ГЛАВА XIII
АНАОН
Множество душ, несущих наказание, зовется Анаон.
* * *
Плохо, если, пользуясь таганом-треножником в очаге, вы забудете его на огне.
Стоит треножник на огне,
И в муках души бедные.
Если таган-треножник, который больше не нужен, остается на огне, следует позаботиться о том, чтобы на нем лежал хотя бы один тлеющий уголек, чтобы предупредить мертвых, которые захотят на него сесть, что таганок еще горячий. Мертвым всегда холодно, они все время стремятся проскользнуть к очагу, где они садятся на любой предмет. Важно не причинить им нечаянно боль.
* * *
Нехорошо подметать в доме после захода солнца. Можно вместе с мусором нечаянно вымести души мертвых, которым нередко в этот час разрешено вернуться в свой дом.
Особенно нужно остерегаться снова выметать мусор, внесенный в дом ветром. Тому, кто нарушает эти предписания, не придется спать спокойно, — он будет все время вскакивать, разбуженный душой покойника.
Когда выметают мусор вечером, выгоняют Богоматерь, которая обходит дома, чтобы выбрать, в какой из них можно позволить вернуться какой-нибудь доброй душе.
* * *
Хорошо оставлять в очаге теплящийся под золой огонек, чтобы мертвый смог прийти к себе домой погреться.
* * *
Пока день, земля принадлежит живым, приходит ночь — она принадлежит душам умерших. Честные люди в час призраков стараются спать, закрыв все двери. Нельзя без особой нужды оставаться вне дома после захода солнца. Особенно между десятью часами вечера и двумя часами ночи.
* * *
В эти опасные часы нельзя идти ночью одному за священником, врачом или за знахаркой. Но больше чем вдвоем тоже идти нельзя.
* * *
Нехорошо свистеть, выходя из дому ночью, можно навлечь на себя гнев Анаона.
* * *
Когда нужно подняться по склону холма, заросшего утесником, следует сначала каким-то звуком, например кашлем, предупредить души, которые, может быть, в зарослях отбывают свое наказание, чтобы они удалились. И прежде чем начать жатву на ржаном поле, нужно сказать: «Если Анаон здесь, мир его душе!»
* * *
Господин Долло прогуливался однажды в полях вместе с каким-то господином из города. Дорога, по которой они следовали, была ограждена плетнем из ветвей утесника. Шагая по дороге, месье из города развлекался, сбивая тростью концы веток, выступавших из плетня. Преподобный Долло внезапно схватил его за руку и сказал: «Прекратите эту игру... Подумайте о том, что тысячи душ исполняют свое послушание, очищение среди ветвей утесника, а вы их тревожите...»
* * *
Когда, идя под дождем, вы заметите на мокрой дороге сухие пятна, можете не сомневаться — это Анаон проходит свое очищение.
* * *
Всякий раз, когда произносится имя скончавшегося человека, нужно, чтобы избежать его гнева, произнести короткую молитву: «Помилуй его, Господи».
Те, кто при жизни сокращал утренние или вечерние молитвы, торопясь начать работать или лечь в постель, не дойдя до последнего «Аминь» бродят по пустынным дорогам, бормоча свои «Отче наш». Проговорив последнюю фразу, они вдруг замирают и никак не могут найти слово, завершающее молитву.
Например, можно услышать, как они повторяют с отчаянием:
— Sed libera nos a malo!.. Sed libera nos a malo!..
Они будут освобождены однажды, если только кто-нибудь из живых наберется смелости и присутствия духа и ответит им: «Amen!»
Но достаточно даже, если какой-нибудь путник будет читать, идя по дороге, молитву и произнесет слово, которое ищет душа, проходящая свое испытание, и тогда она будет спасена.
* * *
Некоторые души осуждены нести наказание до тех пор, пока желудь, подобранный в день их смерти, не станет деревом, годным на какое-нибудь дело. Так было с Жуаном Кайнеком. Но Жуан Кайнек при жизни был хитрецом и кое-какую свою хитрость сохранил и после смерти. Как только желудь, посаженный в день его кончины, пророс из земли, молодой росток был срезан, из него смастерили штифт для тележного колеса. Благодаря этому, Жуан недолго жарился на огне.
