться нудной рутинной работой: обойти соседей, повстречаться с дружками Кости Климова, снова зайти в магазин… Но это и без него сделает местная милиция… Да и не так уж прост доблестный воитель с кастетом, чтобы демонстрировать себя местным жителям… Его почти оглушила неожиданная мысль: а что, если он нашел сундучок в доме у Кости Климова и теперь уйдет на дно… Но что-то воспротивилось этой догадке… Нет, Костя Климов — невинная жертва, он не мог украсть… Надо действовать. Теперь мой ход… Сергей не признавался себе, но очень боялся опоздать…
Он стоял посреди улицы, думал раздраженно и мстительно, а по спине пробегал легкий озноб — ощущение сквозняка после горячей ванны. Поначалу это затенялось бушевавшей злостью, но сейчас, чуть успокоившись, настороженно прислушался к этому ощущению: за ним следят! Он и раньше испытывал такое же гнусное чувство — взгляд за спиной, как дуло револьвера…
Круто обернулся. Улица жила своей деревенской неторопливостью: по бугристой дороге разгуливали куры, в пыльной канаве лениво потягивалась дворняга, две женщины в одинаковых цветастых платьях медленно удалялись, держась за руки, как девочки-подружки… Но он увидел… На противоположной стороне улицы в окне светелки блеснули линзы бинокля.
Сергей перешел дорогу, приблизился к дому, который венчала светелка, и резко рванул на себя калитку — далеко в сторону отскочила деревянная щеколда с изогнувшимся гвоздем, пробежал дворик, ворвался в прихожую, двумя прыжками пересек комнату, где примерзла к стене перепуганная женщина, быстро затопал по узеньким ступенькам наверх…
Посреди светелки стоял добродушный толстячок, лысый, лет шестидесяти, похожий на Санчо Пансо. На груди его висел облезлый морской бинокль.
— Вы ко мне? — спросил он нетвердо, опасливо, пытаясь изобразить на лице нечто вроде подобострастия. — По делу или так?..
Сергей протянул ему милицейское удостоверение. Толстячок, старательно шевеля губами, читал его фамилию, имя и отчество. Видимо, ему не хватило смелости прочесть все остальное, и он, улыбаясь одним уголком рта, вернул удостоверение.
— По делу, — ответил Сергей, заглушая в себе едкую досаду: никак не думал он, что встретит здесь такое безобидное домашнее существо. «Уж лучше бы за курами побегал по улице», — подумал, пытаясь посильнее уязвить себя. Разочарованно глянул в окно на серую дорогу, на покосившуюся избу Климова-младшего, потом перевел взгляд на массивный бинокль толстячка в пижаме, снова глянул в окно и, не спрашивая разрешения, опустился на скамеечку, притулившуюся к стене…
— По делу, — сказал уже по-иному, доверительно-вежливо. — В одном из романов Агаты Кристи человек, который все дни сидел у окна, сумел раскрыть преступление… Я знаю, что вы тоже раскрыли преступление, только почему-то решили остаться в тени и не рассказали о своем открытии работникам милиции…
Испуг на лице толстячка сменился удивлением. Теперь он был заинтригован, широко раскрыл рот, словно слушал именно ртом, а не ушами.
Сергей почувствовал: нельзя упускать это благодатное шоковое состояние, и обрушил на толстячка вопрос:
— Сознайтесь, вы видели, кто приходил к Константину Климову вчера вечером?
— Видел, — польщенно, не без гордости произнес толстяк, — Нет, вечером вчера не видел, а утром приходил…
— Какой он внешне?
— Ну… такой… небольшой… и без шапки.
— В чем был одет?
— Ну штаны… в костюме… ботинки были…
— Лысый? Густые волосы на голове?
— С волосами он…
— Какого цвета костюм?..
Боль огорчения отразилась на лице толстячка. Как хотелось ему обстоятельно и умно ответить на вопросы, но не получалось. Слова не шли.
— А в какое время он приходил? И долго ли пробыл у Климова? Помните?
— Ну… восьми не было… Зашел и скоро вышел от него…
— Этого человека вы раньше не видели?
Толстяк так расстроился из-за своего неумения говорить, что окончательно потерял дар речи, только усиленно мотал головой.
По выражению лица было видно, что он сам страдает от своей внезапной немоты, никак не может понять, почему слова ворохом сбились в горле и голос застревал там, между словами. В отчаянии он двинулся по светелке, как слепой, шаря перед собой руками… Наконец руки зацепились за серую массивную книгу, подняли ее и поднесли к Сергею. На книге была крупная надпись: «Вахтенный журнал».
Сергей раскрыл журнал, почитал выборочно его записи… Оказалось, милый толстячок уже много лет вносил в этот журнал главные события уличного масштаба, которые происходили за окном его капитанской рубки.
«13. Среда. Маруська Пашина повела своего порося на продажу. Получит, поди, рублей четыреста…»
«28. Воскресенье. Халипов побил жену. Ревет дура-баба, уходила бы от него, вон сколько мужиков без дела шастает».
«Диякону Варфоломею привезли на телеге три корзины еды разной, две бутылки и бочонок, видать с медовухой, аль с пивом… Ну и жрет же, чертов гусь, а проку нет, как Кощей Бессмертный…»
Наконец Сергей добрался до последних записей.
«13. Четверг. У Кости Климова сызнова пьянка в садике. Дружки Гошка Хворостухин, Васька Громов да три пришлые бабы, размазаны, как городские… Срамота, что творили… Ашь писать паскудно… Постыдились бы при солнце оголяться… Тьфу ты, нечисть какая…»
«15. Суббота. Костю, кричат, убили. Дружки-приятели, кто ж еще… Бабу какую-нибудь заразную не поделили. Грешу, поди, на них, они с измальства не ругались, стояли друг за дружку… Утром к Косте мужичок приходил, моих годов, сопливенький на вид. Может, он и порешил Костю. Жалко его, тихий был…»
Сергей вернул толстячку «вахтенный журнал», поняв, что новые расспросы ни к чему не приведут.
— Очень интересно. Премного вам признателен. Тот засветился довольством. — Где живет Гошка Хворостухин?
Толстячок угодливо побежал к окну, вытянул вперед пухленькую руку.
— Вон изба Кости, да?.. За ним изба Гошки…
— А Васька Громов?
— Тот… как раз напротив Гошки изба, по нашей линии.
Сергей протянул руку, прощаясь, она тут же затряслась в ладошках-оладышках толстячка.
— Молочка на дорожку? — печально и просительно предложил он. Ох, как ему не хотелось отпускать этого работника милиции! Сергей даже представил себе: сейчас, как только он выйдет, толстячок тотчас настроит свой бинокль и будет жадно провожать его взглядом до Гошкиной избы, потом бросится к «вахтенному журналу», начнет писать, писать, писать… А вечером за чаем пространно станет пересказывать жене про их умную и важную беседу…
И действительно, выйдя за калитку, Сергей прямо-таки физически ощутил на затылке взгляд тайного уличного соглядатая. Капитан был на посту. Капитан продолжал неустанное наблюдение за житейским морем.
24
Они сидели за столом в тени большой яблони, разморенные жарой, в одних трусах. Смуглый, кудрявый, как цыган, парень слушал, подперев голову ладонями. Другой — высокий, жилистый, коромыслом изогнулся над столом и что-то возбужденно говорил, размахивая кулаками. Перед ними темнели три бутылки пива и замусоленный до черных разводов стакан, рядом на траве поблескивала пустая четвертинка из-под водки.
Запоздало увидев подошедшего к ним человека, высокий умолк, вытянул шею, чуть ли не коснулся толстыми стеклами очков развернутого удостоверения.
— С нами уж говорили, а к пяти велели прийти в отделение…
— В пять вас приглашают официально, — пояснил Сергей, — а я зашел мимоходом, побеседовать… Можно?
— Ну, спрашивайте… — радушно ответил высокий, скользнул на край скамейки, освобождая место Сергею. — Пивка хотите?
Сергей хотел, но не из этого мутного стакана, поэтому отказался.
— Мы тут с Гошей Костю помянули, — попытался оправдаться высокий. Теперь было ясно, что он — Васька Громов. — Дружками были с малых лет… Вот сидим и голову ломаем, кто мог так, кто?.. Святой был наш Костик… Ну, пил разве… Так кто ж нынче не пьет?.. А так, прямо по заповедям Христовым жил… Плохого слова не скажет, букашку не обидит, спичку не украдет…
— Девок даже трогать без нас боялся, — горько хихикнул Гошка, что-то вспоминая. Теперь он поднял голову, выпрямился, с интересом смотрел на Сергея.
— Ладно уж тебе… — обиженно упрекнул его приятель, — Тут из милиции пришли, по-серьезному, а ты все про баб своих… — И он снова повернулся к Сергею. — Может, вы нам что проясните?..
— Мне и самому пока ничего не ясно, — ответил Сергей. — Вы вот говорите, что местные к нему хорошо относились… Ни с кем он не ссорился, не враждовал…
— Боже упаси! — вскрикнул Васька. — Местных вы, милиция, в расчет не берите. Все его жалели… Душа был человек…
— А из Москвы к нему приезжали?
— Из Москвы? — Васька глянул вопросительно на своего приятеля, тот отрицательно покачал головой. — Вроде не видели… Сам-то он в Москву ездил…
— К кому? Зачем? — спросил Сергей.
Васька замялся, уставился на дно грязного стакана, судорожно сжав его в руке.
— Это… это… — нерешительно заговорил он, — это… тайна наша… Но теперь его нет, можно и сказать… В общем, отец там у него жил… Большой величины человек… Академик, одним словом… А Костик кто был?.. Грузчик в магазине… Разница, сами понимаете… Отцу стыдно, что ли, было за это… Ну так они, чтоб никто не видел, и встречались…
— Вы точно знаете, что встречались? — строго уточнил Сергей. — Это очень важно…
— Ну, Костик говорил…
— А где встречались?
— На квартире у него… Тот всегда Костику на бутылку давал… А когда его не было дома, в коробе деньги оставлял…
— Значит, у Костика был свой ключ от его квартиры?
— Был…
— Отец ему дал или сам сделал? Он же, говорили, слесарь хороший…
— Может, и сам сделал, — пожал плечами Васька. — Мы не спрашивали…
— И часто Костик ездил к отцу? — теперь Сергей уже спрашивал сухо, как на допросе.
— Ну… — Тут уж Васька совсем стушевался, и ему на помощь неожиданно пришел Гошка:
— Когда невмоготу было, выпить хотелось…
— Да, так… — вынужденно подтвердил его приятель.
— А вы ездили с ним в Москву?
— Иногда, — уклончиво ответил Васька. Беседа начала тяготить его.
— С академиком встречались?
— Не-ет! Боже упаси! Он академик, а мы кто?..
— И на квартире у него не были…
— Боже упаси! — снова воскликнул Васька. — Ждали Костика в сквере…
Сергей заметил, как разогнулась, вытянулась его босая нога под столом, видимо, тронула предупредительно ногу Гошки, и он понял: «Были у академика дома!»
