Хотя относительно тривиальный вопрос с паспортом Тима решался невероятно долго, в тот период все происходило так беспорядочно, что куда более серьезная проблема, напротив, решилась за считаные секунды. Через два дня после нашего приезда в Женеву доктор, занимающийся случаем Стивена, вызвал меня к себе по срочному вопросу. Он проводил меня в пустую безликую комнату. Поначалу я решила, что он просто хочет поподробнее расспросить меня о фактах исключительной жизни Стивена. Персонал больницы уже удостоверился в том, что Стивен – необычный пациент, а также в том, что он не является жертвой пренебрежения со стороны своей семьи. Уточнив некоторые детали, связанные с феноменальным долголетием Стивена и его самостоятельностью, доктор быстро перешел к сути дела. Вопрос был в том, следует ли персоналу отключить дыхательный аппарат, пока Стивен находится под действием лекарств, или они должны попытаться вывести его из состояния анестезии. Я была шокирована. Вопрос об отключении жизнеобеспечения не рассматривался. Какой бесславный конец для героя, мужественного борца за жизнь! Какое пренебрежение к тому, что было нашей, моей целью! Мой ответ не заставил себя ждать. Мне не требовалось его обдумывать или с кем-то советоваться, потому что другого ответа быть не могло.

«Стивен должен жить. Нужно его вывести из-под действия анестетика», – ответила я. Доктор стал объяснять всю сложность мероприятий, которые за этим последуют. Стивен не сможет самостоятельно дышать, и, как только он окрепнет, нужно будет сделать операцию трахеотомии. Это единственный способ обеспечить ему дыхание без аппарата, поскольку так можно обойти сверхчувствительную часть горла, которая доставляла ему столько беспокойства. Технические особенности трахеостомы, отверстия в горле под голосовыми связками, потребуют постоянной профессиональной заботы. Я не особенно вслушивалась в этот мрачный, пусть даже и реалистичный, прогноз. Я не сомневалась в своем решении. Главным оставалось то, что Стивен был жив и будет жить, пока это хоть в какой-то мере зависит от меня.

В коридоре меня ждало удивительное зрелище. Передо мной стоял член колледжа Гонвиля и Каюса собственной персоной – правда, ни я, ни Стивен не были с ним близко знакомы. Джеймс Фитцсимонс и его жена-француженка Од отдыхали в Женеве у ее родителей, когда до них дошли вести из колледжа о том, что Стивен лежит здесь в больнице; они сразу же приехали, чтобы предложить свою помощь. Их присутствие было как нельзя кстати. Меня глубоко потрясли события прошедшей недели и сильно обеспокоил разговор с доктором. Я осознала, что кризис не закончился, а, наоборот, начинается, ведь было неясно, сможет ли Стивен пробудиться от вызванного лекарствами сна.

Джеймс и Од немного оживили ситуацию, деликатно предложив сделать все, что в их силах, чтобы помочь нам. Пока Стивен медленно приходил в себя, Джеймс начал принимать участие в наших круглосуточных дежурствах у его постели, где по графику сидели Бернард, Джонатан, оставшиеся студенты и я. На дежурствах мы не выступали в роли медсестер, которых в больнице и так было предостаточно; мы старались поддержать еще слабую тягу Стивена к жизни и разбудить в нем интерес и любопытство, каковые раньше в нем никогда не угасали. Джеймс бегло говорил по-французски и очень помогал в общении с медсестрами, переводя им каждую из его неразборчивых просьб. Стивену трудно было говорить из-за трубок и маски на лице. Тому из нас, кто находился с ним рядом, следовало стараться предвидеть его просьбу и задавать правильные вопросы.

На них Стивен отвечал «да» или «нет» своими болезненно выразительными глазами, теперь снова открытыми, а также поднимая брови или хмурясь.

Чтобы разнообразить скучные дежурства, мы вслух читали те книги, которые были у нас с собой. Вместе с моим студентом, Гонзало Варгасом Льосой, я начала знакомиться с работами слепого аргентинского писателя-полиглота Хорхе Луиса Борхеса, которого я находила восхитительным. Особенно заинтриговали меня его идеи по поводу парадокса и двойственности, времени и безвременности, а также циклического характера исторических событий. Его творчество в литературной, даже поэтической форме перекликалось со значительной частью научных открытий ХХ века. Его сочинения можно было рассматривать как литературную версию пространственно-парадоксальных рисунков Эшера, которые сами по себе были художественными репрезентациями математического концепта ленты Мебиуса. Я намеревалась прочитать El Libro de Arena «Книгу песка» Борхеса за летние каникулы; в надежде, что ее парадоксы и головоломки понравятся Стивену, я попросила Бернарда привезти английский перевод книги в Женеву. Трудно было сказать, оценил ли Стивен запутанные игры ума Борхеса, но сама я получала огромное удовольствие от этих рассказов: они стали моим интеллектуальным убежищем, спасением от выматывающего нервного напряжения и больничной скуки реанимационного отделения. Но еще больше я увлеклась этими рассказами после того, как поняла, что сама втянута в литературный лабиринт, особенно после первого рассказа «Другой», автобиографического сюжета о Женеве. Борхес сидит на скамейке в Кембридже, штат Массачусетс, в 1969 году, глядя на реку Чарльз. С ним рядом садится молодой человек, и между ними завязывается разговор. Однако молодой человек уверяет, что сидят они на берегу Роны в Женеве в 1914 году. Он, естественно, и есть Борхес, только более молодой, живущий в доме номер 17 по улице Малану в Женеве. Идеи рассказа – самонаблюдение, путешествие во времени, сны, предсказания, повторяющаяся история, знание будущего – сами по себе давали пищу для размышлений. Однако тот факт, что я выбрала его для чтения Стивену в Женеве, вызвал у меня странное ощущение, будто я сама вошла в рассказ и стала его частью, добавив ему еще одно измерение. Бернард, все еще занимавшийся парапсихологическими исследованиями параллельно с физикой, оценил это совпадение. Однажды вечером, когда мы с Джонатаном уходили из госпиталя, я предложила ему выехать за город, чтобы взглянуть издалека на Альпы. Наш путь пролегал по улице Малану. По дороге из города и обратно мы искали дом номер 17, о котором говорилось в истории Борхеса. Мы увидели дома 15 и 19, 14 и 16, но номера 17 не было и в помине.