* * *
Многие поля разделены на мелкие участки, по-бретонски — ташенну. Они обычно отмечены всего лишь гранитными столбами, поставленными по углам. Так вот, есть не слишком совестливые люди, которые, купив или арендовав один такой ташенну, приходят ночью, чтобы переставить межевые столбы и прихватить немного земли у соседа. Из-за этого и возникают долгие тяжбы, и суды никак не могут ничего решить, потому что не было сделано предварительного раздела, и одни лишь столбы служат доказательством. Чаще всего обиженный сосед не может сделать ничего другого, как прибегнуть к Божьему суду. Указывая на обвиняемого, он произносит: «Пусть камень, который ты передвинул, добавит свой вес на чашу твоих грехов на том свете!»
Вот почему нередко ночью на сельских дорогах можно встретить людей, согнувшихся пополам под тяжестью камня, который они обязаны вечно держать в равновесии на голове. Они бредут, мучаясь, по дороге и повторяют один и тот же свой вопрос каждому встречному: «Куда же мне его положить?» Это Анаон тех, кто переместил когда-то межевой столб и которых Бог осудил вечно блуждать по земле в поисках того самого места, где первоначально был поставлен каменный столб, — и самим им не дано это место найти. Чтобы освободить их, нужно, чтобы кто-нибудь из живых имел силу духа ответить им: «Положи туда, где он и был».
Два друга
Два батрака из Ботсореля, Пьер Де Кам и Франсуа Куртес, так крепко дружили между собой, что ничего не скрывали друг от друга и все делили пополам — и горести, и радости. В таком согласии про жили они десять лет, и ни разу ни малейшей ссоры не было между ними.
— Одна смерть может нас разделить, — говорили они.
А еще они поклялись, что тот, кто умрет первым, придет, если на то будет Божье соизволение, рассказать другу о своей участи в ином мире.
Первым, кого поразил Анку, был Пьер Де Кам: его унесла злая лихорадка, едва он достиг двадцати пяти лет. Пока он болел, Куртес не отходил от его изголовья, а от его могилы ушел только тогда, когда могильщик закончил выравнивать над нею священную землю.
В ночь после похорон Куртес в обычный час отправился в постель, но не мог заснуть. Его голова была слишком занята мыслями о том, где же теперь его друг, что он делает и не очень ли ему грустно было покидать мир живых. И еще одна мысль мешала ему заснуть: он ждал, а вдруг да придет к нему бедный Пьер Де Кам, и ни за что на свете Куртес не хотел бы проспать такой момент.
И вот он с тяжелым сердцем размышлял обо всех этих вещах, как вдруг услышал шаги на дворе. По звуку этих шагов он признал своего друга, шедшего к нему. И действительно, тотчас же дверь конюшни, где он ночевал, приоткрылась.
«Я не ошибся», — подумал он.
Как бы ни хотелось видеть дорогого ему человека, он все же не сдержал дрожи, когда из темноты раздался такой знакомый голос:
— Ты спишь, Франсуа?
И Куртес ответил с волнением:
— Нет, Пьерик, я не сплю. Я ждал тебя.
— Ну что ж, вставай и идем.
Куртес даже не спросил, куда он должен идти; он тут же поднялся, оделся и пошел к двери. На пороге он увидел стоящего Де Кама, завернутого в саван. Заметив, с какой грустью смотрел на это печальное одеяние Куртес, Де Кам сказал ему:
— Увы, да, мой друг, отныне этот саван — все, чем я владею.
— И как же ты там?
— Вот для того, чтобы ты это увидел, я и пришел за тобой: мне позволено показать это тебе, если ты согласен, но не рассказать.
— Ну что ж, — ответил Франсуа Куртес, — я готов.
Его друг поспешно повел его к мельничной запруде в Гоазваде, в четверти часа ходьбы от фермы. Когда они пришли на берег, призрак сказал своему спутнику:
— Сними свою одежду и обувь, разденься догола.
