Самое поразительное случилось после ужина.

У противоположной стены больничной палаты располагался угрюмый лохматый кавказец. Возвращаясь из столовой, он доставал из ящика, стоящего под кроватью, два яблока и, отвернувшись к стене, чтобы никто не видел, хрумкал смачно и жадно.

«Хоть бы угостил», — завистливо подумал Вик.

Вдруг кавказец недоуменно повернулся и, приподнявшись на локте, тупо уставился на Вика.

«Что это с ним? — удивился Вик. Смотрел долго, секунд пятьдесят… — Ну дай, чего жадничаешь?» — развеселился Вик. Рука кавказца описала дугу (в баскетболе это называется «крюк»), и на подушку Вика плюхнулось розовато-желтое яблоко. Вик замер, туго соображая, что произошло. «Услышал немую просьбу? Здесь что-то не так. А как? Неужели услышал?»

Замелькали безответные вопросы… Он не верил тому, что сам видел. Не верил — и все. Но яблоко, отливая самодовольным глянцем, лежало на подушке.

И тогда, чтобы убедиться в реальности свершившегося, он отважился на озорную наглость. В лохмы кавказца полетела новая скрытая просьба: «Позвольте мне самому брать из ящика… Самому… из ящика… Иногда… По одному яблоку…»

Кавказец сердито зашевелился на кровати. Сбросил ноги на пол, слепо нашарил домашние туфли и, как осторожный охотник, высоко поднимая колени, зашагал к Вику.

Склонился над ним, шепнул в самое ухо:

— Бери, когда захочешь. Только чтоб не видели.

— Да я пошутил, — смущенно защитился Вик.

— Пошутил? — Долгим был процесс осознания. — Ну, правильно. Много есть вредно. Мне их прописали как лекарство.

Вик был в смятении. Очередное открытие никак не укладывалось в рамки привычного. «Я могу внушать на расстоянии?!» Бредовая мысль пульсировала, билась, как сумасшедшая. «Надо еще раз попробовать. Как? Как?»

Он глянул на лысину похрапывающего больного, который недавно горестно размышлял о неприятностях сына, и произнес про себя: «Пора вставать! Пора…»

Тот взметнулся, ошалело выкрикнул в потолок:

— Да-да, встаю! Заспался!

«Нет, еще рано», — мысленно сказал Вик.

— Рано? Очень хорошо… Очень… — И сосед снова уронил голову на подушку.

«Могу! Могу! Могу! — возликовал Вик. — Что еще сделать? Что еще? — Увидел сидящего на подоконнике воробья. — А ты поддашься моему воздействию? — Воробей вспорхнул, повисел в воздухе, хлопая крыльями, как колибри, опустился, беспокойно вертя головкой. — Еще раз! — приказал Вик. Бедный воробей взлетел снова… — Еще! Еще!» Обеспокоенный воробей взлетал, садился, взлетал, садился до тех пор, пока Вик в какой-то момент не ослабил волевого напряжения. Тут уж воробей воспользовался секундой свободы — пулей метнулся за стену.

Эта игра опьянила Вика, и он, не помня как, очутился в просторном больничном коридоре, где до позднего вечера, пока все не разбрелись по палатам, предавался своим волнующим развлечениям, как незримый всевластный разбойник.

Как-то сразу возникло неясное, горделивое впечатление, будто он, цивилизованный пришелец, оказался среди представителей племени с примитивным и грубым мышлением. Сменяя одну забаву другой, Вик все больше и больше убеждался в том, что это не просто первое впечатление, которое может быть обманчивым, это непонятная, никем не познанная реальность.

Ему открывались больничные беды, заботы, страдания. Одни жаловались на беспомощных врачей, другие — на родственников, которые забыли про них, третьи с отчаянным страхом, реже с философской отрешенностью рассуждали о жизни человеческой, сладко надеясь, что есть, существует загробный мир.

Но, удивительно, этот дом страданий не приглушил, наоборот, обострил острые чувственные желания, которыми всегда живут люди.

