Было очевидно, что мы живем на краю обрыва. Тем не менее даже на краю обрыва можно пустить корни, проникающие сквозь скалу и камень; корни, пробирающиеся и в самую скудную почву, чтобы добыть питание и построить опору для кроны, пусть и не богатой; чтобы породить листву, цветы и плоды. В конце апреля мы вернулись из Корнуолла, а Стивен – из Оксфорда, потом дети снова пошли в школу, как если бы предпасхального кошмара не было и в помине. Уравновешенный и нетребовательный, Роберт всегда спокойно относился к болезни и инвалидности отца. К счастью, в школе у него была масса возможностей заниматься физическими видами спорта и играми, в которых отец не мог к нему присоединиться. Люси, во всем следуя примеру брата, тоже не очень переживала из-за необычности ситуации в семье. Наша жизнь вошла в прежнюю колею; пожалуй, изменилось лишь то, что желание с пользой проводить каждую минуту стало еще сильнее. Когда Стивен и дети были заняты своими делами, я то и дело возвращалась к диссертации, записывая по одной-две идеи за раз; я еще раз отремонтировала дом, который сдавался в аренду для оплаты счетов за обучение Роберта; при возможности посещала уроки вокала; готовила праздничные ужины для полчищ летних посетителей кафедры.

В середине лета к нам приехала съемочная группа «Би-би-си», чтобы снять кино о Стивене, которое должно было стать частью документального фильма о происхождении Вселенной.

Продюсер фильма Вивьен Кинг случайно оказалась выпускницей Уэстфилдского колледжа того же года, что и я. Она изучала математику, но в кинематографе придерживалась не радикально научного, а скорее гуманистического подхода, желая представить Стивена в благоприятном свете, показав его с разных сторон, в том числе в окружении семьи. Я одобряла такой подход, потому что иначе Стивен мог предстать публике в качестве злого гения, похожего на прикованного к инвалидному креслу доктора Стрейнджлава из фильма Стэнли Кубрика. Готовый продукт, первый и лучший из всех последующих, содержал элементы поэтической идиллии, пусть и в научном контексте. Само собой, Стивена показывали работающим на кафедре, во взаимодействии со студентами, проводящим семинары, разъясняющим свои новые теории. Также у него взяли интервью в домашней обстановке; на заднем плане в солнечном саду на цветущей лужайке резвились дети. Когда фильм транслировали по всему миру как часть крупной документальной серии «Би-би-си» под названием «Ключ к Вселенной», школьная подруга Люси, дочка японских ученых, которые к тому времени уже вернулись на родину, посмотрела его по телевизору. Ее мать написала мне, что девочка замерла, увидев на экране, как Люси качается на качелях, подвязанных к яблоне. «Люси, Люси…» – было все, что она смогла сказать, в то время как по ее лицу струились слезы.

Таков был образ самодостаточности, в который мы все еще стремились вписаться, хотя и этот образ, и сладкую иллюзию успеха было все труднее поддерживать. Алан Лапедес оказался так измучен по возвращении из Оксфорда, что пришлось отпустить его на пару недель подлечиться. Все забыли о том, что он тоже пережил острое респираторное заболевание, потому что его помощь была очень нужна Стивену. Он беспрекословно предоставил себя в наше распоряжение на время критического периода и не мог отказать Стивену, когда тот решил поехать в Оксфорд.

Доблестные попытки Стивена сохранять хорошую мину при плохой игре, видимо, вызывали уважение на кафедре, но дома у него всегда было плохое настроение, а его тело становилось все слабее. Он говорил только для того, чтобы высказать свои потребности, и как только одна из них удовлетворялась, он произносил следующую команду, так что к концу дня я совершенно выбивалась из сил. Помощь нужна была нам более чем когда-либо, но она не приходила, несмотря на то что наши доктора хором уговаривали Национальную службу здравоохранения. В любом случае, Стивен отказывался принимать какую-либо помощь профессиональных сиделок. Мой врач обратился в местные органы власти с просьбой о предоставлении помощи в ведении хозяйства, поскольку наши свободные средства уходили на оплату счетов за обучение Роберта, и мы не могли позволить себе домработницу. Никакой помощи от государства мы не получили, потому что первый же визит социального работника закончился полной дисквалификацией нашей семьи в качестве социально незащищенной. Эта женщина была лишь одной из тех, кто ошибочно составил суждение о нашем положении на основании позолоченной иллюзии, которую мы изо всех сил поддерживали, чтобы скрыть жестокую реальность нашей повседневности.