— Зачем? — растерялся Куртес.
— Чтобы войти со мною в пруд.
— Но ночь холодная, и вода здесь глубокая, а я не умею плавать.
— Не волнуйся, тебе не придется плавать.
— Впрочем, после того, что случилось, будь что будет: я решился идти за тобой, куда бы ты меня ни повел, и я пойду за тобою.
В то же мгновение мертвый бросился в пруд, и живой тотчас же сделал то же самое. Оба стали опускаться на дно, пока их ноги не коснулись песка. Де Кам держал Куртеса за руку. Тот был сильно удивлен, что он дышит под водой так же свободно, как наверху, на воздухе. Но одно только плохо: он дрожал всеми членами и зубы его стучали, как камни в камнедробилке. Было страшно холодно в этом замерзшем пруду.
Прошел почти час, как они были там, и совсем закоченевший Куртес решился спросить:
— Я еще долго должен здесь оставаться?
— Ты так торопишься расстаться со мной? — ответил тот, другой.
— Нет, конечно; ты же хорошо знаешь, что я в жизни не был счастливее, чем когда мы были вместе... Но здесь ужасно холодно, такая мука, что не знаю даже, как это сказать.
— Ну что ж, свои муки умножь втрое и получишь слабое представление о моих.
— Бедный, бедный Пьерик!
— И учти, что твое присутствие их чуточку уменьшает и даже сокращает срок моего наказания.
— Тогда я останусь столько, сколько нужно.
— Когда прозвонит утренний «Анжелюс», ты будешь свободен.
Наконец раздался колокольный звон из Ботсореля — этот «Анжелюс». Куртес очутился живым и невредимым в месте, где он оставил свою одежду.
— Прощай, — услышал он голос своего друга, чья голова показалась над водой. — Если ты чувствуешь в себе смелость начать все снова, вечером увидимся.
— Я буду ждать тебя, как вчера, — ответил Куртес.
И он отправился в поле догонять мужчин с фермы, словно он провел ночь в обычном покое. А когда наступил вечер, он улегся в постель, но не раздеваясь, чтобы быть полностью готовым к приходу друга. Тот появился в тот же час, что и накануне, и так же, как накануне, оба отправились на пруд. Там все повторилось, кроме одного: страдания живого удвоились.
— Тебе хватит мужества начать все снова в третий раз? — спросил у него мертвый.
— Даже если я должен погибнуть, я останусь верен тебе до конца, — ответил Куртес.
Когда он пришел на ферму, чтобы заняться своим обычным делом, хозяин поразился его бледности и слабости.
«Наверное, этот добряк, — подумал он, — провел ночь на кладбище, на могиле своего друга: потеряв его, он не может утешиться».
И он решил подкараулить Куртеса тем же вечером. Ему пришлось ждать до полуночи. Ночь была лунной, светлой, и тут он увидел, как через двор прошел призрак, открыл дверь конюшни, вошел в нее, а потом вышел вместе с Франсуа Куртесом. И оба, живой и мертвый, зашагали по направлению к мельнице. Хозяин проскользнул в тени холма следом за ними. Спрятавшись за ивами, растущими над прудом, он видел их погружение в воду и слышал их разговор под водой.
— Ох, не могу больше! Больше не могу! — стонал Куртес.
А другой, не переставая, повторял:
— Держись! Держись!
— Нет! Я чувствую, что изнемогаю, я не дотерплю до «Анжелюса»!
— Нет, нет, будь сильным! Еще два часа... Еще полтора часа... и благодаря тебе я буду спасен! Думай об этом. Твои страдания закончатся, и ты откроешь мне двери рая, где скоро ты соединишься со мной.
Фермер за ивами исходил отчаянием. Ему хотелось убежать, но он не решался двинуться... Зазвонил «Анжелюс». И тотчас из глубины пруда раздался крик:
— Франсуа!
— Пьерик!
