На протяжении следующей учебной четверти по приглашению Джонатана я присоединилась к церковному хору, репетирующему отрывки из «Мессии» для выступления с оркестром на Пасху. Так как Роберт и Люси были достаточно взрослыми, чтобы оставить их на час одних перед телевизором, то я присоединилась к группе прихожан, репетирующих по четвергам в церкви. Для меня, сравнительного новичка, сложность нотной партитуры Генделя, в которой овцы с невероятной быстротой разбегались, «совращая каждого на свою дорогу», представляла вызов, и я встретила его с энтузиазмом, напоминающим одержимость. Вступив в ряды хора, я автоматически присоединилась к церкви, службы в которой походили по формату на церемонии англиканской церкви, усвоенные мной в детстве. Но здесь англиканство было свободно от ханжеской догмы и удушающего педантизма благодаря духовидческой активности приходского священника Билла Лавлеса, чья фамилия совершенно не подходила к его личности. Бывший журналист газеты Picture Post, актер, солдат и бизнесмен, Билл принял рукоположение в зрелом возрасте. Наделенный большим запасом жизненных сил, он использовал опыт, почерпнутый им на окольных тропах, которыми его водила жизнь (как и свою сеть контактов), для успешной приходской деятельности, а также при выборе тем для проповедей. На ежемесячный тематический форум он обычно приглашал ораторов извне: докторов, полицейских, социальных работников, политических активистов и так далее.

Для Билла истинное христианство заключалось не в абсолютных истинах, сделках с Богом или божественном наказании. Единственным руководящим принципом была страстная любовь к человечеству, утверждающая неоспоримость Господней любви ко всем людям независимо от того, кем они являются и каковы их несовершенства. В его любовной доктрине была лишь одна заповедь: «люби своего соседа». В церкви находился приют для всех усталых и изможденных тяжелой ношей; там нашла утешение и я. Наконец-то моя истерзанная душа начала оживать. Но, несмотря на то что возвращение в лоно церкви принесло мне облегчение, оно же поставило передо мной вопросы, о которых раньше нельзя было помыслить. Что от меня требовалось? Насколько большая жертва от меня ожидалась? Обстоятельства, при которых я встретила Джонатана, находясь на грани отчаяния, были настолько из ряда вон выходящими – и в то же время настолько ординарными, – что я не могла избежать странного, возможно, наивного ощущения присутствия здесь воли благоволящей ко мне высшей силы, действующей через наших добрых общих друзей. Мы оба были одинокими, глубоко несчастными людьми, отчаянно нуждавшимися в помощи. Могла ли наша встреча быть частью в высшей степени неортодоксального божественного плана? Или такие предположения являлись чистой воды ересью, абсурдом и даже лицемерием? Я слишком хорошо изучила Мольера, чтобы желать обнаружить себя или Джонатана в роли Тартюфа, прожженного лицемера.

Кому-то могло бы показаться, что поддержка, которую я получила, была счастливым случаем, для других это стало бы просто совпадением. Для меня, превратившейся в комок нервов и заработавшейся до изнеможения, это было знаком божественного вмешательства – хотя в то время (шла весна 1978 года) я и Джонатан еще только начинали задумываться о своих чувствах друг к другу, никак их не выражая. Фундаментальный вопрос, стоявший передо мной, состоял в том, как я должна воспользоваться этим даром небес. Можно было использовать его, причиняя боль, деструктивно, рискуя разрушить семью, в которую я вложила огромную часть себя самой. Это могло произойти, если бы мы с Джонатаном хотя бы на минуту задумались о том, чтобы все бросить и создать собственную семью. Недостаточно было бы объявить, что я уже исполнила данную Стивену клятву, прослужив ему в возмутительно трудных обстоятельствах в течение длительного периода, потому что такая логика была бы несовместима с учением нашей церкви, а мы с Джонатаном верили, что это учение является единственно верной моральной основой для человеческой жизни. Мы могли позволить себе выбрать только план «Б». Тогда этот особый дар стоило использовать во благо всей семьи – для детей и Стивена, если бы он согласился принять такие условия. Путь, который нам предстоял, был непростым, потому что для него требовалась недюжинная сила воли. Заботясь о Стивене, нам следовало сохранять дистанцию между собой, жить отдельно и не позволять себе никаких внешних проявлений любви друг к другу на людях. В принципе, наша социальная жизнь всегда должна была включать в себя трех, если не пятерых, участников, никогда не сужаясь до двоих. Благополучие Стивена и детей стало бы оправданием наших отношений, а о будущем мыслей быть не могло. Фактически никакого ясного будущего и не могло существовать для любого человека, связывающего свою жизнь с моей. Пусть с моей стороны было эгоистично монополизировать жизнь молодого человека, уже и так отмеченную отпечатком трагедии, ответ оставался всегда один: с его помощью наша семья могла продолжать существование, без нее мы были обречены.