— А если честно? — спросил Сергей и резко обернулся: кто-то смотрел на него сзади… Нет, никого, почудилось…
Васька тем временем молитвенно сложил руки на груди.
— Даже во двор не заходили. Клянусь!
«Врет», — убежденно подумал Сергей, но, решив вернуться к этому чуть позже, задал другой вопрос:
— А еще с кем из москвичей встречался Костик?
Приятели молчали, задумались, вспоминая.
— Кажись, больше ни с кем… — обращаясь к стакану, сказал Васька. — Разве тот, помнишь, Гоша, с носом, как лепешка… Так это случайно, в пивнухе…
— Говори! — потребовал Сергей.
— Что тут говорить?.. Ну, в пивнухе сидели мы втроем… Подсел к нам этот, выпили, познакомились… Он Костю, видать, знал, долго шептался с ним, втихаря от нас…
— Как его звали?
— Сема, кажись…
— Да, Сема, — кивнул его дружок.
— А потом… — Васька прикрыл глаза, потер лоб, словно вызывая в памяти далекие детские годы, — Потом тот попросил Костю срочно сделать ключ… Сразу отвалил сотню… Ну Костя сбегал, сделал…
Сергей достал ключ от своей квартиры, спросил:
— Такой?
— Мы не видели, — ответил Васька, — ключ в конверте был… Ох ты, подождите, — взволновался вдруг он, — Дальше что было… Сидим мы, значит, выпиваем, говорим… Про мать Костину вспомнили… Она недавно умерла… (Сергей насторожился: «Жена академика?!»)… Ну, могилку мы ей втроем облагородили, памятник поставили, а вот оградку не сделали… Я говорил Косте: «Давай деревянную», а он — нет, железную, мол, хочу… Один хмырь нам пообещал хоть завтра привезти да поставить… но клади ему на лапу сразу пять кусков… А где такие деньги достать?.. Так вот тот, что ключ заказал, вытаскивает из кармана кошель свой, толстый кошель, и дает Косте четыре куска. Пока у меня деньги есть, говорит, даю взаймы… Но через месяц чтоб вернуть до копейки… Потом на бумажке свой телефон дал: позвонишь, мол, как будут деньги…
— И расписку от вас не потребовал? И адреса вашего не записал? — поинтересовался Сергей…
— Нет, поверил, видать… В общем, мы оградку купили, поставили, все чин-чинарем, а деньги через месяц вернуть не смогли. Ну, позвонил Костик этому ферту… Так, мол, и так, вернем попозже… А тот в ответ матом… Три дня, говорит, даю, не больше, не вернешь, прирежу, как курицу… Ну мы с Гошей достали денег, заняли в общем, а Костик отвез их в Москву… Сказал, что отдал деньги… Он врать-то не умел… Но зато потом ходил, как чокнутый… Ничего нам не говорил… Может, и не вернул, может, этот хмырь перышком Костика за должок?
— Номер его телефона помните?
— Костик знал… Нам ни к чему было…
— Тогда опишите его.
— Это можно, — с охотой согласился Васька. — Значит, так. Перво-наперво, нос, как блин, врезали ему, видать, где-то здорово… Волосы щетинкой торчат, хоть ботинки глянцуй ими… Дальше…
Не выдержал и Гоша, добавил свое к портрету:
— На вид плюгаш, а глаза такие начальственные, аж думаешь, не министр ли… Зря мы с ним связались, ясное дело… Нечистой…
— Дальше, — продолжил Васька, снова прикрыв до узких щелочек глаза, вспоминая. — Костюм еще светло-коричневый, галстук желтый… Вот и все… — Он звонко ударил ногтями по стакану. — Ну давайте пивка с нами, а?
Только сейчас Сергей заметил, как мучительно было для них сидеть возле трех бутылок пива и не притронуться к ним. Но Сергей отодвинул услужливо наполненный стакан.
Тогда Васька жадно, залпом осушил его и снова наполнил для своего приятеля.
— Не любите пива, давайте я вас холодненьким кваском угощу, прямо из погреба, а? — предложил он Сергею. — Пошли в избу!
Он перебросил ноги через скамейку, потянул Сергея к празднично-резному, как одетому в кружева крыльцу.
— Сами выпиливали? — спросил Сергей, следуя за ним.
— Конечно, — гордо ответил Васька. — Я ж резчик по дереву… Зря Костик отказался, я б такую оградку его матери сварганил, а железо что, оно мертвый материал…
В горнице он усадил Сергея за стол.
— Сейчас вам будет квас — высший класс!
Поднял за кольцо крышку погреба и зашлепал босыми ногами вниз по ступенькам.
Сергей огляделся. Все было чисто, прибрано. Белые занавески на окнах, недавно выбеленная русская печь, выскобленный пол. Над деревянной кроватью, почти скрытой под белым покрывалом, висели десятки фотографий, каждая в аккуратной резной рамочке. Даже при дневном свете выступал чуть вперед, как бы царил над горницей золотистый образок — аскетическое лицо Иисуса Христа, одухотворенное огоньками горящей лампады.
— Мои родичи только и знают, что в комнатах прибираться, аккуратисты, — прогремёл в окружающей белизне голос Васьки, — Они сейчас в церковь утопали.
Внизу у печки в железную решетчатую корзинку были свалены газеты, мятая бумага, брошюрки, сверху лежала тоненькая книжица «Экстрасенсорные явления». Сергей наклонился, чтобы взять эту книжицу, и увидел рядом странный пожелтевший листок, а на нем ровные цепочки, столбики математических вычислений, формул, всегда магически загадочные для непосвященных… Он переворошил всю корзину… Нашел еще два листка…
Только теперь заметил, что Васька вылез из погреба, приблизил к нему деревянный ковш, наполненный мелко дрожащим квасом.
— Откуда это у тебя?
— Это?.. Да так… — Васька покосился на решетчатую корзинку, словно она, злодейка, выдала его, потом небрежно добавил: — Мусор всякий… макулатура… Отец где-то подобрал…
— Где? — не отступал Сергей.
— Ну не знаю… — Васька мучился, как под пыткой, лицо скривила гримаса, глаза будто пытались испепелить ненавистную железную корзину. — Отец придет — сами спросите…
— Нет, ты скажешь… Сейчас…
— Ну из короба взял одного… для растопки взял…
— Покажи этот короб…
— Нет его! — отчаянно всплеснул руками Васька… — Продали мы вчера… за сотенную… попу соседскому… Отцу Алексию…
Сергей машинально принял ковш от Васьки, отпил немного, машинально сказал: «Спасибо!», ощущая приятно разливающийся по телу холодок, а во рту пряно-кисловатую сладость.
— Бери деньги. Пойдем к попу…
Сказано было так жестко, что Васька мгновенно исчез за белой простыней, что занавесью прикрывала угол между дверью и печкой, выскочил оттуда уже в брюках и клетчатой рубашке навыпуск; показал Сергею зажатые в кулаке красные десятки и понуро, как под конвоем, затопал к выходу…
Изумленному Гошке Сергей объяснил спокойно:
— Мы сейчас вернемся… Подождите нас…
Щербатый, чернобородый отец Алексий вышел на крыльцо в сером стеганом халате и пляжных шлепанцах. Сердечно, с поклоном произнес: «Здравствуйте!», но в дом не пригласил, стал ждать, что скажут незваные люди.
— Старший лейтенант милиции Ильин, — представился Сергей, раскрыв перед лицом священника удостоверение. — Вчера вы купили у гражданина Громова короб. Есть предположение, что он краденый. Покажите нам его, пожалуйста…
Отец Алексий промедлил с ответом, длинно протянул.
— М-да-а! — потом, сказав слегка обиженно: — Сейчас покажу, — нехотя развернулся и скрылся за дверью. Вскоре он торжественно, как святыню, вынес на вытянутых руках необычной формы ящик, его сумрачные, почерневшие от долговременья доски были перевиты причудливым узором темных металлических полос.
— Это тот, который мы ищем, — сказал Сергей.
— С болью душевной, — ответил священник речитативом, — возвращаю вам то, что должно принадлежать церкви.
Васька услужливо подхватил ящик, раскрыл кулак с горкой измятых десяток.
Тщательно пересчитав деньги, отец Алексий укоризненно глянул на Сергея.
— Я покупал за сто рублей, а здесь девяносто… — Лицо Васьки, обращенное поверх головы отца Алексия, снова исказила гримаса страдания. Сергей добавил еще одну десятку.
Священник принял ее, сунул деньги в широкий карман халата и оттуда же извлек блокнотик.
— Прошу расписочку… Как бы не вышло беды…
Сергей написал расписку, попрощался. У калитки их настиг красивый, но не очень-то добрый баритон священника:
— Да благословит вас Господь!
Васька часто перебирал босыми ногами по уличной пыли. Ящик он поднял на плечо, нес его, обняв одной рукой, как несут плотники нетяжелое бревно.
Нет, не обманывало чутье Сергея: кто-то третий крался за ними следом. Он прямо-таки ощущал вязкий взгляд, но не оборачивался, боялся вспугнуть его.
Ящик действительно был необычен. Даже Сергей, не знакомый с таинственно-привлекательным хобби фанатичных антикваров, чувствовал, что к плечу Васьки испуганно прижалось забытое людьми, чуть ли не библейское живое существо. Ящик со следами глянцевито блестящего черного лака, обрамленный змеино изогнутыми медными лентами, напоминал церемониально-печальный гробик, в котором схоронили еще неразумного, но любимого наследника какого-то всемогущего властелина.
В нижнем углу боковой стенки отчетливо проступили буквы «графъ», исполненные церковнославянской вязью.
Это был тот самый сундук, который украли у Николая Николаевича. Но странно, не было радости в душе. Может быть, потому, что уверенность неосознанно подтачивало какое-то внутреннее сопротивление: случайное совпадение — такие сундучки покоились во многих церковных кельях… А может быть, потому, что уж слишком неожиданно выпала удача. Надо быть реалистом и признаться, что такое везение приходит только во сне…
Увидев согнувшегося под тяжестью приятеля, Гошка быстро убрал под скамейку бутылки, стакан, привстал, протянул руки, чтобы помочь ему бережно опустить сундучок на стол. Гошкино лицо отражало растерянность.
— Тяжелый он, килограммов десять-двенадцать весу, — с тоскливой надеждой глянул Васька на Сергея.
Сундучок величественно занял полстола. Сверху на крышке рельефно выступал черный православный крест, медный, судя по отдельным поблескивающим желтизной царапинам.
— Что было внутри? — спросил Сергей, присаживаясь рядом с Гошкой.
Крышка мягко, бесшумно поднялась, изнутри повеяло прохладой от старых, чуть заплесневелых досочек.
— Бумага всякая, исписанная, — ответил Васька, поднимая снизу бутылку пива. — На растопку, решил, пригодится… Вчера батя разжигал печь… Хорошо, сказал, горит, как порох…
Сергей поочередно глянул на Ваську, на Гошку — оба сосредоточенно, отрешенно попивали из бутылок пиво, сказал казенно-жестким тоном:
— Вот что, товарищи-приятели, из-за этого сундучка убили Костю Климова. — Бутылки застыли в их руках, лица закаменели. — Я не хочу, чтобы кто-то из вас стал следующей жертвой… Так что давайте говорить начистоту… Как этот сундучок оказался у вас?
