Глава 24
Революция зэков
Я не сплю. Заревели бураны
С неизвестной забытой поры,
А цветные шатры Тамерлана
Там, в степях… И костры, и костры.
Возвратиться б монгольской царицей
В глубину пролетевших веков,
Привязала б к хвосту кобылицы
Я любимых своих и врагов.
<…>
А потом бы в одном из сражений,
Из неслыханных оргийных сеч
В неизбежный момент пораженья
Я упала б на собственный меч.
Анна Баркова.
В бараке
После смерти Сталина особые лагеря, как и остальная страна, были полны слухов. Берия возьмет власть. Берия расстрелян. Маршал Жуков и адмирал Кузнецов ввели в Москву войска, танки атакуют Кремль. Хрущев и Молотов убиты. Всех заключенных освободят. Всех заключенных расстреляют. Лагеря окружены войсками МВД, готовыми пресечь в зародыше любое восстание. Заключенные передавали это друг другу шепотом и во весь голос, надеясь и строя предположения.
Между тем национальные землячества в особых лагерях становились сильнее, связи между ними крепли. Типичен для этого времени опыт Виктора Булгакова, арестованного в ночь с 4 на 5 марта 1953 года, в день смерти Сталина, за участие в антисталинской молодежной организации. Вскоре его отправили в Минлаг – особый лагерь, входивший в угледобывающий комплекс заполярной Инты.
То, как Булгаков описывает атмосферу Минлага, резко отличается от лагерных воспоминаний более ранней эпохи. Совсем юный, он попал в хорошо организованное антисталинское и антисоветское сообщество. Регулярно происходили забастовки и другие акты протеста. Было несколько четко очерченных национальных группировок, каждая со своим лицом. “У прибалтов была тесно сплоченная организация, но без грамотной иерархии, а оуновцы, украинцы, были очень высокоорганизованны, у них старшие были еще с воли, они знали друг друга, у них структура возникала на месте почти автоматически”.
Были в лагере и люди коммунистических убеждений. Они подразделялись на две категории – на тех, кто по-прежнему придерживался линии партии, и тех, кто верил в коммунистические идеи, но стоял за реформы в стране. Появились антисоветски настроенные марксисты – в прежние годы такое было немыслимо. Организация, к которой принадлежал Булгаков, была близка к Народно-трудовому союзу (НТС) – оппозиционному движению, ставшему хорошо известным одно-два десятилетия спустя. “Почему-то КГБ боялось этого страшно”, – сказал об НТС Булгаков.
Зэки более ранних поколений были бы, помимо прочего, потрясены лагерными занятиями Булгакова. Заключенные Минлага выпускали подпольную рукописную газету. Они прижали “придурков” – те в результате начали бояться заключенных. Они брали на заметку стукачей. Такое происходило и в других особых лагерях. Жестокую войну со стукачами описал Дмитрий Панин:
Расплата с пособниками чекистского террора – стукачами – велась систематически в течение восьми месяцев. Уничтожено было сорок пять человек. Операциями руководили из строго законспирированного центра <…>. Мы были свидетелями того, как ряд заключенных, не выдерживая ожидания и стремясь избежать своей участи, убегали в лагерную тюрьму, куда их прятали от неминуемой, как им казалось, расправы. Беглые стукачи содержались все в одной камере, получившей прозвище “забоюсь”.
Один историк лагерей пишет, что “в 1952-м расправы со стукачами на Воркуте стали таким обыденным явлением, что никого не удивляли”. Это очередной пример того, как лагерная жизнь в сгущенном, усиленном виде отражала жизнь вне лагерей. Антисоветские партизанские организации на Западной Украине тоже активно уничтожали доносчиков, и их участники принесли одержимость такими расправами с собой в лагеря. Понимая это, начальство лагпункта, где сидел Панин, надумало отделить украинцев от всех остальных, поскольку считало, что охоту на стукачей ведут главным образом украинцы. Но подобные меры не приносили результата.
В 1953 году в Минлаге солагерники Булгакова собирали сведения о численности и составе лагерей и переправляли эти сведения на волю, используя дружественно настроенных охранников и приемы конспирации, которые в 1970-е и 1980-е годы будут оттачивать в лагерях диссиденты (об этом еще пойдет речь). Обязанностью Булгакова было прятать эти документы, сочинять и хранить песни и стихи, поднимающие дух заключенных. Леонид Ситко делал то же самое в Степлаге. В подвале строящегося здания он устроил тайник, где хранил “короткие рассказы о судьбах людских, письма погибших лагерников, краткий отчет врача Г. В. Мышкиной об умышленном создании нечеловеческих условий в томских лагерях (статистика, факты смерти от дистрофии и т. п.), очерк зарождения и развития казахстанских лагерей, подробная справка о Степлаге, а также стихи”.
И Ситко, и Булгаков верили, что когда-нибудь лагеря ликвидируют, бараки сожгут и спрятанное можно будет извлечь. Двадцатью годами раньше никто не осмелился бы даже подумать такое, не то что совершать такие поступки.
Тактика и стратегия конспирации очень быстро распространялись по системе особых лагерей, чему способствовала сама администрация ГУЛАГа. Стараясь разбивать зарождавшиеся подпольные организации, заключенных постоянно переводили из лагеря в лагерь, но в специфической обстановке особых лагерей это приводило к обратным результатам – к росту сопротивления.
В Заполярье лето очень короткое и довольно жаркое. Реки вскрываются в конце мая. Дни становятся все длиннее, и наконец ночь исчезает совсем. С какого-то момента в июне, а в некоторые годы только в июле, солнце вдруг становится поистине яростным. Иногда это длится месяц, иногда два. Мгновенно, за считаные дни, распускаются все северные цветы, и на несколько коротких недель тундра покрывается ярким ковром. Людям, девять месяцев почти безвылазно просидевшим в помещении, лето приносит непреодолимое желание выйти наружу, стать свободными. В те несколько жарких летних дней и белых ночей, что я провела в Воркуте, горожане проводили на улицах, казалось, круглые сутки – гуляли по улицам, сидели в парках, беседовали у дверей домов. Неслучайно в лагерях именно на весну приходилась большая часть попыток побега. И неслучайно три самых значительных, самых опасных и самых известных восстания заключенных произошли весной или летом.