По мере того как мы стали неохотно признавать природу того притяжения, которое существовало между нами, Джонатан всегда старался развеять мои сомнения, убеждая меня в том, что с нашей помощью – с помощью всей нашей семьи – он нашел цель, которая помогала ему пережить опустошающую боль собственной потери. Во время одной из наших редких отлучек в Лондон мы сидели в тихой боковой часовне Вестминстерского аббатства, когда он объявил о своем решении посвятить себя мне и моей семье, не рассчитывая ни на что взамен. Эта бескорыстная и трогательная клятва вознесла меня над темной бездной, в которую превратилась моя жизнь. Наши отношения строились на благородстве и свободе. Они начинались как платонические и оставались таковыми еще очень долгое время. Взаимное притяжение и бурные эмоции, которые оно могло бы вызвать, мы сублимировали при помощи музыки, ею мы занимались по выходным и иногда вечером в будние дни, обычно в присутствии Стивена. Мне было достаточно того, что в моей жизни появился человек, на которого я могла во всем положиться.

Поначалу Стивен реагировал на Джонатана с враждебностью самца по отношению к другому самцу, пытаясь в духе семейства Хокинг утвердить свое интеллектуальное превосходство, как он обычно поступал при знакомстве с новыми аспирантами. Вскоре он был обезоружен, так как эта техника не действовала: Джонатан не поднимал перчатку, будучи по натуре абсолютно не агрессивным. В высшей мере чувствительный к потребностям других, он с гораздо большей готовностью реагировал на беспомощность Стивена и обаяние его улыбки, чем на его бесчисленные научные регалии. Стивен стал более мягким, спокойным, восприимчивым и расслабленным. В какой-то момент даже оказался возможен беспрецедентно откровенный разговор между нами, произошедший поздно ночью. Щедро и кротко он признал, что всем нам нужна была помощь, и ему гораздо больше, чем всем остальным; он не возражал против появления человека, готового мне помочь, при условии, что я буду все так же любить его, Стивена. Я не могла не любить его, особенно встретив с его стороны такое понимание и, самое главное, готовность общаться на эту тему. В те редкие дни, когда у Джонатана была депрессия, именно Стивен поддерживал меня, убеждая, что Джонатан меня никогда не покинет. Таким образом, принятая всеми заинтересованными сторонами ситуация больше не обсуждалась. Тем не менее я была счастлива, что могла довериться во всем Стивену.

Когда отношения оказались улажены, у нас троих начался исключительно творческий период. В трудные моменты, когда моя усталость в сочетании со строптивостью Стивена приводила меня на грань очередного кризиса, мы все равно справлялись с этим гораздо эффективнее. Жизнь Стивена складывалась таким образом, что после посвящения в Королевское общество и получения Папской медали почести сыпались на него как из рога изобилия. По мере того как он продолжал свои научные исследования Вселенной, всевозможные достопочтенные организации продолжали расталкивать друг друга локтями в стремлении одарить его медалями, призами и почетными учеными степенями. Таким образом ему уже досталась почетная докторская степень Оксфордского университета, его альма-матер, и очень порадовавшее его почетное членство в Университетском колледже. Атмосфера на заседаниях, происходящих раз в полгода, была теплая и дружеская; студенческие проделки Стивена являлись неиссякаемой темой для шуток и воспоминаний. Как будто желая погрузить нас в атмосферу тех лет, организаторы всегда предоставляли нам комнаты в студенческом общежитии, в значительном отдалении от туалета, к которому надо было идти по холодным влажным каменным плитам.

