Прибегнув к помощи Шекспира, Стивен придумал название для книги. Рукопись была приведена в форму, пригодную для издателя, и публикацию назначили на июнь 1988 года. Американское издание выходило весной, раньше, чем британское. Выход американского издания был приостановлен в последнюю минуту из-за опасения судебных тяжб вследствие содержания в нем критики в адрес нескольких американских ученых. Эта заминка позволила исправить другое упущение: Стивен посвятил «Краткую историю времени» мне – долгожданный жест публичного признания моих заслуг, но в американском издании это посвящение не напечатали. Машины запустили снова, чтобы за несколько дней переиздать исправленную версию количеством в десяток тысяч экземпляров, где потенциальные оскорбления были убраны, мое имя вновь вписано в посвящение, и книга вышла в продажу в Соединенных Штатах.

Пока Стивен находился в Америке, сопровождая книгу на старте продаж, мы с Тимом отправились в Германию, куда переехал его лучший друг Артур вместе с родителями. Мальчики редко виделись, но не обзавелись другими близкими друзьями. Когда они увиделись, то сразу углубились в свои привычные занятия, словно встретившиеся через долгие годы братья. В Шварцвальде прошел поздний снегопад, и отец Артура Кевин неожиданно предложил нам покататься на лыжах. Я никогда в жизни не каталась на лыжах и не думала, что представится случай попробовать, несмотря на то что Стивена в свое время считали прекрасным лыжником. Люси тоже регулярно ходила кататься с друзьями. В то время она как раз была в Альпах, отдыхая после изнуряющей череды репетиций для пьесы, которую они с друзьями должны были представить в Кембриджском театре молодежи в апреле, а затем – на фестивале в Эдинбурге летом. Мы с Тимом решили воспользоваться возможностью научиться кататься на лыжах. Тим быстро освоился, скатываясь с холма на головокружительной скорости, рискуя приземлиться на парковке внизу склона. Я беспомощно наблюдала за происходящим, в то время как мать Артура, Белинда, отчаянно кричала сыну, чтобы тот тормозил «плугом», то есть снижал скорость, поворачивая лыжи внутрь. Воспоминание о переломе рук при обучении фигурному катанию усиливало мое волнение и нервозность, пока я не поняла, что падать на снег мягко, пусть даже мокро и холодно. В те выходные в Шварцвальде я вновь обрела свой утраченный задор. На самом верху холма ветер дул мне в лицо, а солнце сверкало, отражаясь от белого снега. Я радовалась свободе от забот и ответственности, а особенно – от сеющих разногласия утомительных споров вздорных медсестер, которые превратили нашу жизнь в бесконечную угнетающую борьбу. Катание на лыжах требовало стопроцентной концентрации, как физической, так и психологической; передо мной возникала непосредственная цель – добраться до подножия холма, а сознание было поглощено единственным вопросом: как попасть туда в целости и сохранности.

Стивен находился в Америке более трех недель. Вскоре после его возвращения мы вместе отправились в Иерусалим, где ему, совместно с Роджером Пенроузом, должны были вручить престижную премию Вольфа за выдающийся вклад в физику.

Мои опасения по поводу поездки в Израиль были вызваны не только нежеланием покидать семью и отвлекаться от преподавания. Хотя я с нетерпением ждала встречи с Ханной Скольников, моей подругой времен Люси Кавендиш, я не очень хотела ехать в самый святой, самый древний город в мире в компании группы ученых: я бы предпочла паломничество с единомышленниками, но выбора у меня не было. В воздухе повисло явное напряжение, когда Стивен сказал, что если я уверена, что не хочу, то Элейн Мэйсон, медсестра, которая была с ним в Америке, будет рада поехать вместо меня.