Первым ожил Васька. В его глазах промелькнули и недоверие, и удивление, и страх.
— Из-за него… Костю?.. — выдавил он, чуть не задохнувшись в этих трех словах.
— Да, — подтвердил Сергей.
Взгляды дружков встретились, как попрощались перед смертью.
— Валяй, чего там, — дал согласие Гошка и опустил голову на ладони.
Васька глубоко вдохнул — выдохнул, словно решаясь на опасный прыжок, отхлебнул для храбрости из бутылки и начал:
— Было дело, если по правде. — Сергей закурил, приготовился слушать долгую исповедь, но она оказалась довольно-таки краткой. — Академик оставлял Косте деньги в этом коробе… Много денег… Но он брал на бутылку, не больше… Мы ждали его в скверике, а потом шли в магазин… А когда этот рыжий боксер пригрозил Косте, я сказал: «Возьми ты из короба и отвяжись от гада…» Но он ни в какую, не хотел… — Васька снова тяжело вздохнул, видимо, нелегко давалось ему это откровение. — Когда Костя перебрал, заснул на лавочке… Ну, мы с Гошей вытащили у него ключ и пошли к академику… Думали отсчитать только два куска, но короб был закрыт… Ну и взяли его с собой… Собирались вернуть, да не получилось…
Тут Васька замолчал, угрюмо насупившись, точно ожидая приговора, даже про бутылку забыл.
— Костя узнал об этом? — спросил Сергей.
— Не, мы ему не говорили. А к отцу он с того дня не ходил…
— Сколько денег было в сундучке?
— В этом коробе, что ли?.. Шесть кусков вроде или чуть больше.
— Шесть с половиной, — уточнил Гошка, не снимая головы с ладоней. — Мы все вернем, вы не думайте…
— Это меня меньше всего беспокоит. Знаю, что вернете… — сказал Сергей и снова почувствовал, как пятнистой тенью пробежал по спине холодок. Он встал, прошелся возле стола, как бы обдумывая услышанное. Ничего подозрительного ни на улице, ни в соседнем дворе… А дом со светелкой отсюда не виден… Но пакостное ощущение прикоснувшегося сзади взгляда не проходило…
— А где бумаги? Все сожгли?
— Нет, не все, немного… — поежился Васька и вдруг взорвался, крикнул приятелю, — А ты что молчишь?.. Все я да я…
Гошка испуганно отпрянул.
— Могу и я… Чего орешь-то? — повернулся к Сергею. — Отдали бумаги… этому… с перебитым носом… Сеньке…
— Когда?! — теперь уже не выдержали нервы у Сергея.
— Сегодня… Еще до того, как бабка Марфа молоко принесла и увидела мертвого Костика…
— В какое время? — нетерпеливо воскликнул Сергей.
— Ну часов восемь было… не больше… Мы с Васькой колодец копали…
— А про сундучок он спрашивал?
— Про короб этот, что ли?.. Спрашивал… Васька сказал, что сожгли мы его… Он поматюгался-поматюгался да ушел… Сказал только, пикните, мол, что у меня бумаги, — жизни лишу…
— А вчера вечером кто-нибудь к Косте приходил?
— Может, и приходил… Но вчера мы с Васькой на свадьбе гуляли… Не могли видеть…
Сергей задумчиво провел рукой по влажно-прохладной крышке сундучка, и, словно от этого прикосновения, его охватило легкое волнение. Снова долетел до него призывный звук охотничьего рожка. Даже сердце забилось от ожидания предстоящей охоты.
Он обратился к Гошке:
— У вас есть сумка, в которую может уместиться сундучок?
— Найдется, — с готовностью ответил он.
— Несите ее сюда…
Через минуту они опустили в большую холщовую сумку климовский сундучок. Сергей строго предупредил на прощание:
— Сегодня же все расскажете в милиции. — Потом, положив перед Гошкой листок с номером своего телефона, добавил: — Если понадобится, звоните…
25
Сергей занял место у выхода, чтобы видеть всех находящихся в вагоне. Задвинул под сиденье на две третьих сумку с сундучком и, откинув голову, полусонно прищурив глаза, стал неспешно, методично рассматривать пассажиров.
Предчувствие того, что он («черный человек»? «боксер со смятым носом»? «один из двойников Чугуева»? или?..) должен быть где-то рядом, не покидало Сергея. Сундучок здесь. Он знает, и это его будоражит, злит, а может, и радует. Сундучок для него сильнее земного притяжения…
Несколько раз Сергей поднимался, говорил соседу, пожилому мужчине в зеленой куртке: «Я сейчас вернусь!», выходил в тамбур и сквозь стеклянную дверь пытался поймать мимолетный, но заинтересованный взгляд. Он даже выделил трех наиболее подозрительных, но они великолепно играли полное равнодушие.
Наконец, поезд начал сбавлять скорость у Ярославского вокзала. Сергей вытащил из-под скамьи сумку и стал ждать, когда из вагона выйдут все пассажиры. Но никто не глянул в его сторону, никого не заинтересовала туго обтянутая серым полотном траурная по своим очертаниям ноша, которую он держал на коленях, демонстративно выставляя напоказ.
А на перроне вновь легкая прохлада коснулась спины.
«Он здесь», — подумал Сергей не очень-то уверенно, больше с надеждой. Ему нужно было сейчас, чтобы он шел следом, не отстал в городской толчее. Сергей даже замедлил шаг, а возле ступенек, сбегающих в метро, остановился и, закурив, стал бездумно рассматривать стеклянные стены вокзала. «Сундучок здесь, не торопись, не волнуйся, — обратился он мысленно к невидимому преследователю, — я уж постараюсь все время быть у тебя на виду…»
Мимо него суетливо двигался вниз людской поток. Мелькнула и пропала в пасмурном туннеле зеленая куртка… Где он видел ее?.. Где?.. Где же, черт возьми?! А, вспомнил, рядом с ним на скамейке сидел мужчина в куртке такого цвета… Странно, сейчас он может узнать почти всех, кто ехал с ним в вагоне, а вот лица этого человека не разглядел… «Ну что же, пойдем дальше, — предложил он своему преследователю, — в метро тебе будет труднее, но ты опытен, надеюсь, не потеряешь меня… Пошли!» И, подхватив сумку, он степенно зашагал по ступенькам вниз.
Шел неторопливо, часто задерживаясь: наклонялся, чтобы «завязать» шнурок на ботинке, перебрасывал из одной руки в другую тяжелую сумку, спрашивал у сытых ленивых торговцев, сколько стоят их вечные красные гвоздики. Немного постоял в центре станционного зала, гигантского и яркого, как соляная шахта, совсем сказочного: спешно подбегают большеглазые сороконожки, выплескивают, вновь вбирают в себя людские приливы и озабоченно разбегаются в противоположные стороны.
Он втиснулся последним в вагон и совершенно случайно, скользящим боковым зрением уловил зеленую куртку у соседних дверей. «Опять эта куртка, — подумал раздраженно, — неужели я сидел рядом с ним в поезде?!»
Весь остальной путь до дома он с досадой ощущал себя в галдящей людской массе большим, нарочно потерянным ребенком, внезапно покинутый своим таинственным попутчиком.
Бета прильнула к нему у порога.
— Как долго тебя не было… Я даже и не представляла, что так мучительно ждать…
Растроганный и смущенный незнакомым ему порывом женской нежности, он, сам не зная почему, сказал, глянув на застывшее в большой вазе яркое многоцветье.
— Как расцвели хризантемы…
— А ты разве не знаешь, — снизу прошептала она, — что сорванные цветы оживают и стоят очень долго, если их дарят с искренней радостью и принимают с искренней благодарностью. — И тут же встрепенулась всем телом. — Ты голодный у меня… Сейчас я приготовлю…
— Не спеши… Сначала я тебе кое-что покажу.
Он поставил сумку на стол рядом с букетом хризантем, освободил от полотняной одежды сундучок.
— Тот самый! — вспыхнула Бета. — Какое чудо, Бог ты мой! Да это ж раритет! За ним будут охотиться…
— Ты думаешь, он представляет большую ценность? — спросил Сергей.
— Трудно сказать… Работа прекрасная… Но главная цена — его возраст. Он сделан в прошлом веке. Как тебе удалось?
Сергей ласково привлек ее к себе.
— Милая моя, все расскажу… Но позже… А сейчас тебе надо собираться и уезжать к отцу. До завтра, до утра…
— Как к отцу? — в ее глазах застыла обида.
— Ты же сама сказала, что за ним будут охотиться, — ласково произнес Сергей. — А охота это уже наше, мужское дело…
— Ясно! — прижала она пальчик к его губам. — Я все поняла, Сережа… Подогрею обед и исчезну… Только ты будь осторожен, обещаешь? — Она ткнулась головкой в его плечо. — Ну скажи, что я у тебя покорная, тихая и верная жена, скажи…
— Ты у меня покорная, тихая, верная и очень любимая жена…
Сергей набрал номер телефона Потапыча.
— Привет, майор!
— Привет, старлейт! Есть новостишки?
— У меня спрашиваешь? Будто не ты, а я — милиция.
— Но получилось так, что ты у нас по этому делу главный.
— Тогда отвечу: есть. Предо мной климовский сундучок.
— Что?! — взревел Потапыч. — Ну, силен! Ну, молодец! Только зачем ты его домой приволок? За ним кровавая дорожка…
— Потому и приволок…
— Ах, вон ты что задумал… Рискованно, Сережа… Я тебе сейчас хорошего помощника пришлю…
— Не надо. Засекут его…
— Надо. Не спорь со старшими по званию, — Потапыч засмеялся, почувствовав старомодную неуклюжесть своей остроты. — Он у меня спецневидимка. Ты сам не заметишь, как у тебя в квартире окажется… А сундучок-то убери подальше. Вдруг соседка в гости заглянет… Между прочим, ваши данные подтвердились. Копаем дальше… Но пока не все ясно… Минуточку… — Потапыч стал что-то говорить по внутреннему телефону, доносились отдельные слова: — Сюда… быстро… из-под земли достань. И сразу к нему на квартиру… Извини, Сережа… Так о чем мы?.. Да… Чем я могу еще помочь?..
— Бумаги из сундучка исчезли, — сказал Сергей.
— Без следов? — ахнул Потапыч.
— Следы есть. Пиши приметы. Рост сто шестьдесят — сто семьдесят… Нос перебит, возможно, был боксером. Волосы рыжеватые, топорщатся, как щетка. Правое ухо надорвано… Все…
— О, этого достаточно. Сейчас займусь… Если у нас значится такой — сразу позвоню. Так, может, сундучок уже и не приманка, коль бумаг в нем нет, а?
— Но за мной был «хвост»…
— «Хвост?!» Рыжий, с перебитым носом?
— Не разглядел…
— Жаль… Но раз он шел за тобой, значит, игра будет… Жди моего звонка…
Взяв осторожно на руки сундучок, Сергей рассеянно оглядел комнату, потом, открыв носком ботинка дверцу шкафа, опустил его на нижнюю полку, старательно укутал старым плащом. Он уже собирался было пойти в кухню, как из прихожей, резанув слух, вырвался короткий звонок.