Как только Стивен пришел в сознание, события стали быстро набирать оборот. Колледж Каюса заплатил за медицинский самолет, который должен был увезти нас обратно в Кембридж.

В машине, загруженной огромным количеством багажа, Джонатан поехал домой в тот же день, когда мы со Стивеном – в сопровождении доктора, медсестры, с переносным дыхательным аппаратом и другим оборудованием – покинули Женеву. Нас аккуратно погрузили в машину скорой помощи, вмиг домчали до аэропорта, подняли в небольшой красный самолет, и не успел захлопнуться входной люк, как мы уже оказались в небе. Если бы не обстоятельства, в которых совершался полет, я бы, пожалуй, получила от него удовольствие: даже Стивен приподнялся настолько, чтобы выглянуть в иллюминатор, за которым проплывали белые облака. Это был всем полетам полет: у нашего частного самолета был приоритет перед другими авиалайнерами, выстроившимися в очередь на взлетных полосах. Не было времени для беспокойства, обычной суеты и задержек. В аэропорту Кембриджа Джон Фарман, начальник реанимационного отделения Адденбрукского госпиталя, уже ждал нас с каретой скорой помощи на посадочной полосе.

Хотя за Стивеном, несомненно, прекрасно ухаживали в Женеве, приезд домой принес чувство огромного облегчения: здесь мы находились в знакомой обстановке и никому не надо было объяснять особенности нашей ситуации. В тот день в реанимационном отделении перед нами прошествовал целый парад знакомых лиц, среди них Джуди Фелла, бывшая секретарша Стивена. Она и раньше принимала активное участие в его жизни, а сейчас готова была оказать любую помощь. Сотрудников Адденбрука не удивлял амбициозный график поездок Стивена, а его опыт преодоления мотонейронной болезни не вызывал у них недоверия. Им не требовалось что-то доказывать. Однако им нужно было подробно объяснить то, как следует с ним себя вести: ежедневные ритуалы, которые он сам для себя выработал, график приема и дозы лекарств, удобные позы, безглютеновая диета даже при питании через трубку. Каждое из этих правил, наряду с множеством других, стало предметом долгих обсуждений и исследований.

Через три дня после перелета, когда состояние Стивена стабилизировалось, Джон Фарман решил, что можно попробовать уменьшить его зависимость от дыхательного аппарата. Он хотел дать Стивену шанс попытаться дышать самостоятельно, так как это помогло бы избежать операции трахеотомии. Ко вторнику 20 августа состояние Стивена улучшилось достаточно, чтобы провести эксперимент. Ему было комфортно, он набирался сил, знакомые и друзья посменно дежурили у его постели, охраняя его день и ночь. Обычно знаменитые своим долготерпением студенты и наша команда медсестер и физиотерапевтов, включая Сью Смит и Кэролайн Чемберлен, сидели со Стивеном ночью, а семья и друзья – днем. Медсестры обещали позвонить, если я буду нужна Стивену в ту ночь, когда они приступят к деликатному процессу отключения дыхательного аппарата.

Глубокой ночью телефон в спальне зазвонил. Сестра была немногословна: она сказала, что, по ее мнению, мне немедленно нужно ехать в госпиталь. Никаких объяснений не последовало. Тим находился у моих родителей, поэтому я быстро оделась, оставила записку и вышла из дома. Стивену было очень плохо: его аристократическая бледность сменилась сероватыми пятнами на лице, а глаза навыкате стали совершенно бесцветными. Все конечности замерли в спазме, а сильный кашель вернулся и терзал горло, забавляясь с ним, словно кошка с мышью, то отпуская, то снова впиваясь острым клыками. Между приступами Стивен отчаянно пытался сделать вдох. На его лице читался неописуемый страх.