В Горлаге – особом лагере в составе Норильского комплекса – обстановка накалилась к весне 1953-го. Осенью предыдущего года в лагерь из Караганды за участие в массовых беспорядках, убийства, побеги и неповиновение были переведены 1200 человек, “в основном осужденных за повстанческую деятельность в районах Западной Украины и прибалтийских республик”. Согласно документам МВД, еще по дороге в Норильск украинцы организовали “повстанческий штаб”.
По сведениям, которые сообщили заключенные, в течение нескольких дней после прибытия этапа в лагере кирками были зарублены четверо стукачей. К весне 1953-го новоприбывшая группа, сильно разозленная из-за амнистии, которая обошла заключенных Горлага стороной, создала, как сказано в документе комиссии МВД, “антисоветскую организацию”. Скорее всего, это означает, что были усилены уже существовавшие национальные организации.
На протяжении мая в лагере назревали волнения. 25 мая при конвоировании “за неподчинение охране” был убит заключенный. На следующее утро заключенные двух лаготделений не вышли на работу. В тот же день при переговорах с соседней женской зоной к заключенным <…> было незаконно применено оружие, в результате 7 заключенных <…> были ранены. 4 июня заключенные сломали деревянный забор, отделявший штрафной барак от жилой зоны, и освободили 24 человека. При этом они схватили и попытались взять в заложники оперуполномоченного. “В ответ на это было применено оружие, в результате 5 заключенных убито и 14 ранено”. 5 июня из шести лаготделений в волнениях уже участвовало пять, в которых содержалось 16 379 заключенных. Войска окружили лаготделения, все выходы были блокированы.
Примерно в то же время похожие события происходили в Речлаге – особом лагере, входившем в состав Воркутинского угледобывающего комплекса. Заключенные еще в 1951 году пытались организовать в Речлаге массовые забастовки, и впоследствии начальство заявляло, что за 1951–1952 годы ему удалось раскрыть в лагере как минимум пять подпольных организаций. Когда умер Сталин, заключенные Речлага могли, кроме того, следить за мировыми событиями. У них не только были национальные объединения, как в Минлаге и других лагерях, но и радиоприемники, с помощью которых некоторые заключенные слушали западные радиопередачи. Новости записывались с добавлением комментариев, и получившиеся бюллетени распространялись среди заключенных. Так лагерники узнали не только о смерти Сталина и аресте Берии, но и о массовых забастовках в Восточном Берлине 17 июня 1953 года, которые были подавлены с помощью советских танков.
Кажется, именно эта новость воспламенила людей: если берлинцы бастуют, то можем и мы. Американец Джон Нобл, арестованный в Дрездене чекистами вскоре после войны, вспоминал: “Их протест воодушевил нас, и день за днем потом мы только об этом и говорили. <…> В следующем месяце мы, рабы, стали дерзкими. Незаходящее летнее солнце растопило снег, и его тепло придавало нам сил и храбрости. Мы толковали о забастовке ради нашей свободы, прикидывали шансы, но что делать, как взяться, никто не знал”.
В ночь на 30 июня в шахте “Капитальная” были обнаружены листовки с призывами не давать угля. В тот же день в шахте № 40 на стене появилась надпись: “Не давать угля, пока не будет амнистии”. Аналогичные призывы писались на вагонетках, которые выходили из шахты на поверхность пустые, без угля. 17 июля на шахте “Капитальная” заключенные избили десятника якобы за то, что он призывал их “прекратить саботаж”. В этот день “все десятники второй смены, из-за боязни расправы над ними, спускаться в шахту отказались”.
Между тем в Речлаг прибыл большой этап заключенных – опять-таки из Караганды. Всем им обещали улучшение условий и пересмотр дел. Но на воркутинской шахте № 7 они не нашли никакого улучшения, наоборот, условия были чрезвычайно тяжелыми. На следующий день, 19 июля, 350 человек не вышли на работу.
Забастовка быстро распространилась по лагерным отделениям, чему способствовала сама воркутинская география. Воркутлаг находился посреди огромного угольного бассейна, одного из крупнейших в мире. Шахты располагались широким кругом, между ними – другие предприятия: электростанции, кирпичные и цементные заводы. Каждое предприятие, как и город Воркута, и поселок Юр-Шор, было привязано к тому или иному лагерному отделению. Средством сообщения была железная дорога, поезда водили заключенные (их использовали в Воркуте на всевозможных работах). Машинисты, ездившие по большому кругу, и разнесли повсюду весть о забастовке на шахте № 7. Тысячи заключенных передавали друг другу новости шепотом, тысячи видели написанные на вагонах лозунги: “К чертям ваш уголь! Дайте нам свободу!” 29 июля 1953 года бастовали шесть из семнадцати отделений Речлага – 15 604 заключенных.
В большинстве бастующих воркутинских и норильских лаготделений забастовочные комитеты должны были принимать решения в чрезвычайно опасной ситуации. Начальство было напугано и в зону не входило, риск анархии был велик. В некоторых случаях комитеты организовывали питание заключенных. Иногда им приходилось убеждать людей не вымещать злость на стукачах, которые были теперь совсем беззащитны. И воспоминания заключенных, и архивные документы говорят о том, что как в Речлаге, так и в Горлаге руководителями протестов (в той мере, в какой у них были руководители) почти всегда были западные украинцы, поляки и прибалтийцы. В документах МВД главарями названы украинец Герман Степанюк в Норильске и “бывший капитан польской армии” Кендзерский в Воркуте. Поляк Эдуард Бука в воспоминаниях о волнениях в Воркуте пишет, что он возглавлял забастовку на шахте № 29. Хотя он, безусловно, был в лагере в то время, по поводу его рассказа возникают сомнения, не в последнюю очередь потому, что многие руководители забастовок позднее были расстреляны.