В марте 1978 года колледж Каюса, не желая отставать от моды, заказал графический портрет Стивена у Дэвида Хокни. В то время как Хокни делал наброски и рисовал, Люси сидела, свернувшись в кресле в углу гостиной, и читала книгу. Должно быть, в колледже очень удивились, когда увидели, что Хокни включил ее в окончательный вариант картины, добавив семейной теплоты в остальном формальному портрету. Когда шел второй день позирования, Люси, в свою очередь, почтила Хокни своим вниманием. Мы сидели на лужайке, пили кофе и наслаждались первыми весенними лучами солнца, когда она выскочила из дома, прыгая на своем хоппере – большом надувном мяче из твердой резины. Она демонстративно поддернула брючки до колена, демонстрируя разноцветные носки: один белый и один коричневый, как и у Хокни.

Холодным февральским вечером мы со Стивеном присоединились к благородному собранию членов колледжа, отправляющихся на автобусе в Лондон на торжественную церемонию принятия принца Чарльза в почетные члены Королевского общества. (До того, как в автобусах появились подъемники для инвалидных кресел, Стивена приходилось затаскивать на борт, взяв на руки; обычно это делал водитель автобуса и я. Но это устраивало меня больше, чем перспектива вождения и парковки в Лондоне.) Повод для церемонии весьма повеселил Стивена, пробудив в нем непочтительного студента прежних лет, в обычное время скрывавшегося под тяжеловесными одеяниями всенародных почестей. На церемонии новый президент Королевского общества поблагодарил принца за неотступное королевское участие в деятельности общества, основанного, как он сказал, тезкой принца Чарльза – Чарльзом II и «продолженным его сыном Джеймсом II». Стивен загоготал и самым громким сценическим шепотом, на какой только был способен, злорадно объявил: «Неправильно! Яков II был братом Карла II!» На приеме после церемонии Стивен позабавился еще больше. Демонстрируя принцу Чарльзу разворот на инвалидном кресле, он проехал совсем рядом с сияющим королевским ботинком – можно сказать, переехал его. Тем же самым трюком он вскоре удивил архиепископа Кентерберийского на ужине в колледже Святого Иоанна в Кембридже.

Карьера Джонатана складывалась не столь стремительно, как у Стивена; фактически она только началась. Помимо пережитой им личной трагедии, бытовые перипетии едва сводящего концы с концами музыканта время от времени погружали его в уныние и хандру. Бывший руководитель церковного хора и выдающийся ученый колледжа Святого Иоанна, он был достаточно амбициозным, чтобы находить перспективу прослужить всю жизнь преподавателем по фортепиано огорчительной. Однако его природная замкнутость и скромность препятствовали раскрытию его истинного таланта: он прекрасно играл на рояле и клавесине. Он горячо любил и прекрасно знал музыку барокко, в частности Баха, и ему превосходно удавалось ее исполнение на подлинных инструментах этой эпохи; но этим знаниям и умениям не находилось применения в повседневной рутине преподавателя музыкальной школы. Он был убежден, что его миссия состоит в том, чтобы отучить современную публику от резонансных музыкальных инструментов и интерпретаций эпохи романтизма и возродить популярность утонченной техники исполнения эпохи барокко; но он не знал, с чего начать. Подлинность исполнения стала одним из предметов дискуссий за обедом, когда дети, занятые болтовней, позволяли взрослым поговорить о своем. Стивен дразнил Джонатана, высказываясь с прагматичной точки зрения по поводу необходимости постоянной настройки клавесина; он считал, что стальная рама решила бы все проблемы. Джонатан подчеркивал, что в таком случае инструмент стал бы неприменим для исполнения музыки барокко в ее оригинальном звучании и его оказалось бы невозможно переносить. Фактически из него бы получилось обычное пианино.