— Кто это? — встревоженно прозвучал голос Беты. — Неужели он?
Повернув ключ в замке, Сергей рывком распахнул дверь, отступил чуть в сторону к одежной вешалке, где рядом на полке лежали гантели.
Перед ним стояла Глафира Николаевна. Смущенная, виноватая.
— Простите меня, старую, Сергей Андреевич, я на минутку к Веточке.
Сергей, радушно улыбаясь, пригласил ее в комнату.
— Давайте с нами обедать, Глафира Николаевна! — донеслось из кухни.
— Я уже отобедала, спасибочки, — простодушно ответила она и, будто любуясь хризантемами в вазе, обошла стол, на котором еще лежала полотняная сумка, не так давно расставшаяся с климовским сундучком. — Ой, какие цветочки знатные! — Но взгляд ее (она очень старалась, но не могла этого скрыть от Сергея) скользнул поверх цветов, ползуче обшарил комнату.
Наконец, Глафира Николаевна тихонько засеменила из комнаты, и здесь ее глаза, настороженные, ищущие, скосились в открытую спальню, провели там секундный обзор, потом ощупали как бы с невольным восхищением прибранную Бетой кухню.
— Я к вам, милочка, дрожжей попросить забежала по-соседски… Пирожков хотела испечь, а хвать — все дрожжи, видать, вышли…
— С удовольствием бы, Глафира Николаевна, — искренне сожалела Бета, разводя руками.
— Ну, на нет и суда нет… Простите меня, старуху, что потревожила. — И услужливым голоском к Сергею: — А с нашим делом пока ничего ясного?..
— Пока… — не отказал в надежде Сергей.
— Вы уж постарайтесь. Скоро Николай Николаевич приезжает… Вот рад был бы…
Когда дверь захлопнулась, Бета негодующе заключила:
— Вынюхивает, старая!.. Что это, увертюра?
— Возможно, — неуверенно ответил Сергей.
— Иди мой руки! — скомандовала она. — Будем обедать.
Но пообедать им не дали: в прихожей раздались два длинных нетерпеливых звонка.
Напряжение сжало Сергея.
На лестничной площадке начали громко скандировать:
— По-здрав-ля-ем! По-здрав-ля-ем!..
Первым ввалился в открывшуюся дверь краснолицый мужчина, похожий на боцмана пиратского корабля. Он протянул Сергею бутылку шампанского и коробку торта.
— А подать нам сюда Семена Михайловича! Все равно не скроет свой юбилей!
За ним стояли еще четверо, все явно навеселе, и каждый кричал свое:
— Предстань перед нами, обманщик!
— Где именинник?
— Семен, давай жить дружно!
В какой-то момент из-за краснолицего боцмана вынырнул черноглазый цыганенок в синем костюме, белой рубашке и юркнул в кухню. В руке его, как у фокусника, появилось красное милицейское удостоверение. Он показал его сначала Бете, потом Сергею.
Напряжение сразу спало.
— Ребята, вы ошиблись. Здесь нет Семена Михайловича… — сказал Сергей.
— Как нет? — вызывающе повысил голос краснолицый боцман. — Подъезд первый? Квартира четвертая?
— Я ж тебе говорила, что в другом доме, — рассерженно выкрикнула светловолосая девушка.
Боцман нахмурился, стал отступать, тесня своих товарищей.
— В каком другом?.. Ты же сама… Ну, погоди, Машка… — Он вытаращил на Сергея глаза, делая вид, что сам озадачен нелепой ситуацией. — Прости нас, друг, обознались, видать, адресом…
Они еще долго гомонили, спорили за дверью.
А цыганенок, оказавшийся высоким стройным парнем, взял Сергея под руку и повел в гостиную, подальше от Беты. Там представился вполголоса:
— Лейтенант Воронцов прибыл в ваше распоряжение… А это… — Он на миг запнулся, опуская руку в карман, потом так же официально продолжал: — Это майор Потапов просил вам передать…
На его ладони лежал черный пистолет.
— Маскарад майор Потапов придумал?
— Нет, мы сами так решили… — смутился паренек.
Их прервал голос Беты:
— Я ухожу, Сережа, — Она стояла в прихожей строгая, даже чуть суровая. На плече — красная сумка, на пальце поблескивало желтое колечко с ключами от машины. — Не забудьте пообедать…
Она потрогала, пригладила лацкан его пиджака, сказала чуть дрогнувшим голоском:
— Все будет хорошо… Позвони мне…
В жарком порыве нежности захлебнулся его ответ: глаза Беты застилали слезы.
— Все будет хорошо… — повторила она, подняв вверх невидящие глаза, и ушла.
Первая новость от Потапыча была ошеломляющей.
— Серега, ты гений! Нашли твоего носастого-ушастого! — кричал он в телефонную трубку, задыхаясь от возбуждения. — Дважды судим. За мошенничество и за кражу со взломом… Мне из Сергиева Посада прислали фоторобот и «пальчики». Все сошлось. Наверняка он убил Климова… Представляешь?.. О себе высокого мнения, но на деле — сошка мелкая, работает в основном на подхвате. Москвич. Лавров Валерий Иванович. Кличка «Хрящ».
— Хрящ? Так я же с ним на тюрьме побратался… В одном бараке на нарах тараканов гоняли… — Возбуждение передалось и Сергею, теперь он еле сдерживался, чтобы говорить спокойно, не сорваться на крик. — Потапыч, дорогой, не трогай его без меня. Я ж этого подонка как родного знаю. А тебе он ничего не скажет…
— Но ведь «пальчики» против него. Куда денется? — пытался было воспротивиться Потапыч.
— Не надейся. Он тебе такую клюкву развесит — год будешь с кислой физиономией ходить… А у меня подходы есть к нему… Уже послал за ним?
— Да. Двоих, — без прежнего восторга ответил Потапыч.
— Передай, чтоб «попасли» его немного. Первый разговор я с ним должен провести. И не в милиции, а у него дома. Договорились?
— Ну, если ты считаешь… — нехотя согласился Потапыч, голос его поувял, стал скучным, словно его незаслуженно лишили высокой награды. — Сейчас передам… — Но тут же не выдержал, снова пошел в наступление: — Но ведь бумаги-то Климова у него. От этого не отвернется…
— Я не уверен, что у него, — снова охладил майора Сергей. — Ты же сам сказал, что Хрящ работает на подхвате. Бумаги ему не нужны. Он их, наверное, уже передал. А если так, то связь оборвется, это точно. Хрящ умеет молчать… А если они еще у него, то надо проследить, кому передаст… Так что спешка нам ни к чему… Согласен?
— Ладно. Твоя взяла… Вешай трубку.
Присев на диван, лейтенант Воронцов с мальчишеским любопытством слушал их разговор.
— Дело идет к концу? — учтиво осведомился он.
— Не думаю, — возразил Сергей, беспокойно расхаживая по комнате. — Еще неизвестно, что их больше интересует: климовские бумаги или сундучок.
— Их? — переспросил лейтенант.
— Хрящ в одиночку не работает, — пояснил Сергей. — Ему всегда нужен хозяин, чем авторитетнее — тем лучше.
Через полчаса снова позвонил Потапыч.
— Докладываю. Хрящ вышел из дома, идет по улице… Несет полиэтиленовый пакет. В нем, похоже, сверток бумаг… Подожди минутку… Там что-то новое… — Короткая пауза, и снова размеренный голос Потапыча: — Сел на скамейку… Оглядывается… Кого-то ждет…
— Где это происходит? — поинтересовался Сергей.
— На Таганской площади… сквер в центре, знаешь?.. Постой-постой… — Он замолчал надолго, наконец спросил с наигранным равнодушием: — Загадочку хочешь? Угадай, кто прогуливается взад-вперед на другой стороне сквера, а?.. — Но не дождался ответа, самому не терпелось выпалить новость: — Наш общий знакомый. Мои ребята его сразу опознали… Доцент Чугуев собственной персоной! Каково, а? А мы с тобой идиоты…
— Не надо эмоций… А вдруг это его двойник? — прервал его Сергей. — Скажи, а твои ребята догадались хотя бы фотоаппараты взять?
— Сережа, ты плохо о нас думаешь, — в голосе Потапыча бурлило ликование. — У них кинокамера… Прямо из машины снимают… Между прочим, я еще двоих туда послал… Ну что, брать будем, когда передача состоится, а?
— А третьего, кому Чугуев достает бумаги, думаешь, не существует?
— Дознаемся… Двоих легче расколоть…
— Тогда рискнем, — согласился Сергей.
— Какой тут риск… Все ж проявилось…
Сергей все же осторожно предложил:
— Ты попроси, чтобы выяснили в институте, где сейчас находится Чугуев…
— Сережа, — обиженно возразил Потапыч, — да если и существует двойник, зачем он нам? Этот пришел за бумагами — значит, этот нам нужен… Ну ладно-ладно… Ради тебя… Выясним… Отбой!
Наступило тревожное ожидание. Сергей то вставал, ходил по комнате перед почтительно затихшим лейтенантом, то вновь присаживался к телефонному аппарату, пристально разглядывая его, как подопытного кролика, который по непонятной причине вдруг замер, лишился признаков жизни.
Звонок по своей извечно коварной натуре раздался неожиданно.
— Совет нужен. Вот какая ситуация… — Потапыч помедлил, но уже было ясно, что он сильно обеспокоен. — Хрящ увидел Чугуева, пошел ему навстречу, заулыбался весь… А тот повернулся и чуть не под красный свет перебежал улицу… И как сквозь землю провалился…
— Ребят твоих увидел, — предположил Сергей.
— Да нет… Не должен бы… — В голосе Потапыча звучало отчаяние. — Может, не увидел, а почуял, как волк… Матер, видать, наш общий знакомый. Что с Хрящом делать будем?..
— Вести его, ни на секунду не теряя из виду. А если пойдет домой — посылай за мной машину, — И Сергей бросил телефонную трубку, словно она обожгла ему ладонь.
26
Хрящ снимал комнату у глухонемого пенсионера в одном из старых двухэтажных домов на Таганке. Повинуясь своему природному страху, он встретил Сергея с преувеличенным радушием, весь расцвел в фальшивой услужливости.
— У-у, кто пожаловал ко мне! Вот радость-то нежданная… Как солнышко взошло… Проходи-проходи, друг милый… Сколько ж мы не виделись?.. Ой, как давно… Какой гость… Какой гость… Бутылек искать, аль сам принес?..
— Не шелести, Хрящ. Я по делу, — остудил его Сергей, мрачно сдвинув брови. Вольно, по-хозяйски сел, закинув ногу на ногу и пристально, с надменным презрением оглядел хозяина.
— По делу так по делу, — засуетился Хрящ, всегда пугавшийся больше всего не ударов, не оскорблений, на которые он мог ответить, а вот таких презрительных взглядов, в них он нутром ощущал неодолимо-грозную силу и не мог ей противодействовать.
На столе появилась начатая бутылка водки, граненые стопки, широкая миска с вареной картошкой, огурцами, полбуханки хлеба.