Впоследствии украинские националисты утверждали, что все крупные забастовки в ГУЛАГе были задуманы и осуществлены их подпольными организациями, которые стояли за многонациональными забастовочными комитетами: “Рядовые заключенные (речь идет прежде всего о людях с Запада и о русских) не были способны ни участвовать в принятии решений, ни понимать механизм движения”. Доказательством, по их словам, служит тот факт, что в оба лагеря незадолго до забастовок прибыли “карагандинские этапы”, состоявшие в основном из украинцев.
Однако те же самые факты навели других на мысль, что забастовки были спровоцированы определенными силами внутри самого МВД. Возможно, сотрудники “органов” боялись, что Хрущев просто-напросто закроет лагеря и их администрация останется без работы. И они сами подтолкнули заключенных к беспорядкам, чтобы успешно их подавить и доказать свою необходимость. Семен Виленский, издатель и бывший заключенный, который организовал две конференции, посвященные сопротивлению в лагерях, говорит об этом так: “Что такое администрация лагерей? Я говорю не о солдатах, которые охраняли, и не о надзирателях, я говорю только об офицерах. А это многие тысячи людей, в большинстве своем это люди, не имевшие гражданской профессии, это люди, которые привыкли к полной безнаказанности, к тому, что они хозяева над заключенными и могут с ними делать все что угодно. Это люди, которые получали по тем временам в сравнении с другими работающими гражданами довольно большие деньги”.
Виленский убежден, что одна такая провокация произошла в 1953 году на Колыме в особом лагере, где он сидел. С одним из этапов, рассказывает он, в лагерь привезли нового заключенного, и тот начал довольно открыто подбивать молодежь на беспорядки. “Он говорил им, что надо подняться, и поднимется вся Колыма, и тогда Москва будет считаться с нами, будет пересматривать дела…” Стали даже изготовлять ножи в лагерных механических мастерских. Все это делалось настолько явно, что Виленский заподозрил провокацию. Он возглавил сопротивление подозрительному “лидеру” и его дружкам, и восстания, которое должно было кончиться кровью, не было. Затем Виленского перевели в другой лагерь.
В принципе эти две трактовки событий совместимы между собой. Возможно, определенные деятели МВД специально перебросили мятежных украинцев в другие лагеря, чтобы там начались волнения. Возможно при этом, что вожаки украинских забастовщиков считали, что действуют по своей собственной воле. На основании архивных документов и личных свидетельств создается, однако, впечатление, что забастовки смогли набрать такую силу лишь благодаря совместным действиям разных национальных объединений. Где между национальными группировками возникали трения, где они соперничали между собой более открыто, например в Минлаге, организовать забастовки было гораздо труднее.
Серьезной поддержки вне лагерей протесты не получили. Забастовщики Горлага, лаготделения которого находились совсем рядом с городом Норильском, пытались привлечь к своему делу внимание горожан. На недостроенном доме они повесили транспарант: “Товарищи норильчане! Помогите нам в нашей борьбе!” Но жители города, большую часть которых составляли вчерашние заключенные, боялись оказать им помощь. Документы МВД, подготовленные через несколько недель после событий, несмотря на канцелярский язык, хорошо передают ужас, который забастовки внушали как заключенным, так и вольнонаемным. По агентурным данным, один бухгалтер Углесбыта сказал: “Если забастовщики выйдут за зону, будем с ними воевать как с врагами”.
Вольнонаемный буровой мастер рассказал агенту МВД о случайной встрече с бастующими: “Оставшись после смены, чтобы добурить в забое, ко мне подошли несколько заключенных и, схватив электросверло, приказали прекратить работу, угрожая расправой. Я, испугавшись, бросил работу”. К счастью для него, они, осветив его фонарем, поняли, что он вольнонаемный, и оставили его в покое. В темном забое, один против обозленных, черных от угля забастовщиков, он наверняка испугался очень сильно.
Местное лагерное начальство тоже испытывало страх. Чувствуя это, забастовщики Горлага и Речлага потребовали встреч с представителями правительства и ЦК КПСС. Они понимали, что местное руководство не будет ничего решать без санкции Москвы.
И Москва явилась к ним в лице комиссий МВД. Члены комиссий несколько раз вступали в переговоры с забастовочными комитетами лаготделений Горлага и Речлага, выслушивали их требования и отвечали на них. Назвать эти встречи разрывом с традицией значило бы лишь отчасти передать новизну происходящего. Никогда раньше заключенным, выдвигающим требования, не отвечали чем-либо, помимо грубой силы. В новую послесталинскую эпоху власти готовы были пойти на некоторые уступки.
Договориться не удалось. Через несколько дней после начала воркутинской забастовки заключенным в соответствии с указанием МВД СССР было объявлено о введении ряда льгот. В их числе были девятичасовой рабочий день, снятие номеров с одежды, разрешение свиданий и переписки с родственниками, разрешение перевода заработанных денег своим семьям, увеличение выдачи денег с лицевых счетов до 300 рублей в месяц. Заключенные, согласно докладной записке МВД, встретили известие “враждебно” и на работу не вышли. Такую же реакцию вызвало объявление о подобных льготах в Горлаге. Заключенные, судя по всему, хотели не льгот, а освобождения.
Стоял хоть и не 1938 год, но и не 1989-й. Сталин умер, но наследие его было живо. Первым шагом были переговоры, но вторым все равно стала грубая сила.
В Норильске московская комиссия, выслушав “жалобы, просьбы и заявления” заключенных и дав им “ответы и разъяснения”, решила затем “ликвидировать волынку”. Это решение, почти наверняка принятое не комиссией, а самим Хрущевым, имело для заключенных очень скорые и тяжелые последствия. Войска МВД окружали бастующие лаготделения, входили в зону, выводили из нее заключенных, “изымали” вожаков забастовки, а остальных водворяли обратно. Многих затем перевели в другие лагеря.
В некоторых случаях “ликвидация волынки” проходила довольно гладко. В первом лаготделении власти застали организаторов забастовки врасплох. По громкоговорителям заключенным, находившимся в производственной зоне, было объявлено, чтобы они, если “не желают участвовать в саботаже”, выходили за зону в любом направлении, и солдаты в них стрелять не будут. Согласно докладной записке, большинство вышло, и организаторы, видя это, тоже сдались властям. Затем людей разбивали на сотни, рассредоточивали по тундре, вожаков “изымали”, остальных водворяли во вновь организованную жилую зону.