Несмотря на шутки, Стивен был настроен доброжелательно и вместе со мной все больше погружался в занятия музыкой. Мы уговаривали Джонатана сделать решительный шаг и перейти от преподавания к исполнению. Такая перспектива ставила перед ним дилемму, которую он прекрасно сознавал. Для того чтобы стать исполнителем, он должен был отказаться от большей части своей преподавательской практики и посвящать время оттачиванию мастерства и репетициям. Но преподавание обеспечивало ему средства к существованию. Требовалось достаточно много времени для того, чтобы начать зарабатывать исключительно исполнительством. Тем не менее у него было одно значительное преимущество: обладание собственным инструментом. В его маленьком доме в противоположной части Кембриджа, напоминавшем мне наш дом на Литл-Сент-Мэри, было хорошее пианино, а бóльшую часть жилого пространства занимал клавесин, который он построил своими руками. Поэтому можно было считать, что он готов к началу сольной карьеры; ему просто не представлялось возможности ее начать.

Чем больше мы втроем обсуждали эту дилемму, тем яснее нам становилось, что для того, чтобы наработать репертуар и получить признание в качестве исполнителя в высококонкурентной среде, одновременно продолжая зарабатывать преподаванием, Джонатану следовало самому создать себе возможности. Это можно было сделать постепенно с помощью саморекламы и работы с благотворительными организациями. Он построил взаимовыгодные отношения с различными фондами, вступив в их члены; в частности, общества, связанные с проблемами лейкемии и других видов рака. Он давал бесплатные сольные концерты, таким образом приучая себя к деятельности концертирующего музыканта; здесь нужно было не просто играть по нотам, но и преодолевать волнение, планировать и представлять программу. Благотворительные учреждения получали сто процентов кассовых сборов за вычетом стоимости рекламы.

Тем временем я наконец-то с облегчением поняла, что мое интеллектуальное странствие близится к концу. Мне не нравилось думать о том, сколько времени потребовалось на написание диссертации: признаться честно, на это ушло двенадцать лет и два ребенка. Мой научный руководитель Ален Дейермонд был прав, когда настоял на том, чтобы я осталась в Лондонском университете: любой другой уже давно исключил бы меня. Путь был тернистым и трудным; когда я в унынии считала его нескончаемым, появился Джонатан и стал моим болельщиком на финишной прямой. Джонатан выражал достаточный интерес к теме исследования, чтобы придать мне сил; в конце каждого дня он спрашивал, чего мне удалось достичь, выслушивал несколько поэтических строк и помогал сортировать картотеку и кипу заметок, написанных на обрывках бумаги. Этой поддержки было достаточно для того, чтобы я сконцентрировалась на написании последней главы диссертации, темой которой стал анализ языковых особенностей популярной кастильской поэзии позднего Средневековья.

Кастильская лирика была жизнерадостной и многоцветной, изобилующей характерными для средневекового искусства образами садов, растений, фруктов, птиц и животных, символизирующих многогранность любви. Многие из них имели религиозные коннотации и встречались в культуре всех европейских стран. Сад символизирует привлекательные черты возлюбленного, а также добродетели Девы Марии. Фонтан в центре является как источником жизни, так и символом плодородия.

Яблоко – это греховный плод, груша – фрукт божественного искупления, но в светском контексте оба этих фрукта символизируют сексуальность. Роза обозначает мученичество и Деву Марию, но также это и один из самых распространенных образов, передающих чувственную красоту возлюбленной. Испания создает собственный ряд ярких образов, почерпнутых из ее красочных пейзажей. Фрукт, который пробует несчастная монахиня, – это горький лимон, в то время счастливые возлюбленные прогуливаются в тени сладко пахнущей апельсиновой рощи. Оливковая роща также становится местом встречи возлюбленных. Тот факт, что многие из этих образов прослеживаются в поэзии евреев сефардской диаспоры, изгнанных из Испании в 1492 году, а также в поэзии Нового Света, говорит об их ранних фольклорных истоках. Тематически эти стихотворения поддерживают непрерывность традиции, связавшей их с галийскими и мосарабскими предвестниками: кантигами и харджами. Песни обычно исполняются девушками, повторяется мотив отсутствия любимого, влюбленные встречаются на рассвете, в стихах фигурирует образ матери.