По выражению лиц медсестер я поняла, что они уже отчаялись что-либо сделать и думают, что конец близок. Я была другого мнения. Стало ясно, что старый демон вернулся и сейчас взял верх, но в том, как он кашлял, я заметила знакомый признак. Это был признак, свойственный Стивену: паника. Раньше ее удавалось контролировать, и сейчас оставался шанс снова обуздать страх, применив простые техники релаксации, которым я научилась на уроках йоги и которые успешно практиковала с ним дома во время приступов. Я села в изголовье кровати и положила руку ему на затылок. Другой рукой я гладила его по лицу, по плечу и предплечью, медленно шептала успокаивающие слова ему на ухо, словно испуганному ребенку. Я осторожно подбирала слова, пытаясь создать мягкий, убаюкивающий ритм, чтобы паника отступила. Я описывала тихие голубые озера под чудесным ясным небом, зеленые холмы и теплые золотые пески. Постепенно, через несколько часов, напряжение спало, спастическое дыхание сменилось более спокойным и регулярным ритмом. В конце концов он заснул. Я валилась с ног от усталости, но моя душа ликовала: мой домашний метод гипноза сработал! Однако факт оставался фактом: Стивен все еще был в критическом состоянии.

Я ушла набираться сил, оставив телефон наших близких друзей, Джона и Мэри Тейлор, которые жили недалеко от госпиталя. Они часто навещали Стивена и, кроме того, предложили быть у них как дома. В то утро я приняла это предложение и пришла к ним в гости в семь часов утра. Мэри приготовила мне постель, но сначала я решила выйти в сад, чтобы подышать свежим утренним воздухом, таким приятным после стерильного, сухого воздуха больницы, и подставить усталое лицо ранним лучам солнца. Мэри принесла мне легкий завтрак; мы сидели и разговаривали. Мне трудно было собраться с мыслями после бессонной ночи, но внезапно мной овладело одно сильное желание – поговорить с Робертом. Я очень давно его не видела, и за это время многое произошло. Очевидно, у него все было в порядке: отсутствие новостей в его случае можно было расценивать как хорошие новости. По графику он как раз должен был вернуться на базу перед тем, как отправиться в итоговую экспедицию, и, значит, уже находился на связи. Я почувствовала, что пришло время сообщить ему о критическом состоянии отца, хотя и не планировала просить его приехать. «Позвони ему от нас», – предложила как всегда щедрая Мэри. У меня не было сил сопротивляться ее предложению, и я с волнением набрала номер в Исландии. Когда я услышала голос Роберта, вся моя решимость куда-то делась, и я зарыдала. Мои планы рухнули под напором рвущегося из самого сердца крика, который невозможно было подавить. «Приезжай домой, пожалуйста!» – слышала я собственные уговоры. «Хорошо!» – ответил он решительно. Роберт появился дома на следующий день, в Хитроу его встретили Тейлоры. Тогда я не понимала, что если бы он завершил экспедицию, то был бы удостоен Королевской скаутской премии. Рассказывая об эпизоде с перевернутым каноэ, он обернул все в шутку.

Когда я вернулась в госпиталь, меня ждали уже ставшие знакомыми за две последние бесконечные недели вариации на тему болезни. Жизнь Стивена по-прежнему висела на волоске, в его легких обнаружили новый вид бактерий и поменяли лекарство. Он снова дышал с помощью аппарата, но явно приободрился, узнав новость о приезде Роберта. Я обсудила с Джоном Фарманом возможность пригласить профессионального гипнотизера, чтобы тот научил Стивена бороться с приступами паники и расслаблять мышцы, сведенные судорогой при попытках вдохнуть. Джон с готовностью согласился и привел знакомую женщинутерапевта, профессионально занимавшуюся гипнозом.

Она достигла некоторого успеха, применяя те же приемы, что и я, но этого было недостаточно, чтобы отсоединять Стивена от аппарата на продолжительное время. Стало ясно, что нет никакой альтернативы трахеотомии – операции, которая поможет Стивену дышать через отверстие в трахее, не тревожа чувствительные мембраны и мышцы горла.

Август закончился, начался сентябрь. Доктора стали все чаще говорить о проведении операции; в это время инфекция легких наконец-то среагировала на лечение, и Стивен почувствовал себя лучше. Что бы мне ни говорили об опасностях операции, моя уверенность в том, что Стивен выживет, крепла. Он просто не мог не выжить, ведь столько людей всеми возможными путями содействовали его выздоровлению! Кто-то оказывал бесценную помощь, сидя у его кровати, заботясь о нем, общаясь с ним, кто-то решал ежедневные организационные проблемами и присматривал за нашим домом, менее близкие люди помогали своей моральной поддержкой, другие молились. Находились и те, кто, как Джонатан, вернувшийся из Женевы, и как наши родители, делал все вышеперечисленное.

Операция прошла удачно; Стивен так быстро восстановился после нее, что через четыре недели интенсивной терапии мы смогли поднять его с кровати и пересадить в кресло-каталку, хотя он все еще был слишком слаб, чтобы управлять им самостоятельно. Прогноз становился лучше с каждым днем, и в конце концов было принято решение, что можно перевести его из реанимации в неврологическое отделение. Выздоровление, однако, имело свою цену: операция полностью лишила Стивена возможности говорить.