Некоторые из последующих “ликвидаций” прошли менее спокойно. На следующий день в жилой зоне того же лаготделения организаторы забастовки сначала пытались не допустить выхода заключенных к властям угрозами, а затем “сосредоточились в одном из бараков”, откуда их выводили силой. В женском лаготделении заключенные образовали живое кольцо вокруг трех бараков, на которых висели черные флаги, и “начали кричать, свистеть, выть”. Это продолжалось пять часов, после чего женщин стали рассеивать струями воды из пожарных шлангов. Лишь тогда живая цепь дрогнула, и надзиратели принялись выволакивать женщин из зоны.
В пятом лаготделении 1400 заключенных, главным образом украинцы и прибалтийцы, отказались выходить за зону, вывесили черные флаги и, как сказано в докладной записке, “вели себя крайне агрессивно”. Затем, когда начальство попыталось отгородить бараки от продовольственных складов и ввело для этого в зону 40 вооруженных солдат, заключенные в количестве более 500 человек пошли в атаку. Они “с шумом, свистом, нецензурной бранью и возгласами «ура»” кидали в солдат камни, бросались на них с кольями, пытались выхватить у них оружие. Согласно докладной записке, “в самый критический момент нападения на охрану солдаты открыли огонь по нападающим заключенным и после произведенных выстрелов заставили их лечь на землю. После чего заключенные стали выполнять все указания охраны и лагерной администрации”.
По данным МВД, в пятом лаготделении погибло двадцать три заключенных. Очевидцы же утверждают, что за несколько дней в разных лаготделениях Норильска было убито несколько сотен лагерников.
Таким же способом была подавлена и воркутинская забастовка. В одном лаготделении за другим солдаты и надзиратели входили в зону, выводили оттуда заключенных, разбивали на сотни и вели в тундру для “фильтрации”, т. е. выявления зачинщиков. Чтобы люди выходили охотнее, московская комиссия во всеуслышание пообещала, что дела заключенных пересмотрят, а организаторы забастовки не будут расстреляны. Уловка сработала: один из участников волнений впоследствии объяснял, что начальник комиссии генерал армии Масленников разговаривал “по-отечески” и лагерники ему поверили.
Однако поверили не все. Заключенные, работавшие на шахте № 29, прекратить забастовку отказались. Тогда власти, в распоряжении которых были солдаты, решили разогнать толпу струями воды из пожарных шлангов:
Но не успели они размотать шланги и пустить воду, как Рипецкий дал сигнал рукой, и заключенные пошли вперед стеной. Они выкинули машину из ворот как детскую игрушку. <…> Солдаты дали залп прямо в толпу. Но мы стояли, сцепившись руками, и в первый момент никто не упал, хотя многие были убиты или ранены. Только Игнатович, немного опередивший остальных, был один. Мгновение он стоял словно бы в изумлении, потом повернулся к нам. Губы его шевелились, но слов слышно не было. Он выбросил вперед руку и упал.
В этот момент раздался второй залп, за ним третий, четвертый. Потом заработали пулеметы.
Оценки числа убитых на шахте № 29 опять-таки сильно различаются. В докладной записке МВД говорится о 42 убитых и 135 раненых. Но очевидцы вновь утверждают, что погибшие и пострадавшие исчислялись сотнями.
Забастовки были подавлены, но ни тот ни другой лагерь не успокоился по-настоящему. В оставшиеся месяцы 1953-го и в 1954 году в Воркуте и Норильске, в других лагерях, как особых, так и обычных, спорадически вспыхивали волнения. “Наследием забастовки стал победный дух, его поддержанию способствовало увеличение зарплаты, которого мы добились”, – писал Нобл. Когда его перевели на шахту № 29, где разыгралась трагедия, заключенные, оставшиеся в живых, с гордостью показывали ему шрамы.
Люди в лагерях становились все смелее, протесты происходили практически повсеместно. Например, в ноябре 1953 года забастовали 593 заключенных Вятлага. Они требовали ликвидировать “затруднение с выплатой зарплаты заключенным, ненормальности в обеспечении вещевым довольствием и санитарном обслуживании”. Администрация пошла на уступки, но заключенные выдвинули новое требование: распространить бериевскую амнистию на “антисоветчиков”. Забастовка закончилась, когда ее организаторов перевели на тюремный режим. В марте 1954-го группа “бандитов” захватила один из лагпунктов Каргопольлага. Они потребовали лучшей еды – и водки. В июле 1954-го “900 заключенных Кожимского отделения Интинского лагеря держали недельную голодовку в знак протеста против убийства охраной заключенного Смирнова, которого живым сожгли в карцере. Заключенные составили и распространили в зоне и поселке листовки с объяснениями причин голодовки и требованиями к администрации. Голодовка была прекращена после прибытия московской комиссии и удовлетворения требований протестующих”. В Минлаге – особом лагере, находившемся рядом с Интинским, – “бастовали бригадами, участками и сменами, целыми шахтами и лагерными отделениями”.
Замышлялись новые волнения, и власти это знали. В июле 1954 года начальник ГУЛАГа направил министру внутренних дел Круглову показания заключенного-информатора о разговорах, которые вели при нем заключенные украинцы в Свердловской пересыльной тюрьме. Из Горлага, где они участвовали в забастовке, их теперь везли в другой лагерь, но они готовились к новым актам протеста:
…все присутствовавшие в камере отчитывались перед ПАВЛИШИНЫМ и СТЕПАНЮК за свои действия во время волынки, в том числе отчитывался и я. В моем присутствии МОРУШКО докладывал СТЕПАНЮКУ о том, что в фильтрацию заключенных и ненадежных уничтожал. Во время беседы СТЕПАНЮК в моем присутствии говорил ПАВЛИШИНУ: “Возложенная на нас с вами миссия краевым проводом выполнена, теперь мы вошли в историю Украины”.
Тут же подозвав к себе МОРУШКО, СТЕПАНЮК сказал ему: “Пан МОРУШКО, вы имеете великие заслуги перед нашей организацией. <…> за это получите награду, а после свержения Советской власти вы займете большой пост”.