В краткие получасовые промежутки занятий в будние дни мне стало непривычно легко работать. Петь по выходным также получалось все лучше и лучше. Я жадно атаковала любую партитуру, предложенную Найджелом – моим личным Свенгали, – будь то Шуберт, Шуман, Брамс, Моцарт, Бриттен, Бах или Перселл. Благодаря Стивену, я быстро обзавелась собственной нотной библиотекой, так как он задаривал меня сборниками всех этих композиторов на день рождения, Рождество и по другим праздникам. Иногда меня приглашали спеть сольную партию в церкви. Сначала я испытывала жуткий страх сцены, но постепенно он стал спадать, и тогда голос, который Найджел своими усилиями превратил в инструмент, поразил меня саму. Из меня исходил звук, имеющий мало общего с моей тихой, неуверенной речью. Мощный и уверенный, это был чей-то чужой голос, голос уравновешенного, сильного и независимого человека.

В один из весенних выходных к нам в гости приехали мой брат Крис и его жена Пенелопа с новорожденной дочерью. Я представила Джонатана как нового друга. Они не требовали от меня отчета об обстоятельствах, которые мне и самой было бы трудно объяснить. Они оказались восприимчивой публикой, оценившей наше выступление, состоящее из нескольких песен. Позднее Пенелопа сказала, что во время пения атмосфера в гостиной была наполнена волшебством, как если бы на наш дом снизошел неземной покой. Ее слова еще больше укрепили мое доверие к нашему новому другу. Крису очень понравился Джонатан. Перед отъездом он отвел меня в сторону специально, чтобы сообщить, что он находит Джонатана прекрасным человеком, особенно подчеркнув в нем замечательный византийский разрез глаз. Позже он позвонил мне из Девона. Мы долго разговаривали по телефону, обсуждая мою ситуацию и то, как она изменилась. Я очень серьезно отнеслась к совету, который мне дал Крис. Он сказал: «Ты стояла у руля своей маленькой лодки долгие годы, управляя ею в бурных волнах неизведанных морей; если появился человек, готовый взойти на борт и отвести твою лодку в безопасную гавань, то ты должна принять его помощь».

Тем летом нас посетила бывшая директриса школы Сент-Олбанс, мисс М. Хилари Гент. Визит к нам стал частью ее ежегодного турне по стране, в процессе которого она посещала бывших коллег и учеников, с кем общалась на протяжении своей многолетней преподавательской карьеры. Память мисс Гент на лица, имена и обстоятельства была исключительной. Она создала собственную социальную сеть, наводя контакты между бывшими ученицами и бывшими учителями, а также знакомя людей, которые никогда не сталкивались в школе. Весьма наблюдательная, она в прежние годы проявляла беспокойство в связи с моей усталостью и утратой присутствия духа и старалась поддержать меня, посылая мне немного формальные, но ободряющие письма и снабжая адресами девушек из Сент-Олбанса, переехавших в Кембридж. Я редко пользовалась этой информацией, поскольку моя жизнь настолько осложнилась, что я предпочитала компанию пожилых людей – ведь я сама в возрасте тридцати трех лет столкнулась с проблемами старости и нуждалась в философском взгляде человека, который так же, как и я, имел дело с болезнью и смертью.

Примерно раз в две недели я посещала самого пожилого человека из всех, кого я знала: миниатюрную седовласую Дороти Вулард, бывшую художницу. Я сидела с ней в ее уединенном жилище, слушала ее рассказы о прошлом, сочувствовала ее недовольству в связи с ограничениями ее нынешнего положения. Ее комната становилась тихим оазисом одиночества и раздумий в моей перенасыщенной делами повседневной жизни. Дэ-Вэ, как мы ее называли, преподавала в Бристольской школе искусств; девочкой она видела королеву Викторию – крохотную старушку, приехавшую с королевским визитом в Бристоль. Она рисовала картины для кукольного дома королевы Мэри в Виндзорском замке, а во время Первой мировой войны работала в Адмиралтействе, рисуя карты. Она ни разу не была замужем, но долгие годы заботилась о своем обожаемом учителе, в старости прикованном к инвалидному креслу. Его портрет, ее величайшее сокровище, висел в ее комнате среди обширной коллекции ее собственных мастерских гравюр и акварелей. В возрасте, когда большинство людей уже не занимаются полезной деятельностью, она переводила книги на азбуку Брайля. Она сохранила проворность движений в свои девяносто лет и была настолько гибкой, что однажды поразила моих родителей, встав из-за стола и нагнувшись, чтобы коснуться пальцев ног. Свое долголетие (она прожила до ста лет) и бодрость она частично относила к эффектам чая yerba mate, южноафриканского сбора, которым всегда меня угощала. Среди моих пожилых знакомых только мисс Гент, бывшая на десять лет моложе, могла сравниться с ней во внимательности, ясности мышления и сообразительности. Им обеим была дарована восприимчивая мудрость старости и чувствительность к проблемам больных людей – качества, которых, как мне всегда казалось, не хватает молодым.