— Я про бутылек так, для присказки… — начал оправдываться Хрящ. — У меня завсегда есть чем попотчевать хорошего человека… Не бедствую на воле, не бедствую. — Разливая водку, он по-лакейски пригнулся к Сергею, полюбопытствовал, хитровато щурясь: — Сам-то ты опять в ментах ходишь, али как?..
— Али как… — желчно ответил Сергей, раздвигая губы в злой улыбке.
— Хвалю, хвалю, — снова залебезил Хрящ. — Свой, значит… Со своим и говорить отрада… Ну, примем для начала?
Сергей резко хлопнул ладонью по столу.
— Не за этим пришел. Давай бумаги!
У Хряща отвисла челюсть, по вялым щекам пробежала легкая судорога. Он несколько раз закрыл-открыл рот, но слова не шли — внезапность ошеломила его.
— Ну! — угрожающе рявкнул Сергей.
— О-о-о чем ты, ми-милок? — заикаясь, начал приходить в себя Хрящ, — Ка-какие бу-бумаги?..
— Те, что взял в Сергиевом Посаде…
Наконец-то Хрящ справился с поразившей его неожиданностью, заюлил словами:
— Я? Взял? Да отродясь там не бывал… И ни про какие бумаги слыхом не слышал… На прихват берешь?
— Не темни, Хрящ! — Сергей по-прежнему был суров и холоден. — Ты же меня знаешь…
— Кто Волка не знает… — Хрящ постучал кончиком пальца по вмятине носа. — Знатную памятку ты мне оставил… Век не забуду… А вот чего хочешь от меня, в толк не возьму…
В комнате тихо, как привидение — и дверь не скрипнула, и ветхие половицы не отозвались — словно материализовался пучеглазый дед с вытянутым лошадиным лицом, на котором спала бессмысленная, почти идиотская улыбка. Подслеповатые глаза алчно вперились в бутылку водки.
— Хозяин пожаловал, — насмешливо представил его Хрящ и заметно приободрился, — глухой как тетерев, но по губам понимает, о чем говорят… Вот всегда так: только бутылку откупоришь — сразу учует… Нюх собачий!.. Ну ладно уж, чего стоишь, прими стопарик!
Шагнув к столу, дед схватил крючковатыми пальцами стаканчик и опрокинул его в рот. Проглотил водку жадно, с наслаждением. А потом несколько секунд недоуменно рассматривал опустевший стаканчик, точно ждал: вот-вот наполнится он снова. Стаканчик выскользнул из трясущейся руки на пол.
— Эх ты, растяпа! — забавлялся Хрящ. — Поднимай теперь!..
Дед неловко, задев плечом Сергея, опустился на корточки и тут же с кряхтением поднялся. В руке его был не стаканчик, а тот самый пистолет, который передал Сергею лейтенант Воронцов. Дуло пистолета, слегка подрагивая, смотрело на Сергея.
Хрящ развеселился:
— Ай да дед! Ай да щипач!.. Унюхал-таки пушку! Считай, вся бутылка теперь твоя…
Сергей обернулся на дверь. И дед невольно скосил туда глаза. Этого было достаточно. Не вставая со стула, Сергей резко ударил носком ботинка по запястью дряхлого щипача. Пистолет вырвался из его руки, описал на лету дугу и грохнулся на стол, отбив краешек миски. Стараясь быть невозмутимо спокойным, Сергей взял его и снова опустил в карман пиджака.
Это произошло так быстро, что Хрящ не успел даже шевельнуться, только заморгал ошалело. А дед, прижав к груди ушибленную руку, гнусаво и жалобно застонал.
— Не скули, сука! — ожил, взорвался злобой Хрящ. — А ну мотай отсюда!..
Дед попятился к двери, пропал так же внезапно и неслышно, как и появился.
— Ты не надо… не того… не думай зря, — униженно обратился Хрящ к Сергею, — Пошутил старый… Молодость вспомнил… Ну, бывает же…
Сергей встал, сказал хлестко тоном, не знающим жалости:
— Неси бумаги!
Словно боясь, что за этими словами последует выстрел, Хрящ метнулся в угол, вытянул из-под кушетки полиэтиленовый пакет.
— Вот они… Мне обещали за них пять кусков…
— Знаю, — оборвал его Сергей. — Собирайся. Поедешь со мной. Деда тоже прихватим…
В милиции их с нетерпением ждал Потапыч. Первым он пригласил Хряща и почти торжественно, вопреки своим старым правилам, начал с обвинения:
— Гражданин Лавров, вы подозреваетесь в убийстве Климова Константина Николаевича…
— Я… я… убил? — переспросил он осипшим голосом и сначала медленно, затем остервенело замотал головой, закричал отчаянно: — Не-ет! Не-ет! Не-ет! Я не убивал. Не убивал… Скажи, Волк, не может Хрящ пойти на мокруху… Не та масть у меня. Ну, скажи, скажи ему!
— Успокойтесь, гражданин Лавров, — на этот раз Потапыч воплощал доброту и великодушие. Он даже налил Хрящу стакан воды, — выпейте и успокойтесь…
К сожалению, факты против вас. Но если вы сможете их опровергнуть, мы будем рады… Успокойтесь!
Но Хрящ не мог успокоиться. Его тряс озноб: судорожно дрожали плечи, руки, зубы, а глаза, совсем остекленевшие, не видели предложенного стакана с водой.
Тем временем Потапыч осторожно показал Сергею фотографию Чугуева, зашептал в ухо:
— Весь день был на работе. Полное алиби — как тебе это нравится?
— Совсем не нравится, — тихо ответил Сергей. — Значит, поспешили мы?.. Надо было походить за Хрящом…
— А бумаги? Они могли уплыть… Нет, все правильно… А этот у меня расколется, как миленький… — И, повернувшись к Хрящу, спросил: — Ну, освоились с неприятным известием? Будем беседовать?
— Я не убивал, — упрямо повторил Хрящ. — Это он… Точно он… Крест…
Сергей хлопнул ладонью по колену, казня себя за тугодумие: крестики на записках совсем не крестики, а кличка — Крест!
— Фамилия? Имя? — потребовал Потапыч.
— Не знаю. Крест и все. Он у Графа на подхвате всю жизнь…
— А кто такой Граф?
Хрящ смотрел на потолок:
— О, этот высоко. Его никто не знает… Говорят только уважительно…
— Где вы познакомились с Крестом?
Хрящ, поняв, что попался и отпираться бессмысленно, обессиленно опустил голову на руки, заговорил, чуть ли не касаясь губами стола:
— В начале месяца позвонил… Сказал, что есть чистая работа… Встретились мы…
— Где?
— На Таганке, в сквере… Он сам подошел… Крестом назвался… Я слышал о нем. Большой авторитет… Дал пять стольников и попросил отвезти конверт в Сергиев Посад этому… Климову…
— Что было в конверте?
Хрящ молчал.
— Что было в конверте? — чуть повысил голос Потапыч.
— Деньги… Я по дороге открыл конверт.
— Зачем Крест посылал деньги Климову?
— Так он и не скрывал… Мать у Климова умерла… Чтоб памятник поставил… — Хрящ приподнял голову, прищурившись, глянул в сторону, словно что-то припоминая. — Крест приказал отдать конверт и ни слова — от кого и зачем… Отдать и смыться…
— Вы так и поступили?
— Да. Нашел Климова и отдал.
— Взаймы, — добавил с улыбкой Сергей.
— Все, что ли, тебе известно про меня, Волк? — вяло спросил Хрящ.
— Почти все.
— Ну, тогда зачем пытаешь?
— Хотим проверить, насколько вы правдивы, — сказал Потапыч, поднимая со стола фотографию. — Знаете этого человека?
— Знаю. Крест, — устало и безнадежно прозвучал ответ. — Его тоже повязали?
— Вопросы задаем мы, — впервые в голосе Потапыча пробилась строгость. — Что за человек этот Крест?
— Сказал, что в институте работает, ученый. Сам такой ласковый, обходительный, как эти очкастые в шляпах. Но я не поверил.
— Почему?
— Зычара он. Деловой из деловых… Большой авторитет имел в зоне. Сказывали мне.
— Сидели с ним вместе?
— Нет. Слышал я о нем много…
— А что вы сегодня делали в Сергиевом Посаде?
— Так он же и послал… Ночью позвонил, сказал, что надо сундучок с бумагами забрать… Он, мол, у Кости Климова или у его дружков. Пятихатку обещал, пятьсот, то есть… — Хрящ вдруг встревожился, тяжело и часто задышал. — Слушайте, начальники, понял, зачем он меня посылал… Не сундучок ему нужен был… А чтоб наследил я там… Вместо себя подставил… У-у, подлюга!.. А я-то, сивый мерин, поверил, клюнул на пустышку… — Он охватил голову ладонями, закрыл глаза и закачался из стороны в сторону… — Вы ж мне мокруху шьете… Не убивал я… Как зашел к этому, к Климову, в дом… Кровища кругом… Я как чумной оттуда… Был там, был… И следы оставил… Но не убивал я, не убивал!
Его снова охватил лихорадочный озноб. Только теперь он увидел стакан с водой и стал пить большими глотками, стуча стеклом о зубы.
— Когда ты выехал в Сергиев Посад? — Сергей вдруг поверил этому жалкому, трусливому человеку.
Хрящ поставил стакан, задумался.
— Утром. В шесть сорок…
— Кто-нибудь видел тебя в это время?..
— Тысячи людей на вокзале… Не то, знаю, не то… — Хрящ почувствовал, что ему помогают, замер, сосредоточенно поморщил лоб, воспроизводя в памяти злосчастное утро. Неожиданно лицо его расцвело. — Есть свидетель! Есть! Хозяин мой квартирный… Разбудил я его утром… Чайник поднял с плиты, а ручка, стерва, раскалилась. Ну и грохнулся он у меня на пол… Хозяин прибежал…
— Как же он услышал? — удивился Сергей, — Ты же сам говорил, что хозяин глухонемой…
— Глухонемой, глухонемой… — враждебно повторил Хрящ и замолк, отвернувшись.
— Продолжайте, Валерий Иванович.
— Нечего мне продолжать… Я все сказал… Сами разбирайтесь!
— А вы не могли сговориться со своим соседом?
— Не сговаривались мы, — поспешно вставил Хрящ без прежней враждебности.
— Прекрасно. Сейчас постараемся выяснить. — Потапыч приоткрыл дверь, сказал в коридор: — Зайдите, пожалуйста.
Медленно, пугливо озираясь и предлагая всем свою нелепо-восторженную улыбку, вошел в комнату дед, присел у дверей.
Потапыч обратился к нему:
— У нас к вам несколько вопросов. Позже будет более подробный разговор. Скажите, в какое время сегодня утром ушел из дома ваш квартирант?
Дед услужливо вскочил, замахал руками, выдавливая из себя глухие прерывистые звуки.
— Не мычи, паскуда, — рявкнул Хрящ.
Мгновенно пропала идиотская улыбочка. Лицо деда обрело осмысленное, сосредоточенно-тревожное выражение.