В то, что стукач, написавший это донесение, слышал нечто подобное, поверить можно, но кое-что он явно присочинил: далее он утверждает, что украинцы говорили, будто в свое время покушались на жизнь Хрущева, а это уже маловероятно. Однако то, что даже такая сомнительная информация направлялась непосредственно Круглову, само по себе показывает, насколько серьезно власти относились к угрозе новых волнений. Комиссии, направленные в Речлаг и Горлаг, пришли к выводу, что необходимо усилить охрану, разукрупнить лаготделения и, прежде всего, “перестроить агентурно-оперативную работу”.
Как выяснилось, начальство беспокоилось не зря. Самое мощное выступление заключенных было еще впереди.
Восстание, которое Солженицын назвал “Сорок дней Кенгира”, не было, как и два предшествующих, совершенно спонтанным или неожиданным. Оно произошло в Степлаге – особом лагере, находившемся близ населенного пункта Кенгир в Казахстане. Весной 1954 года оно назревало постепенно, и ему предшествовал ряд инцидентов.
Как и администрация Речлага и Горлага, начальство Степлага после смерти Сталина было не в состоянии добиваться от заключенных повиновения. Историк Марта Кравери, изучавшая документы лагерного архива начиная с 1952 года, констатирует, что лагерь полностью вышел из-под контроля администрации. В преддверии забастовки руководство Степлага регулярно писало в Москву о подпольных организациях в лагере, о нарушениях режима со стороны заключенных, о кризисе системы доносов, которая к тому времени практически не работала, о необходимости отделения украинцев и прибалтийцев от других заключенных. Москва, со своей стороны, требовала навести в лагере порядок и укрепить режим. Из 20 000 заключенных Степлага украинцы в то время составляли почти половину, прибалтийцы – почти четверть, и изолировать их ввиду большого количества не представлялось возможным. Нарушения режима, отказы от работы и акты протеста со стороны заключенных продолжались.
Неспособная добиться повиновения с помощью угроз и наказаний, лагерная охрана стала прибегать к открытому насилию. Некоторые, в том числе Солженицын, считают, что эти инциденты были провокациями: начальству выгодно было разжечь восстание. Документальных подтверждений или опровержений этому пока не найдено, но, как бы то ни было, зимой 1953 и весной 1954 года охрана несколько раз открывала огонь по заключенным и убила несколько человек.
Затем, возможно в отчаянной попытке восстановить контроль над событиями, начальство привезло в третий лагпункт третьего лаготделения, который был самым неспокойным из всех, большую группу уголовников и открыто проинструктировало их навести порядок среди политических. Результат оказался противоположным ожидаемому. Солженицын пишет: “Но вот он, непредсказуемый ход человеческих чувств и общественных движений. Впрыснув в 3-й кенгирский лагпункт лошадиную дозу этого испытанного трупного яда, хозяева получили не замиренный лагерь, а самый крупный мятеж в истории Архипелага ГУЛАГа!” Вместо того чтобы драться, две категории заключенных стали действовать сообща.
Как и в других лагерях, в Степлаге заключенные создавали национальные организации. Украинцы, однако, продвинулись здесь, судя по всему, несколько дальше по пути конспирации. Вместо того чтобы избирать вожаков открыто, украинцы сформировали подпольный “центр” – тайную группу, состав которой мало кому был известен и в которую, вероятно, входили представители всех лагерных национальных общин. К моменту появления уголовников “центр” уже начал изготовлять в лагерных мастерских оружие: самодельные ножи, железные палки, пики – и вступил в контакт с заключенными двух соседних лагпунктов – первого (женского) и второго. Возможно, на блатных произвели впечатление изделия рук этих крепких политических, возможно, они просто испугались – так или иначе, все писавшие об этих событиях сходятся на том, что уголовники и политические пожали друг другу руки и решили объединиться против начальства.
16 мая этот союз принес первые плоды. В этот день большая группа заключенных третьего лагпункта начала разбирать саманную стену, отделявшую лагпункт от двух соседних и от хоздвора, на территории которого находились мастерские и склады. В прежние годы главной целью мужчин было бы совокупление или изнасилование. Но теперь, когда по обе стороны стены были украинские партизаны и партизанки, мужчины считали, что идут на помощь своим женщинам – родственницам, подругам, иной раз даже женам.
Разбор стены продолжался всю ночь. В ответ охрана открыла огонь, убив 13 человек и ранив 43. Некоторые заключенные, в том числе женщины, были избиты. На следующий день разъяренные убийствами заключенные третьего лагпункта подняли массовые волнения. На стенах столовой писали антисоветские лозунги. Ночью лагерники ворвались в штрафной изолятор – фактически разобрали его вручную – и освободили 252 человека, которые там находились. Зэки полностью завладели складами продовольствия и вещевого имущества, кухней, пекарней и мастерскими, которые сразу стали использовать для изготовления ножей и прочего оружия. Утром 19 мая большинство заключенных лаготделения бастовало.
Ни Москва, ни местное лагерное руководство, судя по всему, не знали, что делать. Начальник лагеря немедленно известил о случившемся министра внутренних дел Круглова. Столь же оперативно Круглов велел Губину, министру внутренних дел Казахской ССР, принять меры. Губин в ответ попросил “обязать ГУЛАГ выслать представителей в лагерь”. Представители прибыли, начались переговоры, и власти, стараясь выиграть время, пообещали заключенным, что незаконные расстрелы будут расследованы, что между лагпунктами останутся проходы и даже что будет ускорен процесс пересмотра дел.
Заключенные поверили и 23 мая вышли на работу. Но, вернувшись после рабочего дня, увидели, что по крайней мере одно из своих обещаний администрация нарушила: стены между лагпунктами были восстановлены. 25 мая Губин и заместитель начальника ГУЛАГа В. М. Бочков направили Круглову отчаянную телеграмму с просьбой разрешить перевести весь контингент лаготделения “на строгий режим” без переписки, свиданий, зачетов и пересмотра дел. Кроме того, из лаготделения было вывезено в другое место 426 уголовников.