Еще в марте его возмутил мой отказ от поездки в Америку, которую я променяла на лыжные экзерсисы в компании Тима. С тех пор как он вернулся, протянутая между нами линия коммуникации стала натянутой и хрупкой. Мое предложение уволить бунтарей было встречено однозначным, безапелляционным: «Мне нужны хорошие медсестры». Когда я предложила свою помощь в создании автобиографии, работа над которой, как я надеялась, могла нас сблизить, его реакция была отрицательной: «Я буду рад, если ты просто выскажешь свое мнение». Только тогда я начала понимать то, что медсестры пытались донести до меня вот уже некоторое время: что одна из них оказывала недолжное влияние на Стивена, намеренно провоцируя его и используя любой повод для того, чтобы внести раздор между нами. Естественно, мои отношения с Джонатаном способствовали разрастанию причудливой сети зла и предательства, которую плели вокруг нас, а я мало что могла сказать в свое оправдание, поскольку в глазах общественности наши отношения были постыдными.

Перед отъездом на Ближний Восток я успела посетить спектакль с участием Люси под названием «Собачье сердце» – адаптированную для сцены политическую сатиру, написанную в двадцатых годах ХХ века русским писателем Михаилом Булгаковым. Новелла, в которой Булгаков озвучил проблему захвата русского общества пролетариатом, считалась слишком обличительной до 1987 года – того самого года, когда мы в последний раз посетили Россию. В следующее воскресенье, оставив родителей присматривать за домом, мы уехали в Израиль.

Несмотря на то что в Хитроу задержали рейс, остальное путешествие прошло без проблем. Джонатан, который был тогда на гастролях с камерным оркестром, подарил мне на день рождения плеер и записи «Мессы в си миноре» Баха, и я коротала время, слушая их и поглядывая в иллюминатор на голубую бездну Средиземного моря. С приходом ночи море и небо потемнели, а далеко внизу появилась череда неоновых огней, очерчивая линию побережья. Нас попросили пристегнуть ремни и объявили посадку в Тель-Авиве. Самолет начал снижаться, и я наблюдала, как мы скользим над освещенными зданиями и дорогами. Я услышала шум опускающихся шасси и ждала их удара о землю. Но удара не последовало. Вместо этого самолет стал снова набирать высоту. К своему удивлению, я была этим даже заинтригована, а не испугана. Никто ничего не объявлял. Над салоном повисла тишина, и я поняла, что все пассажиры думали о том же, о чем и я: самолет захватили, и мы летим в Ливан.

Десять минут спустя мы услышали голос капитана. Он объявил по бортовому радио, что возможности приземлиться в Тель-Авиве не было из-за внезапно опустившегося тумана. Самолет был направлен в единственное возможное место: на посадочную полосу военного аэродрома в пустыне Негев, узком отрезке израильской земли, выходящем к Красному морю между Египтом и Иорданией. Самолет прогудел над ночной пустыней и неловко приземлился на короткой посадочной полосе, которая явно не была рассчитана на прием 747-го. Там мы и остались. Когда над Тель-Авивом рассеялся туман, рабочее время нашего экипажа уже подошло к концу, а значит, нам оставалось только ждать другой экипаж, отправляющийся из Тель-Авива, чтобы он забрал нас. Я опустила шторку иллюминатора, свернулась калачиком в кресле и уснула. Ник Филлипс, ассистент Стивена, растолкал меня утром сразу после запуска двигателей. Я подняла шторку: за ней меня уже встречала Святая Земля. Снаружи царствовали безграничный покой и красота: золотые пески, роскошные дюны и барханы, багровые холмы – все было окрашено розоватыми оттенками рассвета.