— Отвечайте! — приказал Потапыч.
Дед растопырил пятерню, как бы демонстрируя желтую ладошку, и загнул указательный палец на другой руке.
— В пять тридцать?
В ответ услужливое кивание.
— Второй вопрос. Вы знакомы с этим человеком?
Дед близоруко вгляделся в фотографию, которую передал ему Потапыч, и огорченно замотал головой, жалобно снизу вверх посмотрел на Потапыча.
— Спасибо. Идите. Я вас еще приглашу, — Потапыч пропустил деда, снова сказал кому-то, сидевшему в коридоре: — Теперь вы, пожалуйста…
В дверях появился Чугуев. Он весь полыхал гневом, казалось, с большим трудом сдерживал себя, чтобы не превратить в обломки всю мебель этого кабинета, все здание отделения милиции. Не поздоровался. Сел. Стал ждать, нервно постукивая по колену кончиками пальцев.
— Валерий Иванович, вы знаете этого человека?
Видимо, почувствовав, что гроза миновала, Хрящ самодовольно, как свой в этом кабинете, ухмыльнулся, раскинув руки по столу.
— Конечно. Это — Крест. Только прибарахлился, новенький костюмчик одел…
— Простите, вы обо мне? Я — Крест? — переспросил Чугуев. — Ну, знаете, есть предел всему. — Он повернулся к Потапычу: — Я официально заявляю: вы, гражданин майор, — слово «гражданин» он оттенил язвительно, — ведете себя по меньшей мере бестактно. И я вынужден буду обратиться…
— Не надо, не надо лишних слов, Захар Федорович, — по-доброму остановил его Потапыч. — Сейчас во всем разберемся.
Теперь уже Хрящ, пристально вглядываясь в Чугуева, недоуменно потирал щеку.
— Вроде он… И не он… Голос другой… И манеры другие…
— Так Крест это или не Крест? — нетерпеливо спросил Потапыч.
— Вроде не Крест… Но похож очень… Нет, не Крест…
— Что здесь происходит? — опять взорвался Чугуев. — Кто-нибудь мне объяснит наконец?
Потапыч тяжело вздохнул.
— Объясняю. Вы очень похожи на человека по кличке Крест. У вас нет братьев?
— Нет и не было, — все еще сердито произнес Чугуев, но заметно было, что гнев смирился, пробилось любопытство.
— Эх, дела наши тяжкие! — глянул Потапыч снизу вверх на Сергея, как бы предлагая разделить свою горестную озабоченность. И снова Чугуеву:
— Извините. Но мы обязаны были проверить. Теперь ясно, что по Москве гуляет ваш двойник. Только голос и манеры у него другие…
Хрящ торопливо добавил:
— Тот покорявистей будет, посутулистей.
— Еще «покорявистей», «посутулистей», — грустно повторил Потапыч. — Может, подскажете, кто это?
— Понятия не имею. — Ответ Чугуева прозвучал вроде бы искренне, даже сочувственно.
— Тогда спасибо, что согласились приехать. Сейчас вас отвезут обратно в институт.
Сергей вышел из милиции, сжимая в руке полиэтиленовый пакет. Ну, пожалуйста, Крест, посмотри в мою сторону, если ты здесь, вот они, рукописи академика Климова!
И двигаясь скудно освещенными улицами до самого входа в метро, он опять прямо-таки кожей ощущал сторонний взгляд. Боже мой, неужели ты рядом? Не упусти меня, очень тебя прошу!
27
Было восемь утра, когда Сергея разбудил телефонный звонок.
— Сережа, это я, — услышал он голос Беты. — Что у тебя новенького?
— Все старенькое, к сожалению.
— Мне можно приехать? — не спросила, а попросила без всякой надежды и тут же торопливо, как бы оправдываясь, добавила: — Хорошо-хорошо, все понимаю. Я забегу на полчасика, приготовлю вам какую-нибудь пищу и скроюсь. Договорились?
Сергей опустил телефонную трубку так бережно, точно она была из тончайшего, хрупкого стекла.
За столом, положив склоненную голову на ладонь, лейтенант Воронцов читал книгу.
— Что же вы меня не разбудили?
Упрек прозвучал довольно-таки сурово, и лейтенант, как бы принимая на себя вину, ответил уступчиво.
— Детектив классный попался. К тому же я на работе, а вы дома… — Он расправил плечи, посмотрел в окно. — Что-то гость наш запаздывает…
— Хорошо, если запаздывает, — заметил Сергей, в голосе его уже звучало примирение. — Есть хотите?
— Я только что молока выпил с хлебом.
— Тогда ложитесь спать. Ваше дежурство кончилось.
— Слушаюсь, Сергей Андреевич!
Он сбросил ботинки и, прикрывшись пиджаком, растянулся на диване.
Лишь теперь, накинув халат, Сергей окончательно осознал: Крест не пришел ночью. Почему? Неужели его испугал арест Хряща? Нет, такого коварного хищника ничем не остановишь на пути к своей добыче… Семья Стельмахов, Костя Климов… Шел напролом, дерзко и беспощадно… Очень, очень нужен ему сундучок с бумагами… Придет… Знает ведь, что все здесь у меня… Придет… Просто чего-то выжидает… Обязательно придет…
Появилось нетерпеливое желание понять, почему так страстно жаждет Крест заполучить сундучок Климова?.. Именно сундучок… Рукописи, так казалось Сергею, вряд ли могут представлять большую ценность — ведь большинство из них опубликованы.
Он выставил сундучок на стол и начал внимательно его осматривать. Гордая церковная утварь, покойная и вечная, поселяющая глубокое уважение к себе, как все, что принадлежит православному храму. Вероятно, из черного мореного дуба. Окована искусным мастером, даже гвоздиков не видно, крест медный наверху будто притянут магнитным полем.
Открыв сундучок, Сергей потрогал тонкие стенки — полсантиметра, не больше. Вес ему придают, очевидно, верхняя доска, что под крестом, нижняя — основание, на которой покоится весь сундучок. Они массивные, почти в два пальца толщиной. И мрачные, плотные, как вековые надгробные плиты. Верхняя доска даже чуть треснула по краю от долгого бытия. Но трещинка странная, очень уж ровная, как линейкой обозначена…
Сергей сунул в трещинку лезвие перочинного ножа, слегка повернул, и сбоку от верхней доски легко отошла тоненькая планка. Тогда он тронул ножом трещинку в другом месте: щель расширилась, теперь видны были на кромках два деревянных стерженька, крепившие планку, а посредине темнело прямоугольное отверстие. Крышка оказалась полая, с секретом.
Сняв планку и заглянув внутрь, Сергей увидел сбоку сложенные вдвое старые, уже ломкие, осыпающиеся с углов листы бумаги. Развернул. Письмо. Начиналось оно со слов «Сын мой!», а заканчивалось на середине двенадцатой страницы «Родитель твой, Петр Трубецкой».
Отложив в сторону письмо, Сергей перевернул сундучок, теперь он лег на стол медным крестом. И здесь щелка… Планка натужно скрипнула, но поддалась… Потайное дно скрывало три толстые тетради, тоже ветхие, скореженные от старости. Он полистал одну из тетрадей. Какие-то научные исследования, видимо, математические: рукописный текст часто перемежался цифрами, формулами. Почерк четкий, каллиграфически строгий, с буквами ять, ерь, ижица — так писали в старину.
Так вот за чем охотился Крест!
Сергей снял с письменного стола телефон и, расправляя сзади длинный шнур, тихонько, чтобы не потревожить Воронцова, отнес его на кухню. Набрал номер и стал терпеливо ждать, вслушиваясь в долгие гудки.
— Алябин, — раздался, наконец, в трубке недовольный голос.
— Как хорошо, что я вас застал, — торопливо сказал Сергей. — Мне нужна ваша консультация… Я нашел такое… такое… В общем, только вы можете квалифицированно оценить, что это такое… Вас не затруднит приехать ко мне домой?
— Сейчас? Срочно? Если очень нужно…
— Очень нужно…
— Через часик буду… Вы, кажется, живете на том же этаже, где и Климов?
— Да.
Вернувшись в комнату, Сергей долго перелистывал, рассматривал, ощупывал ветхие тетради. Ничего нового они ему не открыли. Потом взял письмо Петра Трубецкого, положил перед собой и начал читать:
«Сын мой!
С душевным трепетом приступаю к тайному писанию, не предназначенному постороннему взгляду. С искренностью сердечной хочу поведать неведомое тебе, но то, что должен знать мой далекий любимый наследник, единственная нить, еще связывающая уходящего из бренной жизни старого грешника, отца твоего.
Много людей знавал я за годы своего усердного служения Богу. В каждой исповеди открывалось мне греховное житие человека, полное порочных мыслей и деяний. Все приближались к суду Божьему со страхом и сомнением, плакали, горевали, кляли все, что сотворили за короткий миг пребывания на земле. Я же в последний свой час спокоен и счастлив, пишу без робости и раскаяния и нет во мне заботы о благе бессмертной души своей.
Надо мной сияют икона Спаса и медное распятие, освещенное махонькой лампадой. Это все мое земное богатство. В стекле узкого оконца мое отражение: истощенный, белый, как сама смерть, затворник в новой домотканой рубахе. В дорогу нарядился. И теперь самая пора принести бремена прегрешений на исповедь. Выслушай, ради Христа, любимый сын мой, и благослови на дальний путь.
Сызмальства стремился я к сладчайшему делу Познания. Жил в мире чистых и беспристрастных математических сущностей. Слаще меда была мне Наука. Ею кормился, ею врачевал раны души своей. Но уже тогда начались мои поиски Бога. Смотрел я в телескоп и думал про себя: „Этот мир не может не быть творением Великого Бога“. Изучал теорию относительности, релятивистскую астрофизику, космологию, высшую механику и убеждался в том, что вся Вселенная создана совершенно, и что она точно построена и управляется Великим Творцом. Уже тогда родилась вера… Однако во испытание Господь начертал мне тернистый и тяжкий путь ко спасению.
Не думай обо мне, сын, с печалью и состраданием. Никогда я не был глупой бессловесной овцой. Окончил Петербургский университет со степенью кандидата и серебряной медалью, выдержал испытание на магистра математических наук. Служил своей науке преданно и влюбленно. Казалось мне, ничего нет превыше ее, ничего не может быть отраднее. Но случилось событие, перевернувшее мою судьбу, открывшее, что превыше любви к Науке есть Достоинство, Совесть, Порядочность.
Сослуживец мой, доцент Михаил Игнатьев, принес мне обращение ученых университета к российскому правительству, составленное на тайном собрании. Это был дерзкий протест против правительственной политики в области просвещения, внушаемой преимущественно соображениями полицейского характера. Там писалось, что даже начальное образование — основа и благосостояние могущества страны — до сих пор остается доступным далеко не всему населению и до сих пор стоит на весьма низком уровне.