Результат был следующим: за двое суток заключенные изгнали из зоны все начальство, угрожая ему самодельным оружием. Хотя у охранников было огнестрельное оружие, их было слишком мало: в трех лагпунктах лаготделения содержалось в общей сложности более пяти тысяч человек, и большая часть из них присоединилась к восстанию. Те, кто не хотел в нем участвовать, протестовать не решались. Те, кто был настроен нейтрально, вскоре заразились общим воодушевлением мятежа, продлившегося сорок дней. Утро 20 мая, вспоминал свое изумление участник событий Н. Кекушев, было первым, “которое мы встретили в лагере без обычной побудки, развода и криков”.
Первое время руководство, похоже, рассчитывало, что забастовка выдохнется сама. Рано или поздно, рассуждали начальники, уголовники и политические поссорятся. Воцарятся анархия и разнузданность, зэки начнут насиловать женщин, грабить продовольственные склады. Но, хотя идеализировать поведение забастовщиков не стоит, следует сказать, что произошло почти противоположное: лагерь начал жить на удивление спокойно и упорядоченно.
Очень быстро заключенные выбрали забастовочную “комиссию”, задачами которой были переговоры с властями и организация повседневной жизни лаготделения. По поводу возникновения комиссии существуют две противоположные версии. Согласно официальной докладной записке, в то время, когда прибывшее на место начальство разговаривало с заключенными, явилась другая группа забастовщиков, прервала разговор и заявила, что только она имеет право вести переговоры. Но, согласно воспоминаниям участников, избрать комиссию, которая представляла бы заключенных, посоветовал им сам заместитель начальника ГУЛАГа Бочков.
Подлинные взаимоотношения между “комиссией” и “настоящими” руководителями восстания также остаются неясными, какими они, вероятно, были и во время забастовки. Даже если украинский “центр” не планировал ее шаг за шагом, он, несомненно, был ее главной движущей силой и сыграл решающую роль в “демократических” выборах “комиссии”. Украинцы решили, что “комиссия” должна быть многонациональной: они не хотели, чтобы забастовка выглядела слишком антирусской или антисоветской, и поэтому главой “комиссии” сделали русского.
Им стал бывший подполковник Красной армии Капитон Кузнецов – чрезвычайно двойственная фигура даже на общем довольно смутном фоне кенгирских событий. Во время войны Кузнецов попал в плен и был помещен в немецкий лагерь для военнопленных. В 1948 году его арестовали и обвинили в сотрудничестве с нацистами во время пребывания в лагере и в участии в карательных операциях против советских партизан. Если эти обвинения справедливы, они в какой-то мере объясняют его поведение во время забастовки. Кто однажды переметнулся к противнику, тот способен сыграть двойную роль еще раз.
Украинцы остановили выбор на Кузнецове, несомненно, потому, что рассчитывали с его помощью придать восстанию более “советский” характер и лишить власти предлога для применения грубой силы. Эту задачу он, безусловно, выполнил – пожалуй, даже перевыполнил. По распоряжению Кузнецова забастовщики развешали по всему лагерю лозунги: “Да здравствует Советская Конституция!”, “Да здравствует советская власть!”, “Долой убийц-бериевцев!”. Он уговаривал заключенных перестать писать антисоветские листовки: контрреволюционная агитация, мол, только повредит делу. Он сразу же примкнул к немногочисленной группе бывших коммунистов, сохранивших веру в партию, и привлек их к охране порядка.
Доверия украинцев, выдвинувших Кузнецова, он, безусловно, не оправдал. В длинном, подробном письменном признании, которое Кузнецов представил властям после неизбежного кровавого финала забастовки, он заявил, что всегда считал подпольный “центр” незаконным органом и противодействовал исполнению его тайных решений. Но и украинцы никогда полностью не доверяли Кузнецову. На протяжении всей забастовки его постоянно сопровождали двое вооруженных украинцев – якобы для его охраны, а на самом деле, вероятно, для того, чтобы помешать ему совершить побег из лагеря.
Украинцы не зря опасались дезертирства Кузнецова: другой член “комиссии” Алексей Макеев бежал из лагеря в первой половине забастовки и позднее прочитал по радио две речи, в которых уговаривал заключенных вернуться на работу. Возможно, он рано понял, что забастовка обречена; но не исключено, что он с самого начала был орудием администрации.
Но не все члены “комиссии” были людьми, чья преданность делу вызывает сомнения. Кузнецов впоследствии писал, что по крайней мере три человека – “Глеб” Слученков, Герш Келлер и Юрий Кнопмус – представляли в “комиссии” конспиративный “центр”. Одного из них – Герша Келлера – обвинило в участии в украинском националистическом подполье и лагерное начальство, и его биография позволяет этому поверить. Келлер фигурировал в лагерных документах как еврей, но на самом деле был украинским партизаном (настоящая фамилия – Пендрак). Во время ареста ему удалось скрыть свою настоящую этническую принадлежность. Келлер возглавлял в “комиссии” военный отдел, занимавшийся подготовкой сопротивления на случай нападения со стороны властей. Именно он наладил производство в лагерных мастерских оружия – ножей, железных палок, дубинок, пик. Он же создал “лабораторию”, где изготавливали самодельные гранаты и мины. Келлер также руководил строительством баррикад и распорядился, чтобы у входа в каждый барак стоял ящик с толченым стеклом – бросать в глаза солдатам.
Если Келлер представлял украинцев, то Слученков был в большей степени связан с лагерными уголовниками. Кузнецов называет его человеком “из преступного мира”, украинские националистические источники тоже говорят о нем как о воровском вожаке. Во время забастовки Слученков возглавлял лагерный “отдел безпеки” (безопасности). Он создал “полицейскую службу”, которая патрулировала лагерь, поддерживала в нем порядок и выявляла потенциальных штрейкбрехеров и стукачей. Келлер при участии Слученкова разбил весь лагерь на подразделения и назначил командиров. В каждом лагпункте был создан штаб сопротивления. Кузнецов позднее жаловался, что “отдел безпеки тщательно старался законспирировать свои фамилии и мне совершенно невозможно было знать их”.
