В начале восьмидесятых у меня оставалось два незавершенных дела, с которыми нужно было разобраться. Первым и самым важным из них была диссертация. В июне 1980 года меня вызвали в Уэстфилд на устный экзамен в присутствии Стивена Харви, профессора испанского языка Кингс-колледжа, и моего научного руководителя Алена Дейермонда. Накануне вечером в Кембридже мы со Стивеном ходили на оперу Генделя «Ринальдо» в рамках праздничной программы в честь окончания учебного года в колледже Гонвиля и Каюса. Несмотря на то что опера была превосходна, она не тронула моего сердца; в тот вечер никакая музыка, даже знаменитая ария Lasciach’iopianga, не смогла бы произвести на меня впечатление. Я вела себя в точности как Стивен, оказавшийся на балете против своей воли: нетерпеливо ерзала в кресле, жалея о потере драгоценного времени. Я очень переживала по поводу того, что не вспомню все даты, цифры и ссылки, приведенные на 336 страницах диссертации, к двум часам следующего дня.

На следующий день, нервничая и плохо видя из-за потери контактной линзы по дороге в Лондон, я нащупывала подходящие фразы, отвечая на вопросы экзаменаторов. Неожиданно Стивен Харви с озорной улыбкой спросил меня, читала ли я книгу Дэвида Лоджа. Несколько озадаченная этим вопросом, я вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, к чему он клонит. Вряд ли он имел в виду «Академический обмен», уморительный достоверный рассказ об академическом обмене между Филиппом Сволоу из Университета Раммидж (символизирующего Бирмингем) и Мориса Заппа из Университета штата Эйфория (символизирующего Беркли). Я не смогла найти даже отдаленной связи между «Академическим обменом» и средневековой испанской поэзией; тем не менее я набралась смелости спросить, имеет ли он в виду какой-то из романов Лоджа. «Нетнет, – ответил он, – я имею в виду статью “Виды современного письма”». Пришлось признать, что эту критическую работу я не читала. После этого обмена репликами атмосфера в аудитории немного разрядилась. Когда экзамен закончился, Ален Дейермонд признался мне, что не читал «Академический обмен».

Весной Джонатан и Стивен, купивший мне просторную красную мантию доктора философии, присутствовали вместе со мной в Альберт-холле на ужасно длинной церемонии вручения дипломов. Мой долгий напряженный путь подошел к концу. То, что он закончился тупиком, не имело значения. Я определенно не питала никаких надежд на то, чтобы занять должность преподавателя или консультировать студентов за почасовую оплату в Кембриджском университете, так как все мои предварительные запросы касательно возможности преподавания на кафедре испанского языка были вежливо проигнорированы.

Определенное занятие, пусть и не карьера, появилось неожиданно и было связано с моим вторым языком, французским, о существовании которого я с удивлением узнала в три или четыре года, разглядывая надпись на бутылочке с соусом «HP». К счастью, любовь к французскому языку, вдохновленная соусом и подкрепленная развивающими уроками в раннем детстве, не была вытеснена мощным негативным влиянием мисс Лезер, костлявой и злобной школьной учительницы французского, которая славилась своим любимым наказанием «пятьдесят французских глаголов». В ее некрологе говорилось, что на ее занятиях стояла абсолютная тишина, даже если ее самой не было в классе.

В начале восьмидесятых, когда я уже закончила диссертацию, а Люси и ее сверстники должны были начать учить французский в начальной школе, преподавание языков оказалось безжалостно вычеркнуто из школьного расписания, пав жертвой экономии правительства тори. Одна из моих лучших школьных подруг Кристина Патнис, австралийка и мама нескольких умных детей, уговорила меня и еще одну маму, Роз Мейс, открыть детский внешкольный кружок французского языка. С некоторым волнением мы начали проект, которому суждено было продлиться десять лет. Каждый понедельник мы встречали наших учеников напитками и печеньем, а затем посвящали целый час интенсивным занятиям, искусно сотканным из задачек, игр, песен, рисования и историй.

Год-два спустя я поняла, что мне придется вновь заняться французским для того, чтобы помочь Роберту при подготовке к сдаче экзамена на получение аттестата начального уровня. В школьном отчете, прочтенном мной перед началом четверти, в конце которой сдавался экзамен, значилось то, что побудило меня к действию. «Скорее всего, не сдаст экзамен», было написано напротив графы «Французский язык». Мысль о том, что мой ребенок завалит французский, оказалась так ужасна, что я прибегла к решительным мерам. Я позвала друга Роберта Томаса Кэдбери, чтобы он привнес в занятия соревновательный дух и обеспечил серьезность мероприятия, и проделала процедуру спряжения пятидесяти глаголов во всех лицах и временах. Эта лингвистическая атака была настолько успешна, что после оглашения результатов экзамена нашему яблочку от старой научной яблони было предложено сдать экзамен по французскому на продвинутом уровне. Роберт отмахнулся от этого предложения: с самого рождения он был предрасположен к физике, химии, математике и еще раз математике и, без сомнения, имел склонность к компьютерным технологиям.