Во многих головах царил один кумир — секс, подавляя, отдаляя в закоулки сознания все другие природные инстинкты. А в потаенных раздумьях о сексе так часто прорывались исключенные из всех светских словарей матерные выражения, что казалось — в больнице собрались закоренелые пропойцы из городских подворотен.

Почти все мужчины, откровенно страдая от отсутствия рядом теплого женского тела, украдкой, со смирением на лице раздевали взглядами проходящих мимо женщин и неторопливо создавали в своем воображении сладострастные образы, а чаще бесстыдные позы прелюбодейства. Даже живущий в отдельной палате академик с чопорными манерами строгого блюстителя нравственности, выждав появление пышнотелой словоохотливой санитарки, тут же невольно сообщил Вику: «Ух, я б ее…» И это было не просто восклицание, а сдавленный стон изнемогающего от страсти. Далее шли эмоционально хлесткие слова, которые академик никогда не произнес бы вслух.

Да и женщины только внешне демонстрировали свою сдержанность. Большинство  из них словно пребывали в прекрасном эротическом сне, а в короткие минуты бодрствования неприлично мучились то ли оттого, что нет принца из сновидения, то ли оттого, что их не замечали здешние представители мужского пола.

С каким-то болезненным любопытством «слушал» Вик чернобровую изящную украинку, которая нестерпимо хотела мужчину, неважно какого — ей надо было срочно освободиться от бремени уж очень затянувшегося воздержания.

Как стосковавшаяся по хозяину кошка, она игриво ластилась к Вику. Обнимала за плечи, гладила ладонью спину, терлась о локоть податливой грудью. Не без внутренней дрожи ощущал Вик ее набухшие соски. Знал, скажи только: «Пошли!», и она сама найдет укромное место для сладкого греха. Чуть было не сдался. Но сдержал себя: слабый, с трудом переставляющий ноги, он не смог бы стать тем героем, который мелькал в ее безумных видениях.

В конце концов Вик успокоил ее, внушив, что половой акт омерзителен и грязен и что она ничего не хочет. Тут же пожалел об этом. Девушка сникла, постарела, глаза ее потухли, стали недвижимыми, как у слепой. «Неужели, — подумал Вик, — лишив молодую девушку половой потенции, можно отнять у нее самое важное, что поддерживает жизненные силы?.. Вероятно, природой определено — инстинкты стареют, слабеют, атрофируются только с возрастом, чтобы избежать катастрофических стрессов». Его маленькая догадка вскоре подтвердилась.

Скрюченного коромыслом деда, иронично и нагло изучающего крутобедрую повариху, Вик застал в благочестивых раздумьях: «Как хорошо! Как хо-ро-шо! Я уже не хочу… Я свободен от всех сексуальных забот! И могу всецело отдаться своей любимой филателии… Как хорошо! Боже, как хорошо!» Таких беспечных и счастливых людей он еще не встречал в своей жизни.

Вокруг него кишели личные тайны, интимные желания, мелкие обманы. Он ловил их жадно, посмеивался. Иногда легкий стыд укорял его, словно он подглядывал в щелку, но тут же стеснение пропадало: все было настолько заманчиво и ново! Неужели и там, за стенами больницы, та же галерея зоологических типов?

Конечно, убеждал он себя. И там люди зашифровывают животно-трусливые мысли в приличные словесные формулы. Раньше он не знал об этом. Раньше он и не подозревал, что все они вели себя как на сцене, старательно исполняя собственную социальную роль. Текст заведомо продуман, отрепетированы мимика, жесты, костюм подобран так, чтобы произвести соответствующее впечатление.

Вот это да! Выходит, каждая встреча, даже случайная, — маленький импровизированный спектакль.

Теперь же Вик слышит их личные, к себе обращенные монологи, где нет притворства, нет заготовленных фраз и эмоций, рассчитанных на внешний эффект. Перед собой каждый открыт и честен.