Под обращением подписались — до сего дня помню — шестнадцать академиков, сто двадцать пять профессоров, более двухсот доцентов, преподавателей, ассистентов и лаборантов. Там я видел и имена моего учителя академика Маркова, известного физика Попова, физиолога Павлова. Поэтому сразу, без колебаний, поставил свою подпись. Через несколько дней „Записку 342-х“ (так ее назвали в Петербурге) напечатали некоторые российские газеты. Сейчас все думаю: нам, молодым, тогда бури хотелось, а в полном возрасте нет блага выше, чем покойная жизнь, освещенная верой во Всевышнего.
Ответ правительства последовал незамедлительно: семнадцать составителей записки были уволены. Когда эта весть облетела университет, сорок шесть ученых в знак протеста подали прошение об отставке. Первым среди них академик Бородин был. Его единомышленник академик Фаминцин гневно заявил: „Твердо бороться за свои взгляды, хотя бы с риском потерять занимаемый на государственной службе пост представляется мне прямой обязанностью гражданина…“
Признаюсь, сын мой, колебался я. Вся жизнь моя в Науке была истиной и всякое дыхание истиной же. Но думал я о товарищах своих, ясно представляя, сколь велик грех потерять веру их, ждущих от тебя поддержки. Нет, малодушия во мне не сыщут! За мной Бог и Совесть моя. И счастлив теперь, что принял верное решение.
Иначе, что бы я Богу завтра ответил?..
Помог мне избрать эту дорогу Михаил Игнатьев, когда сообщил про себя грустную весть: „Я уволен, и моя семья осталась без всяких средств к существованию“. В глазах его было сиротство и страх.
Когда наступил мой черед встречи с ректором, я знал, как вести себя. Но он, вежливо приветствуя меня, неожиданно сказал: „Знаю вас как человека недюжинного ума и неустанной деятельности. При наличии благоприятных обстоятельств вы можете стать первоклассным ученым… Поэтому предлагаю вам занять кафедру ушедшего в отставку профессора Лебедева“.
Я не верил ушам своим: о чем большем мог мечтать молодой ученый? Вновь во мне забурлили страсти сомнений. Но я, преодолев искушение, ответил: „Весьма признателен вам за лестное предложение, но вы, вероятно, не приняли во внимание то, что я тоже подписал обращение“, — „Как? И вы?..“ — ректор раскрыл синюю папку, стал быстро перелистывать страницы. „Моя подпись в конце…“ — „Да, действительно!..“ — нахмурил он брови: видать трудов и подвигов научных ждал от меня, а не инакомыслия и бунтарства. „Но, я надеюсь, что это необдуманный порыв молодости. Заявите так своим товарищам, когда выйдете отсюда“. — „Нет. Этот шаг сознательный, он подсказан моей гражданской совестью… Я также подал прошение об отставке“. — „Что ж… — сердито ответствовал ректор. — Не смею вас задерживать… А прошение ваше удовлетворю“.
Я ушел с легким сердцем: когда вины за собой не ведаешь, терпеть сладко, к Богу ближе.
Приемный отец мой, статский советник, был определен тогда высочайшим приказом по гражданскому ведомству директором Царскосельского лицея. Узнав обо всем, он ни слова не сказал мне, протянул записку. Помню ее каждое слово:
„Милостивый государь! Полагаю необходимым просить Вас оказать свое влияние на Петра Трубецкого и воспрепятствовать его уходу из института. Молодая неопытность взывает к Вашему благоволению и советам, равно как и выдающиеся дарования и твердость характера заслуживают поощрения. Академик А. М. Ляпунов“.
Я вернул записку.
„Где будешь служить?“ — спросил он.
„Нигде. Уеду“.
Тогда я был умудрен знаниями, но не житейским опытом. Хотя годы подходили к двадцати, но душа моя была схожа с душой невинного теленка.
Приемный отец меня понимал: дела человека, его личная нравственность имеют единственное значение.
На следующий день я собрал все свои деньги и отвез их Михаилу Игнатьеву. Сам же нанялся матросом на парусник, отплывающий в Швецию. Так и порешил: Бог миры устраивает и мою жизнь устроит…
Не знаю, сын мой, чья это была воля — Иеговы или Аллаха, Христа или Перуна… Тогда мне все было равно, прости меня грешного…
Неисповедимы пути Господни. Ибо, говорит Экклезиаст, человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них.
Много было, сын мой, вершин и глубоких ям на пути моего времени. За год плавания по морям возмужал, посуровел, кулаки привыкли к драке, и я уже плечом вышибал двери закрытых до моего прихода портовых кабаков. Ничего не страшился, не чуял яд под ногами, жил вольно, как перекати-поле. За книги брался, но слова ни до ума, ни до сердца не доходили, только врага человеческого тешил. Однако непрестанно думал о Петербурге, как думают верующие о земле обетованной. Белые ночи, узорчатые решетки садов, лихой ямщицкий покрик, песенные хороводы и самое желанное — святая тишина библиотеки, куда лучше всего скрываться от людских раздоров, иллюзорных надежд и затаившихся неожиданностей. В тишине библиотеки все чисто, правильно и строго, там царит торжественная математика. Она реальна, она гасит романтическое восприятие бытия, постоянно зовет, ведет тебя к мыслимому идеалу.
Но затянула меня моряцкая вольница и уж не было сил бросить всю эту беспутную, бесшабашную жизнь. Совсем сбился я с правого пути, точно смущен был ересью Ария…
Бог милостив, он все видит, всем приходит на помощь. Превелика, Господи, твоя ноша — за всех людишек, за весь мир быть в ответе!
В мою темную ночлежку вошла барышня, высокая и легкая, как сновидение. Протер я глаза свои и не поверил: Аннушка! Как часто на петербургских балах видел я ее, тихую и застенчивую. Смотрел издалека, боялся подойти. А когда ловил ее взгляды, немел и столбенел надолго. Лишь однажды в Летнем саду гулял с ней по аллее и осторожненько, чтоб не заметила, дважды коснулся шелковистого локотка… Почти забыл ее… Да и разве можно вспоминать о святыне, когда идешь к портовым девкам или возвращаешься пьяным в свою клопиную дыру?..
А она стоит в дверях, как видение, как призрачная мечта. Смотрит просительно, ласково. Говорит серебряным голоском смущенно, волнуясь: „Узнаете?.. Я за вами приехала… Не думайте обо мне плохо… Решила вернуть вас науке… Вы талантливый… Я от чистого сердца, как друг… Вот привезу вас в Россию и расстанемся навсегда“.
Вскочил с кровати, большой, грязный, лохматый, прижался губами к ее ручке и заплакал…
Увезла меня в Петербург. До последней минуты буду славить Бога за этот дар!
Приемный отец оставил мне в наследство усадебку под Москвой. Там я и поселился. Стал ждать мою спасительницу Аннушку. Свадьбу решили сыграть в деревне, через месяц. За это время я порядок навел в доме, выписал все научные журналы и труды по математике и принялся за работу, чтобы скоротать ожидание.
Как счастлив я был тогда! Работалось легко, празднично. С раннего утра уходил я в свой восхитительный мир чисел. Все, чего бы я ни касался — теория комплексного переменного, теоремы Мовра, Грина, Спокса, интегрирование по контуру, — таило неразгаданные тайны, глубокие и родные, отгадка которых, кажется, должна была раскрыть передо мной суть и красоту сотворенной Богом Вселенной, уничтожить старый взгляд о ее бренности и бессмысленности… Работал много, памятуя о том, что леность — враг душе и друг дьяволу…
Приехала она с маменькой к вечеру. Всей деревней встречали, жгли факелы, пускали фейерверки. На следующей неделе обговорено было венчание в Подольской церкви.
Но горе ходит по следам счастливых…
То утро стояло блаженно тихое. Я с косцами на дальней луговине был. Солнышко не набрало еще силы, с речки обволакивала работников спасительная прохлада. Враз, слаженно, как на смотру, жикали косы. И конца, кажется, не было бы этой Божьей благодати, если бы не крик.
Он донесся издалека, отчаянный и одинокий. Косцы застыли над травами, повернув головы. А мое сердце так и захолонуло в предчувствии.
А-а-а-а-а!
Приблизился, как столбняком, поразил меня крик. Потом весь день этот крик летал, летал вкруговую, летал надо мной, как звон колокола, оглушающий, сотрясающий голову и мысли.
Не успел я с мужиками прибежать…
Поныне не в силах без трепета и плача вспоминать лицо Аннушки. Глаза безумные, губы в страдании движутся, словно с мукой творят последнюю молитву.
Тут я и узнал, что комиссары в кожаных куртках надругались над ней…
Мало помню, что свершалось далее. То лежал, как живой труп, без мыслей, без чувств, то в буйство впадал, метался, рвался, рычал, как зверь.
Аннушку — потом я узнал — тетушка ее, Эльвира Тихоновна, увезла в тот же день… Скрыла от меня, от людей, от позора… А я долго неистовствовав. Читал „Отче наш“, крестился, бил поклоны до земли, пока не темнело в глазах и не падал под лавку в беспамятстве. Ничего не просил у Бога. Ему желания людей ведомы. Спрашивал: „За что караешь, Господи?“ Один я остался во всем миру, без родных, без близких, без знакомых… Волк эдак жить может. Человек — существо коллективное, ему — смерти подобно быть одному среди людей.
Горе приближает к Богу. Вот я и взывал к нему, просил и меня, грешного, взять к себе. „Господи помилуй! Господи помилуй!“
Но взывая, получал помощь и силу, не свою силу — Его силу. Спокойствие и благость вселялись в душу.
На четвертый, пятый ли день усердной молитвы икона Спасителя озарилась мягким светом, и я услышал явственный голос. Он лился сверху и в нем были вещие слова Иисуса: „Идите, продайте все свое имущество и раздайте нищим“.
На меня снизошла сама правда: прежняя жизнь моя, полная мелких забот и суетных деяний, не была истинной жизнью. Я обрек на слепоту разум свой, а в душе своей самому дьяволу соорудил кумирню.
И ужаснувшись ада, вселившегося в сердце мое, положил завет перед святой иконой Спасителя: пойду на исправление за все грехи свои тяжкие, в послушании, в постах и чистых помыслах буду творить молитвы во имя креста Христова, дабы пришел свет в заблудшую душу. Евангельское „не стяжайте корыстолюбиво благ земных“, „не собирайте себе сокровища на земле“ относилось прямо ко мне, многогрешному мирянину.
В тот же месяц сочинил я бумагу святейшему игумену Алексию, в коей повествовал о том, что отвратительно и бесчестно растрачивал свои доходы, совершал святотатственные деяния, направленные на то, чтобы погубить набожность души и чистоту тела и опозорить Евангелие Иисуса Христа, которое обязан был блюсти во всей строгости.
Движимый невыносимыми укорами совести и воодушевленный благодатью Бога, не желающего погибели людей во грехе, я припадал к его стопам, каясь с сокрушенным сердцем, и просил прощения с плачем и стенаниями за оскорбления, упущения и нерадения, которые допустил.
Все мое малое имущество передавал я во благо святой Церкви. Для себя же просил малого: принять меня в братство монашеское ради искупления смертных грехов.
Но Церковь не унаследовала мою усадьбу, два дня спустя ее разорили, разграбили, а к вечеру и спалили. Меня с душевной заботой приняла святая обитель, хотя сама в то время сильно притеснялась новыми властями.