Основной целью официального визита была презентация Премии Вольфа в Кнессете на фоне огромного полотна Шагала, посвященного истории израильского народа. Церемония проходила в присутствии достопочтенного либерального президента Израиля Херцога Хаима и широко известного сторонника правых, премьер-министра Ицхака Шамира. Они олицетворяли две стороны политического спектра в стране, где здравый смысл и фанатизм имели равные права на существование. После окончания церемонии Стивен и Роджер Пенроуз были настолько заняты научными встречами, семинарами, лекциями и израильскими коллегами, что зачастую я была предоставлена самой себе во время прогулок по Иерусалиму. «Обязательно сходите в еврейский квартал в старом городе, – советовали мне, – но в арабский квартал не ходите; это слишком опасно из-за интифады». Я так хотела поскорее отделаться от своих спутников, что лишь пренебрежительно отмахнулась от предостережений. Я была рада узнать о том, что отель в современном квартале находится недалеко от Яффских ворот Старого города. Запретные серые стены на противоположном холме, словно стены Альгамбры в Гранаде, манили меня как магнитом. Не ожидая встретить суетливую, шумную и красочную толпу людей в воротах под башней Давида, я остановилась, оглядываясь и пытаясь решить, в какую сторону пойти, налево или направо. Я уже собралась было двигаться с потоком людей по узкой улочке налево, но, помня предостережения держаться подальше от арабского квартала, пошла направо и, миновав здание англиканской церкви, облицованное серым камнем, оказалась на улице, которая шла вдоль городских стен. К моему разочарованию, она была унылой и тихой. В одной из мастерских слышался стук молота, люди торопились куда-то по делам, из окон сверху лились звуки пианино, но больше ничто не привлекало моего внимания. Место было приятным, но не запоминающимся. Я прошла дальше, и мне открылся еще более невзрачный вид. Среди новых домов я обнаружила узкие лестничные пролеты, которые вели вниз к небольшой озелененной площади, где я остановилась утолить жажду. Затем я устремилась вниз по лестницам и оказалась на широкой площади, которая заканчивалась на другом конце стеной из потертого временем и обожженного солнцем камня. Люди в черных одеяниях молились и целовали стену, а свадебные пары фотографировались на ее фоне. Я добралась до Стены Плача. Прогуливаясь вдоль нее, я наблюдала за людьми: кто-то был серьезен и постоянно молился, кто-то смеялся и болтал.

С одной стороны аллеи находился короткий тоннель, уходящий под здания и охраняемый солдатами. Туда устремлялся людской поток, в который я влилась. Пройдя через туннель, я обнаружила, не прибегая ни к каким математическим вычислениям, что путешествия во времени возможны. С практической и политической точки зрения, этот туннель являлся чем-то вроде портала, разделяющего еврейскую и арабскую части Старого города. В историческом смысле тоннель разделял современность и древнее прошлое, в котором еще остались отголоски библейских времен. Пилигримы и туристы кажутся гостями с другой планеты, а местные обитатели с их детьми и ослами живут так, словно ХХ век еще не наступил. Я шла одна, периодически останавливаясь рядом с группами пилигримов и слушая рассказы гидов о достопримечательностях. На некоторых остановках Крестного пути на Виа Долороза я присоединялась к чтению молитв и пению гимнов.

Было крайне непривычно оказаться одной, предоставленной самой себе в поисках собственных открытий. Меня окутало мрачное чувство интриги, окружающее храм Гроба Господня, напоминающий о распрях и враждующих сектах и осажденный очередями туристов, ожидающих возможности войти во внутреннее святилище. Мне не терпелось выбраться из этой напряженной атмосферы к дневному свету. Вид с башни был единственным положительным моментом. Панорама плоских белых крыш оказалась такой же чарующей, как вид красных крыш Венеции с вершины Кампаниллы собора Святого Марка. Вдалеке дрались петухи, кудахтали курицы, кричал осел.

Я с трудом оторвала взгляд от базилики Святой Анны, что находится неподалеку от раскопок Визфеды, всего в сотне метров от Львиных ворот с их роскошным видом на Елеонскую гору. Базилика Святой Анны – огромная и просторная, светлая и прохладная – была пуста, когда я вошла в нее. Я щелкнула пальцами (этому трюку для проверки акустики здания меня научил Джонатан) и удивилась тому, что резонанс тут был даже лучше, чем в Королевской часовне. Очарованная величием пустой церкви, я напела несколько тактов Вечернего гимна Перселла – «Когда солнце скрыло очи, пожелав спокойной ночи…» – и с наслаждением слушала, как мой голос раскатывается по собору, преломляясь колоннами. Песня обрела собственную жизнь и кружилась в потоках воздуха, пока не вернулась на землю нежным шепотом. Дружелюбный араб, страж церкви, вошел через боковую дверь. Он сказал, что ему нравится пение пилигримов, которые приходят в эту церковь. Мне повезло, что я успела исполнить свою песню перед тем, как хор выстроился для исполнения очередной молитвы. Страж предложил мне вернуться в любое время, когда я этого пожелаю.