Виктор воспринимал эти скрытые монологи как стриптиз. Правда, в эстрадном стриптизе нагота восхищает, волнует, влечет. А здесь нагота мысли поражает своей бесстыдной откровенностью и удивляет, нет, больше — забавляет неведомой порочностью.

В ту ночь он не мог уснуть. Будоражило, ласково грело горделивое ощущение своеобразной значительности. Будто в прежней, ушедшей жизни он был никем, а теперь, появившись заново на свет, стал загадочной величиной, которой свыше предназначена особая судьба. Теперь он с состраданием глядит сверху на убогое бытие сородичей и обязан, просто обязан свершить для них нечто очень важное.

«Кто теперь я? Фантаст-шизофреник? Нет! Нет! Не похоже… Парапсихологический феномен? Пожалуй, вернее… Что же меня ждет? То, о чем и не мечтали другие. Это точно. Даже не мечтали… Что же именно? Ну, скажи, что?..»

В подсознании некоторое время еще шли интенсивные поиски, но, видимо, ответа там не было, поэтому он и заснул.

Утром прямо из столовой Вик направился к двери, на которой висела табличка «Психотерапевт». За письменным столом скучно перелистывал бумаги грузный старичок в массивных роговых очках и с бородой ветхозаветного патриарха. Не поднимая головы, спросил:

— Вы записаны?

— Нет. Мне надо посоветоваться…

— Советы я даю во время назначенного приема.

Вик уперся взглядом в пробивающуюся сквозь реденькие волосики розоватую тонзуру. «Ты хотел меня видеть… очень хотел видеть…» Небольшая голова старика с трудом подняла роговые очки и бороду. Недобрые глаза потеплели.

— А, это вы! Ну-ну, смелее входите.

«Получилось!» Вик присел к столу.

— …Со мной происходит необъяснимое. Я узнаю чужие мысли и могу воздействовать своими, как приказами, на любого человека.

В глазах старика сразу обозначилась усталость. Он откинулся на спинку стула, сжав костлявые пальцы в замок.

«Еще один свихнулся. Что ж, послушаем, о чем говорят в космосе…»

— Я не свихнулся. И не слышу передач из космоса.

— Ну-ну, продолжайте. — Врач, видимо, не уловил, что повторены его собственные мысли.

Придвинув к себе чистый лист бумаги, Вик взял авторучку врача, начал торопливо писать: «1. Вы снимете очки и бросите их в мусорный бачок. 2. Встанете и начнете плясать».

Сложив листок вдвое, он протянул его врачу.

— Пока не читайте. А сейчас…

Будто вспомнив что-то неотложное, старик быстро сорвал с носа роговые очки и, почти не глядя, как бы по привычке, швырнул их в мусорный бачок. К счастью, они не разбились, упали на ворох ватных тампончиков. Рост у него оказался богатырский, когда он так же поспешно поднялся и, выйдя на середину кабинета, начал неумело отбивать чечетку.

Это было жалковатое зрелище. Вик сказал поспешно:

— Сядьте!

Все еще приплясывая, старик добрался до стула, измученно рухнул на него.

— Теперь читайте!

Старик близоруко поднес записку к самому носу, зашевелил толстыми губами. В подслеповатых глазах его проступило испуганное удивление.

— Дьявольская магия. Начинаю верить в невозможное…

— Я болен, доктор? — остановил его Вик.

Нагнувшись, старик вытянул из мусорного бачка свои очки и набросил их на нос.

— Болен? — повторил он с внезапной хрипотцой. — Чепуха! Это не болезнь. Это дар Божий. Вы экстрасенс ультракласса. Впрочем, позвольте предложить вам еще один эксперимент. — Он подумал, вертя в руках записку Вика, — Я сейчас приглашу свою медсестру, а вы мысленно попросите ее организовать нам чаек. Сможете?

— Попробую.

На громкий окрик врача: «Марья Николаевна!» — из боковой дверки вышла дородная женщина в мятом голубом халате.