Душу осенила благость, ибо обыденность в монастыре состояла из послушания, постов, чистых помыслов и радостных трудов. Я думал, что научные занятия, освященные верой, во сто крат плодотворнее, и читал, перечитывал книги, что написали своей рукой отцы наши — Василий Великий, Иоанн Златоуст, Феофан Затворник. В Кресте Христовом наше истинное древо жизни, бессмертие и разум. Без веры в Крест всякие труды научные — соблазн, погибель, усугубление лжи.
То было время тяжелых испытаний. Антихристы-безбожники везде сеяли разруху, пожары да смерть. Однако наша святая обитель не поддавалась, стояла твердо, неся слово Божие страждущим и бедствующим. Как выдержали — один Господь Бог знает да еще мы, Его верные слуги.
На пятый год после моего пострижения в иеромонахи помер, царствие ему небесное, живший в лесном скиту затворник Савватий. Я попросился на смену Савватию, в уединение, подальше от суетных забот монастыря.
Но и здесь не обрел желанного покоя для таких молитв, раздумий и научных занятий. Богомольцы каждый день сходились со всех окрестностей. У отшельника нет малых дел, все — великие, каждому страждущему нужна помощь, и оказать ее с терпением и добротой долг наш, завещанный Спасителем нашим Иисусом Христом.
Тут и случилась история, о которой хочу поведать тебе, сын мой.
Как гром среди ясного неба ударом поразил меня: среди богомольцев я увидел Аннушку. В грязной рубахе до пят. Простоволосая. Седая. Глаза блуждают, никого не видя. Сердце мое сжалось от боли: видать, Господь Бог, чтобы уменьшить страдания, лишил ее разума.
А рядом с ней была женщина, совсем престарая, сутулая от горестей жизненных. Не сразу узнал я в ней гордую дворянку Эльвиру Тихоновну — тетю Аннушки.
Они стали приходить часто, долго молились у скита, потом Эльвира Тихоновна брала воспитанницу под руки и уводила ее, безмолвную, покорную, углубленную в свои потайные мысли.
Однажды взгляды наши случайно встретились. Она вскрикнула, глаза ее засветились, но тут же погасли. Понял я: на миг признала меня Аннушка, да не поверила увиденному, как перестает верить измученный путник пустыни бесконечным обманным видениям.
Прошла неделя, другая, и вдруг я стал ловить ее изучающие, жадные взгляды. И покой оставил меня. Да простит меня Всевышний за слова мои кощунственные, но правда дороже всех ценностей мира: она пожирала меня глазами, как голодная кошка в засаде. Не было в них святости, один огонь бесовский да похоть плотская. Я много думал с расстроенными чувствами, как спасти ее грешную душу от пагубной страсти, ибо разжигает она огонь негасимый, смертельный…
Признаюсь, сын мой, во время благостных раздумий над текстами Святого писания, во время трудов моих научных дурные сомнения все чаще стали посещать меня… Я прерывал чтение, работу, усердно молился, но не мог избавиться от дьявольского образа: под длинной посконной рубахой Аннушки волновалось буйное тело, при поклоне дрожала белая налитая грудь… Я и сейчас не ведаю, как оправдать себя за столь пагубные прегрешения… Помню, в дни моей молодости все светское общество было возмущено коротким рассказом „Бездна“, напечатанным в журнале „Нива“. Автор его Леонид Андреев ходил по друзьям и просил: „Будьте любезны, не читайте моей „Бездны““. Найди этот рассказ, сын мой, прочитай, может, в нем ты отыщешь для меня крупицу оправдания…
Теперь не скрою от тебя: выходил я из кельи и сам искал взглядом Аннушку. Не видел ее — сумрачно становилось вокруг, словно туча надвигалась. И за работой никак не мог изгнать ее соблазнительный образ. Закрою глаза, а передо мной грудь белая налитая да коленка круглая, как мячик, из-под рваной рубахи.
Так и жил, томимый блудным желанием, до боли, до крови кусал пальцы, спасаясь от зова плоти. Чего только не делал ради спасения: по неделе оставался без пищи, проводил ночи без сна в молитвах, исполняя „тысячное правило“, изводя себя жаждой… Но не нашел покоя… И никак понять не мог: что это? Дьявольская западня или Божья благодать?
Поздно ночью сижу со свечой за работой и слышу — тихим скрипом открывается дверь. Повернул голову — она во мраке, дьяволица! Стоит, щеки пылают, грудь быстрым дыханием колышется, в глазах блеск адский. „Я к тебе, — говорит, — одного тебя хочу. Не гони меня, свет ты мой“. Рванула с себя рубаху, трясет ее мелкой дрожью, точно с мороза вбежала голая…
Как в столбняке гляжу на нее… На грудь молодую, живот… Оторваться не могу… Приворожила, змея подколодная…
А она, бесстыдница, упала на лежанку и криком шепчет: „Иди, иди сюда, сил моих нету…“
Вскочил я, потерял человечье обличье, зверем стал алчным. Рычал, стонал, утешая плоть вонючую… И она, демоница, выла подо мной, ликовала в буйстве плоти своей…
Кощунственное скажу: сладок, ох, сладок был этот грех. О Боге, о заповедях евангелиевских забыл, всю ночь сатане служили…
В мыслях было страшное: будто ада нет, будто позывы плоти можно успокоить не гневя Бога, будто самому Господу предпочтительнее Магдалина, чем девственная Агнесса!
Под утро, когда она ушла, всю глубину падения, всю мерзопакостность своего деяния ощутил. Упал на колени перед иконой, стал отбивать поклоны люто, одержимо, плача и казня себя за слабость. Подобно Каину стонал и каялся, моля избавить меня от пленения дьявола, от всякого действа духа нечистых. В отчаянии охватившего меня позора видя не видел, слыша не слышал, все ужасался содеянному. Сколько дней и ночей клал поклоны — не ведаю, кто входил в келью и выходил из нее — не знаю. Лучше, думал я, быть отданным зверям, чем пагубным страстям, потому что там погибает тело, здесь же душа и тело. И чувствовал в страхе: не доходит молитва моя, лживы слова и суетны речи. Телом молился, а душа молчала…
Упал в изнурении. А очнулся — послушник держит у губ кружку с водой, говорит: „Слава тебе, Господи, ко здравию вернулся. Четыре дня в беспамятстве были“.
Приподнял я голову. Бадья у дверей. Лампадка мерцает под иконой. Ничего не изменилось. Поглядел в дверные щели, всех богомольцев осмотрел. Не нашел среди них Аннушки моей в посконной рубахе. Да было ли то, страшное? Не привиделось ли все это мне?
С той поры вера погасла, в душу ад вселился. Опустел я, охладел, как камень в холодную ночь. Ушла из меня былая сила. Сколько ни молился — не слышал уже отклика в сердце своем.
После той ночи прятался в келье своей, а если выходил, то при каждом звуке, как улитка, исчезал опять в темноте раковины. И все размышлял о причинах грехопадения своего. Когда я был послушником, старец мой нарочно зачитывал мне слова из письма почитаемого всеми верующими святителя епископа Феофана Затворника: „Художественное делание молитвы Иисусовой иного ввергает в прелесть мечтательную, а иного, дивно сказать, в постоянное похотное состояние“. После прочтения этого откровения старец мой внушал назидательно: если молитвенный подвиг рождает похотение, то оно должно всегда умерщвляться другими усердными занятиями.
Это надо было знать в послушницкие годы, а как такое могло случиться с почтенным по годам иноком?..
Аннушку больше я не видел. Не могу сказать точно, сколько годов пробежало, как навестила меня Эльвира Тихоновна. Не бранила, не сердилась, поведала только, что принял Господь Бог грешную душу племянницы ее на другой день после рождения сына. После твоего рождения, Никитушка…
Бросился я тогда, как безумный, тебя повидать. Ты, конечно, не помнишь, как мы провели с тобой шесть удивительных дней. А мне помнится все, до случайных твоих словечек. Упоенно я рассказывал тебе об открытиях в астрономии, физике, математике, о божественном начале жизни. Сейчас это кажется глупым… Но я же никогда не беседовал с детьми — других тем у меня не было. А ты смотрел на меня преданно, ласково, как ягненочек. И я смеялся от счастья, что есть у меня ты, Никитушка…
В ту пору пролетарская власть рьяно искореняла веру православную. Монастырь в тюрьму переустроили, разогнали по всему белу свету служителей Иисуса Христа. Меня красноармейцы забрали, бросили как вязанку хвороста на телегу, а после скорого суда погнали этапом в Сибирь на вечное поселение. Так и держат меня в этом студеном краю без права выезда, без права переписки. Спасибо Эльвире Тихоновне (святая женщина!), весточки про тебя редко, да посылала через добрых людей. Здоровехонек, писала, ты, растешь озорным да веселым, по-французски, по-немецки объясняться тебя научила… Как я радовался ее посланиям, как плакал над ними, что не могу обнять тебя, сыночек мой!
А в войну сотоварищи твои ко мне заходили, сказывали, добровольцем ушел ты биться с фашистской нечистью, стал Героем Советского Союза… Ох, как я гордился тобой, всем говорил, что сын мой Герой Российского Народа!
Хорошие сотоварищи у тебя, с почтением к тебе относятся, даже графом величают, как и меня когда-то…»
(Сергей оторвался от письма: «Так это письмо адресовано Графу?.. Значит, и сундучок, и тетради принадлежат ему как наследнику… Граф… Герой Советского Союза… Чертовщина какая-то! Кто же ты, загадочный Граф?»)
«Посылки твои и деньги я бедным раздавал. Мне они ни к чему, я привык жить в аскетизме. Крест же большой серебряный, что немой мальчишечка от тебя привез, я передал верному человеку, старосте нашей православной общины Игнату Варфоломееву — пусть крест твой послужит людям во имя веры Христовой…
Прости меня грешного, сын мой! Но в одном я сегодня не вижу греха — что поддался искушению и дал тебе жизнь. На то была Воля Божия! И родился ты, гордость моя, радость моя, наследник мой достойный!
Слаб я. Дни мои сочтены. Не ведаю, дойдет ли до тебя эта правдивая исповедь — запрет на писание еще не отменен. Но добрейшему Игнату Варфоломееву я завещал найти тебя после войны, передать это последнее мое послание и сундучок с многолетними трудами моими — Бог ведает, может, послужат еще изыскания отверженного старца на славу науки российской!
Бог в помощь тебе, сын мой.
Отец Павел, а в миру — граф Петр Владимирович Трубецкой.
P. S. Пора уходить на суд Божий… Услышь меня. Господи, да не лиши помощи Твоей… Это свет праведников не растворяется в бездне мира. А моя свеча грешная сгорает и никакой памяти на земле не оставит. Поэтому о сыне, Никите Петровиче Трубецком, Тебя молю. Дай ему счастья, радости да много лет жизни. Да будет Тебе, Господи, слава и держава, честь и поклонение, купно с Отцом и Святым Духом всегда, ныне и присно, и вовеки веков. Аминь.
Благослови меня в дорогу и ты, сын мой!
Родитель твой, Петр Трубецкой».