Арабский квартал города ничуть не пугал меня, поэтому в один прекрасный день я направилась к Куполу Скалы, потрясающей святыне ислама: здесь стоял камень, где Авраам собирался принести в жертву Исаака. Вход был закрыт и охранялся израильскими солдатами. В храм пускали только верующих. Расстроенная, я пошла обратно по улице через арабские базары с их богатым ассортиментом туристических товаров: вифлеемского синего стекла, керамики и кожи. Я бродила среди антикварных лавок, в которых было выставлено римское стекло, медь и монеты, проходила мимо лавок с едой, ломящихся от деликатесов Восточного Средиземноморья: орехов и оливок, рахат-лукума и халвы, фруктов и овощей. Как и продавцы, которых я видела в Танжере двадцать пять лет назад, арабские продавцы были вежливы и приветливы. Я поторговалась за бусину римского стекла в одной антикварной лавке, а затем увидела колье из серебра с малахитом по смехотворно низкой цене. Хозяин подошел ко мне без всякого намерения заставить меня совершить покупку. Он хорошо говорил по-английски и как раз рассказывал мне про свою кузину из Мидлсекса, когда вдруг, выглянув на улицу, торопливо затолкал меня внутрь магазина. Его испуг был понятен. Группа израильских солдат шумно шагала по аллее. Они не проявляли никакого уважения к чужой собственности, тачкам и лавкам у них на пути. По позициям, которые занял хозяин этой лавки и все другие, было понятно, что солдаты считаются нечистыми на руку. Когда шум их шагов, стук ботинок по гравию и крики затихли, хозяин лавки вошел обратно, вздыхая. Он извинился, что толкнул меня, и сказал: «Понимаете, мы должны быть очень осторожны». Я купила ожерелье и раскрашенную вручную тарелку, а затем попрощалась, обещая вернуться. Я действительно вернулась в последний день, но увидела, что все закрыто: магазины оказались заколочены, кроме бродячих кошек, на улицах царила пустота. Былое торжество света, жизни, шума и цвета исчезло бесследно. На каждой улице, в каждом уголке темно, мрачно и жутко; это был призрачный город, закрывший двери перед путешественниками.

Я испытывала симпатию к арабам, но ощущала и естественное родство с еврейским народом: многие наши друзья были евреями, высокоинтеллектуальными, вежливыми и разумными людьми, чьи семьи пострадали от трагедии Холокоста. Однако я не могла согласиться с нечеловеческими методами израильской армии, которые наблюдала в арабском квартале Иерусалима, а особенно нетерпимо относилась к ужасному водителю, которого нам назначили. Американский еврей происхождением из Центральной Европы, он громко и грубо озвучивал свои суждения, куда бы мы ни отправлялись. Когда он ехал по извилистой дороге к Мертвому морю, он указал на ряд белых домов на холме. «Посмотрите туда, – сказал он гордо, – это одно из наших поселений, мы строим все эти дома. Арабы владели этой землей две тысячи лет и ничего с ней не делали. У них был шанс, но теперь наш черед, а они хотят сбросить нас в море». Я и раньше слышала эти утомительные тирады, звучащие по-американски монотонно, от других иммигрантов. Дальше мы проезжали мимо лагеря бедуинов. «Что поделаешь с такими людьми? Нет, вы только посмотрите на них! – комментировал водитель. – Они не развиваются уже две тысячи лет!» Я с трудом могла сдержать свое негодование. «Может быть, им нравится традиционный образ жизни», – возразила я. Меня расстроило, что мир между двумя народами одной расы был так иллюзорен, а ведь они могли дать друг другу столько полезного. Лучшие из евреев и лучшие из арабов имели много общего. И те, и другие могли быть умными, щедрыми, дружелюбными и веселыми. Возможно, евреи обладали превосходством над арабами в рациональном споре, науке, технологии и математике, но арабы были более развиты в области поэзии и искусства.