Помощь все-таки пришла, но из такого незамутненного источника, что, хотя физически мне стало легче, мое чувство вины за неспособность справляться со всем самостоятельно возросло стократно. Роберт в свои девять лет оставил детство позади и начал носить поклажу, поднимать тяжести, кормить и мыть отца и даже водить его в туалет, в то время, когда я занималась другими делами или просто очень сильно уставала. С прагматичной точки зрения Стивена, для его выживания не было разницы в том, чьи руки и ноги он будет использовать вместо своих; Роберт устраивал его больше, чем присутствие в доме чужого человека, медсестры. Меня очень беспокоило то, что детство Роберта – эта неповторимая пора свободы – так резко закончилось.

В конце мая я организовала семейную поездку на одну неделю вместо той, что не состоялась на Пасху, – пять дней отдыха в нашем любимом отеле «Якорь» в Уолберсвике, всего в двух с половиной часах от Кембриджа. Несмотря на все попытки персонала отеля позаботиться обо всех наших нуждах, включая диету, отпуск оказался загублен. У Стивена без конца случались приступы, но предложение принимать пищу в нашем отдельном шале оскорбило его. Вследствие этого каждая трапеза превращалась в испытание моих нервов: конвульсивный сипящий кашель эхом отражался от стен, пугая остальных посетителей ресторана. Стивен впал в депрессивную летаргию и отгородился от нас стеной, заговаривая с нами лишь для того, чтобы высказать свои желания, как в зловещем варианте игры «Саймон говорит…». Помощь Роберта была необходима снова и снова, когда я находилась на грани срыва – а я доходила до этого состояния часто, поскольку ситуация требовала от меня большего упорства и мужества, чем у меня оставалось в запасе.

Я отчаянно нуждалась в помощи и часто пыталась придумать, откуда она могла бы прийти; нечего и говорить, что мои поиски оказывались бесплодны. Наши друзья были готовы помогать в особенно трудное время, но у всех имелись свои семьи, собственная жизнь. Ни у кого из наших знакомых не оставалось ни сил, ни времени, чтобы так глубоко погрузиться в нашу жизнь и освободить Роберта от преждевременной ноши обязанностей, возложенных на его юные плечи. В своем отчаянии я обратилась к родителям Стивена, поскольку лишь они могли бы что-то сделать. Мои собственные родители отдавали нам массу своего времени и сил на протяжении всего нашего брака и были замечательными бабушкой и дедушкой, но они ничего не могли поделать в данной экстремальной ситуации, где к тому же требовалось медицинское мнение, да и я не хотела обременять их подобными просьбами. Отец Стивена обещал оказывать нам всевозможную помощь в период эйфории перед нашей свадьбой в 1965 году. Действительно, Фрэнк Хокинг покрасил ванную при первом переезде на Литл-Сент-Мэри; они с Изабель оплатили мое пребывание в роддоме при рождении Роберта, а также визиты домработницы раз в неделю во время его младенчества. Они дали нам крупную сумму денег, которой не хватало для покупки дома, и щедро передали в наше пользование несколько старинных предметов мебели для украшения нашей гостиной. Изабель приезжала заботиться о Стивене, когда родились дети, и готова была сопровождать его в перелетах по всему миру, когда аэрофобия и маленькие дети не давали мне оторваться от земли. Когда мы приезжали с ежегодным визитом в Уэльский коттедж, она и Фрэнк неизменно помогали заботиться о Стивене; при этом она часто усмиряла нетерпение мужа, потому что ему требовалось значительное терпение и самодисциплина для того, чтобы приспособиться к медленным ритуалам ухода за ним. Хотя их собственный дом был вопиющим образом не приспособлен для человека в инвалидном кресле, они с забавной педантичностью выискивали удобные места для наших экскурсий, считая каждую ступеньку и отмечая любое препятствие, могущее затруднить наше передвижение.