Джонатан был с нами во время субботнего визита мисс Гент. Между ними сразу же завязалась беседа. Они проговорили весь вечер, в то время как я и Стивен – знаменитый бывший ученик подготовительного отделения школы Сент-Олбанс для девочек – слушали их разговор. Оказалось, что у Джонатана, которому не было и тридцати, и мисс Гент, которой давно перевалило за семьдесят, нашлось много общих знакомых, поскольку музыка и концерты стали одной из множества тем, где она была сведуща, как никто другой. Она сделала паузу в разговоре, чтобы помочь мне приготовить чай. На кухне с неожиданной для умудренной опытом пожилой старой девы откровенностью она сразу же заявила: «Я так рада, что у тебя есть Джонатан». Она испытующе взглянула на меня, как если бы спрашивала себя, стоит ли выразиться еще более открыто. «Ты так долго боролась со всем в одиночку, – продолжала она. – Я не знаю, как ты умудрилась справиться; тебе действительно нужна помощь и поддержка. Он прекрасный молодой человек». Мне показалось, что со мной говорит многоопытная Тельма Тэтчер; говорит, что мои отношения с Джонатаном несут на себе печать судьбы и ее дар необходимо принять.

Мои родители познакомились с Джонатаном летом того же года. Как обычно, они не выражали свое мнение на словах; об их отношении к людям свидетельствовало их поведение. В данном случае они повели себя так, как будто бы Джонатан всегда присутствовал в нашей жизни; они сразу стали общаться с ним как с членом семьи и ни разу не прокомментировали его регулярное появление в нашем доме. Со своей стороны, Джонатан тактично уступил место у фортепиано моему отцу, чья страсть к Бетховену воспламенила мою собственную любовь к музыке. В то время как папа старательно выстукивал «Аппассионату», а мама работала иголкой, пришивая пуговицы и зашивая манжеты и швы, которые разошлись со времени ее последнего визита, Джонатан обсуждал с ней достоинства старинных инструментов и рассказывал ей о своем крестовом походе в защиту аутентичного исполнения. Познакомившись с родителями Джонатана, я сказала маме, что они замечательно добрые люди. Мама посмотрела на меня в удивлении. «А чего же еще можно было ожидать, глупенькая? – сказала она. – Люди, у которых такой сын, как Джонатан, по определению должны были оказаться замечательными. Как могло произойти иначе?»

В конце лета мы попрощались, с нетерпением ожидая воссоединения осенью. Джонатан уехал из Англии с намерением посетить летнюю школу по музыке барокко в Австрии, где у него планировался собственный класс; мы же отправились на Корсику, прихватив с собой Дона. Теперь, когда дети стали старше, а уверенность в себе возвращалась ко мне, я стала меньше бояться перелетов. Мне уже не угрожала разлука с детьми; напротив, меня ожидала соблазнительная перспектива прекрасного отдыха на берегу Средиземного моря, на острове с франкоязычным населением. Тот факт, что рядом будет проходить конференция по физике, ничуть меня не смущал. Фактически это был идеальный компромисс: Стивен и его коллеги могли заниматься любимым делом – физикой, а их семьи – в свое удовольствие отдыхать на пляже в ста метрах от конференц-центра. Я очень ждала встречи с Картерами: мне хотелось поговорить с Люсетт. Она обладала прекрасной межличностной интуицией и могла дать мне компетентный и ценный совет.