Вик повернулся в ее сторону.

«Нам два стакана чаю с сахаром!»

— Чего-чего? — грубовато переспросила медсестра, глянув на врача. — Чаю, что ль? Так прямо бы и сказали. Два, значит.

И тяжело унесла себя за дверку.

— Дьявольская магия! — восхитился старик. — Теперь я готов серьезно поработать с вами.

Но Вик не хотел становиться подопытным существом, поэтому спросил довольно-таки резко:

— Как объяснить то, что я делаю?

Борода патриарха затряслась от смеха.

— Вы задаете риторический вопрос. — Он придвинул к себе облезшую толстую тетрадь, начал медленно перелистывать страницы. — У меня таких вопросов сотни. С вашего позволения, я продолжу вопросы. Почему лягушка вопреки желанию ползет в пасть ужа? Каким образом слепая Ванга видит прошлое и будущее? В чем секрет голландца Краузе, который раскрыл сотни преступлений, не выходя из комнаты? Как объяснить способности Лавриненко, который может прожечь пальцем газету и просидеть под водой пятнадцать минут? Что за сила во взгляде Сергеевой, передвигающей графин с водой весом пятьсот граммов? Продолжать? Думаю, не надо… Вот если бы мне кто-нибудь объяснил все это, то я легко нашел бы ответ и на ваш вопрос.

— Но ведь занимались ученые исследованием этих явлений… — осторожно возразил Вик.

— Занимались. И занимаются, но пока только придумали разные слова: телепатия, телекинез, биополе, аура. Стали убеждать всех в наличии информационного поля мироздания, где реально существует не только настоящее, но и прошедшее и будущее. Но этой информационной базой могут пользоваться якобы только избранные экстрасенсы. Ученые также начали считать, что все в этом мире запрограммировано. Кем только — никто не знает. Идолом? Релятивом? Абсолютом? Так что, видите, опять громоздятся вопросы. Мы, милый мой, живем на крохотном островке знания среди бескрайнего океана неизвестности. Может быть, в глубине грядущих веков найдутся ответы.

— Значит, не в ту эпоху я родился, — с улыбкой заметил Вик.

— Не думаю, — убежденно сказал врач. — Я уже говорил, что, по мнению многих, все в этом мире предопределено. Кто знает, что вам уготовано. Иисус Христос — экстрасенс уникальной силы воздействия — появился в дикие времена, но он и сейчас в сознании миллионов. Современно образованные люди чаще других осеняют себя его крестом.

Вик снова улыбнулся.

— Иисус Христос — и я. Согласитесь, неудачная аналогия.

Но старик был невозмутимо серьезен.

— Кто знает, кто знает… — многозначительно произнес он, глядя через толстые стекла очков, как сквозь стену, в неведомую даль.

Чтобы завершить эти популярно-пространные, прикрытые таинственностью рассуждения, Вик повернул тему в другое русло.

— Скажите, как называется то, что я умею делать?

— Как называется? — Старик задумался, усиленно копаясь в своей патриаршей памяти. — Есть у нас такое понятие — «эмпатия». Так называемая целенаправленная, центрированная психотерапия, при которой врач вступает в глубоко личностный контакт с клиентом. Существуют и другие методы деликатного вхождения в мир другого. — Он неожиданно замолчал, пошамкал, видимо, забыл текст давно не читанной лекции. — Нет, это здесь не подходит. Лучше так: ваш случай есть не что иное, как мгновенное гипнотическое внушение. Впрочем, и это не точно.

Вик понял: пора кончать беседу.

«Меня здесь не было. Вы все забыли. Вы все забыли. Я только что вошел. Вы недовольны… Хотите выпроводить меня…»

Лицо старика приняло сурово-официальное выражение.

— Значит, так, — сказал он весомо. — Пусть вас запишет лечащий врач. И приходите в строго назначенное время. До свидания!

Тихонько попятился Вик к дверям, словно боясь вспугнуть внушенный патриарху настрой.