Более сдержанно Кузнецов высказывается о Кнопмусе – немце, родившемся в Петербурге и возглавлявшем у забастовщиков “отдел пропаганды”. Однако ретроспективный взгляд на события показывает, что деятельность Кнопмуса во время восстания была наиболее революционной и антисоветской. “Пропаганда” Кнопмуса включала в себя выпуск и распространение листовок (они предназначались для “вольного” населения и разбрасывались с помощью воздушных змеев), выпуск стенгазет для лагерников и, что самое необычное, радиовыступления с помощью самодельного передатчика.
Если учесть, что власти в первые же дни забастовки отключили в лагере электричество, эту радиостанцию следует назвать не средством распространения бравады, а большим техническим достижением. Первым делом зэки соорудили “гидроэлектростанцию”, работавшую от водопроводного крана. Мотор переделали в генератор, и он начал вырабатывать достаточно электричества, чтобы питать внутрилагерную телефонную систему и радиопередатчик, который сконструировали из деталей рентгеноаппарата, лечебной аппаратуры УВЧ и киноустановки.
За несколько дней в лагере появились постоянные дикторы, которые регулярно выходили в эфир с последними известиями и другими передачами, предназначенными не только заключенным, но и охране и даже “вольному” населению. В архивах МВД сохранилась стенограмма одного из радиообращений к солдатам, с которым заключенные выступили спустя месяц после начала забастовки, когда запасы продовольствия начали подходить к концу:
Солдаты! Мы не боимся вас и просим не заходить к нам в зону, не стреляйте в нас, не поддавайтесь бериевской банде. Мы их не боимся, так как не боимся смерти. Нам лучше умереть с голоду в лагере, чем сдаться бериевской банде. Не пачкайте свои руки пятнами крови, которую имеют на своих руках офицеры.
Между тем Кузнецов организовал раздачу еды, которую готовили лагерницы. Все заключенные получали одинаковые порции (привилегий для придурков не было), но по мере того как склады пустели, эти порции уменьшались. Добровольцы убирали в бараках, стирали, обеспечивали охрану. Н. Кекушев отмечает в мемуарах, что “в столовой соблюдалась чистота и поддерживался порядок”. В обычном режиме работали баня и санчасть, хотя ни медикаментов, ни прочего, в чем возникала потребность, извне не поступало.
Заключенные не забывали и о развлечениях. Согласно одним мемуарам, “среди заключенных оказался представитель графской семьи – граф Бобринский. Он быстро открыл «кафе»; бросал что-то в воду, вода шипела, и заключенные в жаркие дни с удовольствием пили этот напиток и очень смеялись, а граф Бобринский сидел в углу «кафе» с гитарой и пел старинные романсы”. Читались лекции, давались концерты. Самодеятельная драматическая труппа готовила спектакль. “Главный пророк” одной религиозной секты, разнополые члены которой после разрушения стены начали молиться вместе, предрек, что его последователи очень скоро живыми вознесутся на небо. Несколько дней сектанты, ожидая этого, просидели на казенных матрасах в центре зоны. Увы, ничего не произошло.
Было довольно много молодоженов, которых соединяли брачными узами заключенные священники из Прибалтики и с Украины. Некоторые поженились раньше, стоя по разные стороны лагерной стены, и теперь впервые увидели друг друга. Хотя мужчины и женщины общались свободно, все писавшие о забастовке сходятся на том, что к женщинам не приставали, их не обижали и не насиловали, как часто бывало в лагерях.
Разумеется, сочинялись песни. В их числе был гимн на украинском языке, который часто пели все 13 500 заключенных. Рефрен был такой:
Ми не будем, не будем рабами
I не будем носити ярма.
В одном месте гимна упоминалась “Братня кров Воркути і Норильська, Колими, Рудника, Кенґіра”. “Это было замечательное время, – вспоминала Ирэн Аргинская сорок пять лет спустя. – Я никогда, ни до, ни после, не чувствовала себя такой свободной”. Однако недобрые предчувствия давали о себе знать. Любовь Бершадская писала: “Никто не знал и даже не думал о том, что нас ждет, все бессознательно, безотчетно”.
Переговоры с властями продолжались. Первая встреча заключенных с комиссией МВД, сформированной для разбора дела, состоялась 27 мая. В числе тех, кого Солженицын называет “золотопогонниками”, были заместитель министра внутренних дел Сергей Егоров, начальник ГУЛАГа Иван Долгих и начальник Управления по надзору за местами заключения Прокуратуры СССР Вавилов. Их встретили 2000 заключенных во главе с Кузнецовым, который изложил требования забастовщиков.
Волнения к тому моменту уже набрали силу, и к первоначальному требованию привлечь к ответственности виновных в применении оружия 17 мая и расследовать другие факты применения оружия добавились новые, в большей степени политические по характеру, – в частности, сократить 25-летние сроки, ускорить пересмотр дел осужденных за контрреволюционные преступления, водворять заключенных в ШИЗО только с санкции прокурора, отменить ссылку для лиц, освобожденных из спецлагерей, установить льготные условия по зачетам для женщин и разрешить свободное общение мужчин и женщин в лагере.
Заключенные также потребовали встречи с каким-либо членом Президиума ЦК или одним из секретарей ЦК КПСС. Это требование они упорно выдвигали до самого конца, заявляя, что не доверяют ни начальству Степлага, ни руководству МВД. “Даже МВД не верите? – поражался, по словам Солженицына, заместитель министра. – Да кто внушил вам такую ненависть к МВД?”
Случись забастовка несколькими годами раньше, никаких переговоров, конечно, не было бы вообще. Но в 1954 году пересмотр политических дел уже потихоньку шел. Даже в дни забастовки некоторых заключенных вызывали на судебные заседания, посвященные пересмотру их дел. Зная, что многие заключенные уже погибли, и явно желая быстрого и мирного разрешения конфликта, Долгих почти сразу же согласился на некоторое улучшение жизни лагерников. Помимо прочего, он распорядился снять запоры с дверей и решетки с окон бараков, обеспечить восьмичасовой непрерывный отдых заключенных и даже отстранить от работы некоторых лагерных начальников и передать органам прокуратуры материалы об убийствах заключенных и о прочих злоупотреблениях администрации. Действуя по приказам из Москвы, Долгих вначале воздерживался от применения силы. Вместе с тем он пытался ослабить волю забастовщиков к сопротивлению, активно убеждая их покидать лагерь и запрещая пополнять в нем запасы продовольствия и медикаментов.