Тем не менее их приезды в Кембридж были гораздо более формальными, чем посещения моих родителей. Мама и папа проявляли страстную любовь к внукам, знали обо всех нюансах их и нашей жизни, в то время как родители Стивена вели себя скорее как гости, чем как близкие родственники. В последнее время я начала ощущать, что в их отношении к нам появилась отстраненность, как будто та видимость нормальности, которую мы поддерживали для чужих людей, была так убедительна, что от них уже не требовалось никакого участия. По возвращении из Уолберсвика я написала им письмо – крик о помощи, умоляя их использовать свой интеллект и медицинские знания для анализа ситуации и подсказать нам, как справиться с надвигающимися трудностями. Моя клятва Стивену не утратила силу, но, даже обладай я самой сильной волей на свете, мне все равно становилось бы все сложнее исполнять ее, в особенности в условиях неослабевающего напряжения каждый божий день и значительную часть ночи. Тем временем окружающая среда требовала от нас все большего: со времени последней болезни Стивена в Кембридже еще чаще проходили крупные конференции, банкеты, коктейли и приемы. Я была на грани срыва, тем не менее Стивен отвергал любые предложения, связанные с тем, чтобы облегчить напряжение детям – особенно Роберту – и мне. Его постоянное отрицание нашей потребности в помощи было отчуждающей силой, истощающей ту эмпатию, с которой я переживала все обезоруживающие этапы его заболевания. В ответ на мое письмо Фрэнк Хокинг пообещал посоветоваться с доктором Стивена о медицинских аспектах нашего случая; что касается других аспектов, то он писал, что благоприятная возможность обсудить их более подробно представится во время нашего визита в Лландого во время летних каникул.

Фактически у меня почти не было возможности обсудить эти вопросы с Хокингами в Уэльсе, потому что Хокинги по определению не желали обсуждать никаких личных вопросов. Фрэнк исправно помогал заботиться о Стивене каждое утро и затем, надев резиновые сапоги, плащ и зюйдвестку, исчезал в лесных дебрях, чтобы продолжить борьбу с сорняком, издевающимся над его попытками выращивать овощи в субтропическом климате крутого восточного склона. Изабель добросовестно организовывала для нас интересные экскурсии, пытаясь избежать дневных ливней: детские пикники, визит в замок Гудрич, охота на клевер с четырьмя лепестками – все это были приятные семейные прогулки, которые проводились без какого бы то ни было намека на существующие проблемы и стрессы. Однажды утром она подошла ко мне и с демонстративным пренебрежением сказала: «Если хочешь поговорить с отцом, то сделай это сейчас». Она показала на улицу, где Фрэнк стоял под проливным дождем. Я накинула плащ и присоединилась к нему под струями воды, стекающими с деревьев. Мы пошли вдоль дороги в молчании; наши сапоги шлепали по ручейкам, устремляющимся в долину, чтобы пополнить вздувшуюся реку. В моих мыслях и эмоциях бушевал такой вихрь, что я не могла сформулировать выражающую их членораздельную речь. Я боялась показаться неверной Стивену, однако мне необходимо было убедить его семью в том, что дела наши совсем не хороши, что нужно искать средства и способы, а возможно, и проявить авторитет, чтобы облегчить нам ношу. По крайней мере, Роберта требовалось освободить от той нагрузки, которой он был отягощен сейчас.

Я не преуспела ни в одной из моих целей. Даже малейший намек на недовольство нашей ситуацией расценивался как предательство по отношению к Стивену и в мгновение ока отклонялся под предлогом, что проблема в моей неспособности справиться со своими обязанностями. Фрэнк, по крайней мере, сказал, что обсудит ситуацию со Стивеном, но сомневался, что его слова возымеют какой-либо эффект. В любом случае, подчеркнул он, о том, чтобы заставить Стивена принять помощь, и речи быть не могло. Еще он добавил, что Стивен ведет себя очень мужественно, что свое мужество он черпает из целеустремленности и что он, Фрэнк, был уверен, что Стивен делает все возможное для своей семьи. Он хорошо зарабатывал, у нас двое прекрасных детей, и нам очень повезло занять выгодное социальное положение. Я не оспаривала правдивость его слов: в сравнении с другими семьями инвалидов наши обстоятельства складывались более чем удачно, но меня уже не утешало повторение этих банальных истин. Да, это то хорошее, что поддерживало меня все эти долгие годы. Я прекрасно знала, что целеустремленность Стивена была крепостью, которую он выстроил, чтобы защититься от своей болезни, но я не понимала, почему он использует ее в качестве оружия против своей семьи. Что касается Роберта, Фрэнк перевернул мой аргумент с ног на голову: он сказал, что Роберт слишком погружен в себя и ему нужно выбираться из раковины, чтобы в будущем нехватка социальных навыков не сказалась на его карьере. Фрэнк полагал, что он сам не получил признания за свой вклад в тропическую медицину как раз по этой причине.

Спорить было бесполезно. Будучи физически крепким и сохранившим прекрасное здоровье, Фрэнк тем не менее был на десять лет старше моего отца, возможно, уже слишком стар, чтобы понять мои чувства и в чем-то изменить своим убеждениям, чтобы адаптироваться к ситуации. Он искренне беспокоился о Стивене, но не замечал очевидных фактов. Пытаться объяснять то, что и так видно невооруженным глазом, повторять содержание моего письма – что замкнутость Роберта – результат ситуации в семье – было бессмысленно; тем более что мое практическое соображение о том, что Фрэнк и Изабель могли бы поучаствовать в содержании сданного в аренду дома, которому в периоды между жильцами требовался значительный ремонт, оказалось задушено на корню по причине огромного расстояния – целых восемьдесят километров – между Сент-Олбансом и Кембриджем. Разговор исчерпал себя, и мы вернулись в дом.