Как только я стала ощущать уверенность в том, что смогу преподавать испанский или французский официально, еще одна встреча у школьных ворот предоставила мне великолепную возможность развития. Одна из мам рассказала мне о недавно открывшемся частном шестилетнем колледже, в котором она работала, под названием «Кембриджский центр шестилетнего обучения». Поразительным итогом неформальной беседы с директором стало то, что я согласилась занять должность преподавателя у кандидатов на поступление в Оксфорд и Кембридж. Предложение было рискованное и, как я подозревала, служило чем-то вроде «проверки на вшивость»: если мои студенты поступят в Оксфорд или Кембридж, то я попаду на постоянную работу в колледж. Преимущество состояло в том, что я могла выбирать часы занятий и, так как аудиторий в колледже было немного, имела право преподавать дома.

Часами я просматривала старые бланки вступительных экзаменов в университетской библиотеке, продумывая программы обучения и размышляя над моральными и философскими вопросами, указанными в общем списке вступительных экзаменов, так или иначе вращающимися вокруг философских и лингвистических головоломок, которые так любил Бертран Рассел: «Единственному деревенскому брадобрею приказали: “Брить всякого, кто сам не бреется, и не брить того, кто сам бреется”. Кто побреет брадобрея?» или «Все обобщения ложны». Цитаты-афоризмы, любимые экзаменаторами, в избытке имелись в работах Оскара Уайльда: «Правда редко бывает чистой и никогда не бывает простой», например. Такие формулировки были схожи с названиями эссе, побуждающими к дискуссиям об этичности ядерного сдерживания или положительных и отрицательных ценностей науки, например «Гений Эйнштейна привел к Хиросиме». Я жадно набрасывалась на эти и многие другие темы, питавшие мой изголодавшийся мозг.

Материалы для поступления в университет лишь раззадорили мой аппетит. Затем я проглотила материалы для сдачи школьных выпускных экзаменов. Грамматика, переводы, сочинения, литературные тексты – все это требовало многочасовых раздумий, подготовки и анализа, но являло собой пиршество для моего голодного интеллекта. Более того, я вдруг поняла, что мне нравится преподавать группе учеников в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет, находящихся под моей опекой. Так как возраст моих учеников всегда совпадал с возрастом одного из моих детей на той или иной стадии образования, я чувствовала естественную близость к ним и быстро обнаружила, что даже самые трудные ученики отзываются на дружелюбный подход. Многих из них отправили в школу-интернат, когда им было шесть лет, а к шестнадцати годам они успевали совершить какой-нибудь отчаянный поступок, из-за которого их исключали из школы. Теперь им предоставили второй шанс, и требовалось мягко дать им возможность им воспользоваться. Другие были из-за границы – полиглоты, чьи родители хотели, чтобы ребенок получил преимущество образования в Англии. Обычно у этих учеников была самая высокая мотивация, и с ними было очень приятно работать, однако часто из-за своего билингвистического прошлого они не были уверены в своей национальной идентичности и не умели хорошо писать ни на одном из языков. Преимущество продвинутого курса состояло в том, что студенты учились самостоятельному аналитическому и критическому мышлению, а также узнавали о литературе, с которой никогда в жизни не столкнулись бы. Особенно приятно мне было тогда, когда после двух лет обучения ко мне приходил ученик и благодарил за то, что я открыла ему или ей глаза на радость чтения.

Еще большее удовольствие я получала в случае, если один из таких благодарных учеников был дислексиком. На собственном семейном опыте я прошла через множество проблем, связанных с этим состоянием, и относилась к таким ученикам с особой симпатией. В рамках обычной образовательной системы, государственной или частной, дислексиков (обоих моих сыновей) ругали за то, что они медлительные, глупые и ленивые, и отсаживали на заднюю парту. Дислексики не глупы. Обычно уровень их интеллекта значительно выше среднего по выборке, однако их чрезмерно развитый мозг вытесняет способности, связанные с языком и кратковременной памятью. Умный ребенок, испытывающий трудности в общении и вынужденный сидеть на задней парте, испытывает фрустрацию и требует терпеливого и внимательного отношения, восстанавливающего его самооценку и выявляющего латентный интеллект.

Преподавание на дому в течение нескольких часов в неделю, тогда, когда мне удобно, было идеальным графиком. После Кикки за Тимми стала ухаживать Ли Пирсон, интеллигентная и надежная девушка, следящая за Тимом по утрам, пока я преподавала. Мои ученики приезжали в то время, когда Стивен уже находился на работе, и, когда раздавался дверной звонок, мне требовалось только снять фартук и открыть дверь. Я была невероятно счастлива: навыки, которыми я обладала, снова оказались востребованы. Я завоевала уважение моих учеников и постепенно раскрыла свою профессиональную идентичность, пробудившись от интеллектуальной комы.