К несчастью, приходилось совершать много официальных выходов. Репортеры с телевизионными камерами следовали за Стивеном, куда бы он ни пошел, желая узнать его мнение по широкому спектру вопросов. Был один вопрос, который неизменно фигурировал практически в каждом из интервью. Я стояла в стороне и вслушивалась: мое сердце болело, когда этот вопрос задавали снова и снова, в той или иной форме. «Профессор Хокинг, что ваше исследование говорит по поводу существования Бога?», или «Есть ли место для Бога во Вселенной, которую вы описываете?», или, более прямо, «Верите ли вы в Бога?» Ответ получали всегда один. Нет, Стивен не верил в Бога, и места для Бога в его Вселенной не было. Роджер Пенроуз проявил бóльшую тактичность. Когда ему задали этот же вопрос, он предположил, что есть разные подходы к Богу: некоторые люди находят Бога в религиозной вере, а другие, возможно, в красоте математического равенства. Ответ Роджера тоже не мог развеять мою грусть. Моя жизнь со Стивеном была построена на вере – вере в мужество и гениальность, вере в наши совместные усилия и, в конце концов, на религиозной вере, – и вот мы находились в колыбели трех крупнейших мировых религий, проповедуя странный беспредметный атеизм, основанный на безличных научных ценностях без учета человеческого опыта. Слепой отказ от всего, во что я верила, огорчал меня до глубины души.

Я беспомощно молчала на заднем сиденье микроавтобуса, а водитель продолжал возить нас по святым местам, сошедшим со страниц Старого и Нового Завета. Мы видели маленькую темная пещеру в Вифлееме, выгоревшие камни Иерихона, иссушенные горы пустыни, сверкающий зеленый поток реки Иордан и Галилейское море. Сидя в своем углу, я думала о том, что эта земля полна трагедий и словно взращивает зерна конфликтов. Суровый пейзаж, казалось, был пропитан энергией раздора. Даже мы со Стивеном находились на грани конфликта – а мы и так редко соглашались друг с другом.

Пока Стивен заканчивал ужинать в ресторане у озера в Тиберии, я в одиночестве плавала в изумрудных водах Галилейского моря и на несколько бесценных минут ощутила мир и гармонию с природой и историей этой земли. Угроза войны на Голанских высотах спасла Галилею от разрушительного наплыва туристов, и поэтому она почти не изменилась за последние две тысячи лет. В 1988 году Тиберия даже меньше напоминала курорт, чем во времена Римской империи; озеро было спокойным и чистым и напоминало озера Шотландии. Если бы не жара, Галилея с высоты часовни Нагорной проповеди могла показаться Лох-Ломондом. В последний день мы все искупались в Мертвом море. Приободренный мной, на руках у своей команды и благодаря естественной выталкивающей силе соленой воды, Стивен лежал на ее поверхности. Теплые волны на краткое время приняли его обратно в лоно природы, от которого он всю жизнь стремился оторваться, предпочитая ему теоретическую науку, сопровождавшую его повсюду. Вокруг нас была тишина. Единственными свидетелями мирного купания Стивена стали пурпурные горы Иордана, тронутые дымкой на горизонте, голубое небо и одинокая птица. Плавать и тем более утонуть было невозможно. Моя попытка перейти на брасс превратилась в неприличествующее случаю плюхание и барахтание, а нос наполнился жгуче соленой водой. Плавание следовало оставить для бассейна на крыше отеля: каждый вечер после жарких, пыльных дневных экскурсий я несколько раз проплывала его из конца в конец. Впечатление от плавания одновременно с любованием прекрасным видом на Иерусалим могло бы быть еще более приятным, если бы не ребенок с подозрительной сыпью, который плескался неподалеку. Я распознала у него ветрянку и решила, что достаточно защищена антителами против этого вируса, сразившего меня в Испании в студенческие годы.