Позже небо прояснилось. Я сидела на террасе и чистила фасоль для обеда, когда ко мне подошла Изабель и села рядом. «Так ты поговорила с отцом?» – спросила она, внимательно меня рассматривая. «Я бы так не сказала», – ответила я. Она закусила губу и с тем же пренебрежением, что и раньше, яростно выговорила: «Ты ведь понимаешь, что отец никогда не позволит отправить Стивена в дом инвалидов?» Сказав это, она поднялась, повернулась на каблуках и вернулась в дом. Ее слова пронзили мое сердце. Я никогда не думала о том, чтобы отправить Стивена в дом инвалидов, и уж тем более не высказывала такую абсурдную идею. Я просто попросила о помощи, желая защитить своего маленького сына от психологических последствий физической болезни, поразившей его отца. Униженная и еще более подавленная, я встала. Оставив наполовину полную миску с фасолью, я медленно пошла в направлении Кледдонского леса и там, в полном опустошении, села на широкий плоский камень, не слыша голоса водопада, бушующего невдалеке. Никогда еще мне не было так одиноко, как там, в лесу, на холме у быстрой полноводной реки. Природа предлагала сочувствие, в каковом отказывали люди, но природа не имела влияния на разумных существ, для которых рациональность была единственным критерием суждения и которые не хотели признать стоящую перед ними реальность, безоружную и умоляющую о помощи.

Во вторую неделю отпуска солнце наконец-то воцарилось на небосклоне, и мне показалось, что я ошиблась в Изабель. Она отвезла нас в отель на побережье и бóльшую часть времени помогала ухаживать за Стивеном, иногда кормила его, помогала одевать и сидела с ним на набережной, в то время как я играла с детьми на песке и купалась в море. Я преисполнилась надежды и стала оживать. Казалось, что Изабель в конце концов откликнулась на мои просьбы и делала искреннюю попытку помочь. Я испытывала благодарность, но меня озадачивали некоторые из ее замечаний. «Присматривать за Стивеном не так уж и трудно, знаешь ли», – замечала она беззаботно. «Роберт, похоже, с удовольствием помогает отцу; мне кажется, это полезно им обоим», – последовало за этим. Сначала я склонна была рассматривать такие комментарии в благоприятном свете, потому что отдых, организованный ее силами, был именно тем, в чем мы нуждались. Тем не менее постоянное подчеркивание легкости, с которой можно было исполнять все мои обязанности, и намеки на то, что мои просьбы о помощи не стоило воспринимать всерьез, приостановили возвращение моего доверия к ней. Она, казалось, не понимала того, что я, утратившая юношескую наивность и присущий мне природный оптимизм, не могла вынести мысли, что то же самое уже происходит с Робертом в возрасте десяти лет. «На самом деле инвалидное кресло не такое уж тяжелое, – заявила она небрежно в конце недели. – Люси помогла мне сложить его части и батареи в багажник, и мы вдвоем прекрасно справились». Люси было пять лет; вес кресла и твердогелевых батарей к нему заставлял бледнеть самых выносливых из студентов.

Печальные новости ожидали нас по возвращении в Кембридж в конце августа. Тельму Тэтчер увезли в больницу на операцию, которую она не перенесла. Те десять лет, что мы знали ее, являлись большой частью нашей жизни, но для нее это был короткий срок; тем не менее она относилась к нам как к родным. В ее большом сердце для каждого находилось место; она была заботлива и практична, всегда готова прийти на помощь в трудные времена тем, кому тяжелее, чем ей, а ее безотказное чувство юмора мгновенно выявляло смешную или абсурдную сторону ситуации. Дети обожали ее, а она обожала их и была им приемной бабушкой. По отношению ко мне она оставалась верным другом и надежным союзником, чьему суждению я всегда могла доверять, хотя иногда его было трудно принять. Я виделась с ней незадолго до отъезда в Уэльс. Философски настроенная, она объявляя свои проблемы со здоровьем несущественными, хотя уже знала, что все очень серьезно. Обычно она переводила разговор на нас. «Хотела бы я, чтобы старушка Тэтчер была сильнее, чтобы дольше помогать своей храброй девочке», – сказала она, обнимая меня в последний раз.