Однако время шло, и Москва теряла терпение. В телеграмме, датированной 15 июня, Круглов выругал своего заместителя Егорова за то, что он засоряет свои донесения малозначительными сведениями (например, о голубях и бумажных змеях, пускаемых заключенными) и не пишет о принимаемых мерах. Круглов сообщил ему, что в Степлаг направлен эшелон с пятью танками Т-34.
Последние десять дней забастовки были крайне напряженными. Власти с помощью громкоговорителей выступали с чрезвычайно жесткими предупреждениями. Заключенные, со своей стороны, используя самодельный радиопередатчик, сообщали миру, что на них надвигается голод. Кузнецов произнес речь, в которой говорил о судьбе своей семьи, уничтоженной после его ареста. “Многие из нас тоже потеряли родных, и, слушая Кузнецова, мы укреплялись в решимости держаться до конца”, – вспоминал один участник событий.
26 июня в половине четвертого утра власти нанесли решающий удар. До этого – 24 июня – Круглов в телеграмме Егорову потребовал от него одновременно использовать “все имеющиеся ресурсы”. В операции были использованы 1600 военнослужащих, 98 собак с собаководами, 5 танков Т-34. Вначале солдаты применяли ракеты, взрывпакеты, дымовые шашки, стреляли холостыми. По громкоговорителям стали передавать предупреждение: “Исходя из просьбы основной массы заключенных <…> решено <…> ввести в зону лагеря войска. <…> Всем заключенным находиться в бараках и не оказывать сопротивления войскам. <…> Пикетчикам <…> немедленно покинуть свои посты; по заключенным, не выполнившим этого требования, будет применяться огонь”.
В то время как заключенные в смятении метались по лагерю, в зону вошли танки. За ними шли вооруженные солдаты, готовые к бою. По некоторым сообщениям, и танкисты, и пехота были пьяны. Возможно, это легенда, возникшая по горячим следам событий, однако известно, что и в Красной армии, и в “органах” людям, посылаемым на грязное дело, часто давали водку. В массовых захоронениях почти всегда находят пустые бутылки.
Пьяные или нет, танкисты спокойно давили тех, кто оказывался у них на пути. “Я находилась в центре, а вокруг меня танки давили живых людей”, – пишет Любовь Бершадская. Они проехали по группе женщин, которые стояли на их пути, сцепившись руками и не веря, что их осмелятся убить. Они проехали по молодым влюбленным, которые в обнимку бросились под танк. Крушили бараки с людьми внутри. Самодельные гранаты, камни, пики, разные металлические предметы, которые бросали в танки и солдат заключенные, не помешали войскам завершить операцию на удивление быстро: согласно официальному рапорту, за полтора часа. Одни заключенные покинули лагерь сами, других выводили силой.
По официальным документам, погибло 37 заключенных, 115 были ранены, из них 9 умерло в больнице. Получили телесные повреждения и были контужены 40 солдат. В очередной раз официальные цифры гораздо ниже тех, что приводят заключенные. Бершадская, которая помогала лагерному врачу Хулиану Фустеру оказывать помощь раненым, пишет о пятистах погибших:
Фустер надел на меня белую шапочку и марлевую хирургическую маску (которую я до сих пор берегу) и попросил меня стоять у хирургического стола с блокнотом и записывать имена тех, кто еще мог себя назвать. К сожалению, почти никто уже назвать себя не мог.
Раненые в большинстве своем умирали на столе и, глядя на нас уходящими глазами, говорили: “Напишите маме, мужу, детям” и т. д. Когда мне стало особенно жарко и душно, я сняла шапочку и в зеркале увидела себя с совершенно белой головой. Я подумала, что, вероятно, почему-то моя шапочка была напудрена, я не знала, что, находясь в центре этого неслыханного побоища и наблюдая все происходившее, я за пятнадцать минут стала совершенно седой.
Тринадцать часов стоял Фустер на ногах, спасая кого мог. Наконец этот выносливый талантливый хирург сам не выдержал, потерял сознание, упал в обморок, и операции окончились…
После захвата лагеря всех, кто остался в живых и не находился в больнице, вывели в степь. По приказу автоматчиков люди ложились лицом вниз и разводили руки в стороны, как распятые. Так их держали не один час. Сверяясь с фотографиями, сделанными на массовых собраниях, и с данными, полученными от немногих оставшихся стукачей, начальство выбрало и арестовало 436 человек, в том числе всех членов забастовочной “комиссии”. Шестеро из них, включая Келлера, Слученкова и Кнопмуса, позднее были расстреляны. Кузнецов, на вторые сутки после ареста начавший писать развернутое признание, был вначале приговорен к смерти, затем помилован. Его перевели в Карлаг и выпустили на свободу в 1960 году. Тысяча заключенных (500 мужчин и 500 женщин) были обвинены в поддержке восстания и переведены в другие места – в Озерлаг, на Колыму. Они тоже, судя по всему, вышли на свободу к концу десятилетия.
Во время мятежа власти, по-видимому, не подозревали, что в лагере, помимо официальной забастовочной “комиссии”, есть какая-либо другая организующая сила. Позднее, в первую очередь, вероятно, благодаря подробным показаниям Кузнецова, они начали понимать, что к чему. Они установили личности пятерых членов “центра”. Это были литовец Кондратас, украинцы Келлер, Суничук и Вахаев, а также некий Виктор по кличке Ус. Власти даже составили схему, на которой от “центра” линии подчинения идут к “комиссии”, а от нее к военному отделу, отделам безопасности и пропаганды. Они узнали о взводах и отделениях, созданных для защиты каждого барака, о радиопередатчике и самодельном электрогенераторе.
Но они так и не выявили всех членов “центра” – подлинных организаторов восстания. Согласно одному источнику, многие настоящие активисты остались в лагере тихо отбывать срок и дожидаться амнистии. Их имена неизвестны и, вероятно, таковыми останутся.