И фермер увидел какой-то пар, который поднялся над водой и растворился в облаках. И в то же время Куртес в изнеможении упал почти к его ногам. Фермер бросился к нему, помог ему одеться и, так как тот не в состоянии был идти, донес его на руках до фермы, где бедный парень успел еще принять последнее причастие, прежде чем испустил дух.
* * *
Дети, умершие некрещеными, блуждают в небесах в виде птиц. Они издают слабый жалобный крик, похожий на писк новорожденного. Их часто принимают за птиц настоящих; но старики узнают их безошибочно. Рассеянные в пространстве, души таких детей ждут конца света. Тогда святой Иоанн Креститель совершит над ними таинство, которого им не хватает, и после этого они улетят прямо на небо. Женщины чистой, святой жизни, прежде чем попасть в рай, могут пройти через чистилище, чтобы увидеться там со своими детьми, умершими без крещения, в особенности женщины, которые много молились за души грешников.
* * *
Есть и такие среди душ, которые совершают свое покаяние в виде коровы или быка, согласно полу, какой они имели при жизни. Души богатых пасутся в бесплодных полях, где только камни и тощие травы. Души бедных находят в изобилии, что пощипать на сочных пастбищах, где хватает и клевера, и люцерны. Те и другие отделены друг от друга только стеночкой толщиной в один камень. Зрелище бедных, которым все дается так щедро, добавляет горечи богатым, а их нищета делает радость бедных еще слаще. И правду сказать, зачем же нужен мир иной, если он не противоположность нашему?
Заяц из Коатнизана
Каждый стоящий в руинах замок имеет своего волшебного зайца.
Только в одном округе Ланньона есть заяц замка Тонкедек, заяц замка Коатрек, свои зайцы у замка Коатнизан и замка Керам и всякие другие, которых я забыл.
Все эти зайцы — это души старых владельцев, которые в таком облике отбывают свое покаяние. Они заставляли дрожать всех вокруг, когда были живыми, за это теперь, после смерти, они осуждены стать самыми пугливыми животными. Они получат спасение только после того, как охотники, которые не знают, на кого они охотятся, выстрелят в них ровно столько раз, сколько раз они стреляли или заставляли стрелять по бедным людям, которые зависели от них когда-то.
Свинец проходит через них, не убивая, они не теряют и капли крови, но страдают не меньше, чем если бы всякий раз умирали.
Вот так однажды Жером Лостис из Плюзюнета, охотясь на землях Коатнизана, увидел необыкновенно крупного зайца, который выскочил прямо из-под его ног и попытался спрятаться в голубятне.
— Вот это да, — сказал себе очень довольный Жером, — это все равно что поймать его прямо у себя в сумке.
Одно только его удивило: собака, которая, как и он, увидела зайца, вовсе не желала его преследовать. Пришлось ему одному идти в голубятню. Заяц сидел там, прижавшись к стене. И Жером вскинул ружье и нажал на курок. Пум!.. Дым рассеялся, он бросился вперед, чтобы подобрать дичь, опасаясь только, что разнес ее в клочья, стреляя с такого близкого расстояния. Но каково же было его изумление, когда он увидел, что заяц жив, как будто и не получил полного заряда свинца, и смотрит на него, не двигаясь, человечьими глазами.
— Вот безрукий-то я! — вскричал Жером Лостис, уверенный, что промахнулся, — он, который по праву слыл лучшим стрелком в окрестностях.
И он прицелился второй раз.
И тут вдруг заяц заговорил:
— Ты зря на себя сердишься, ты не промахнулся.
Жером почувствовал такой ужас, что ружье выпало из его рук. А заяц продолжал печально:
— И все-таки ты стреляй. Ты сократишь срок моего наказания, мне остается еще семьсот двадцать семь выстрелов до моего спасения.
Жером Лостис и на самом деле поднял свое ружье, но только для того, чтобы удрать со всех ног. На этот раз заяц заставил бежать охотника.
Свинья и семь черных поросят
Это произошло в Трегроме. В приходе была одна женщина нехорошей жизни, родившая семь детей, от которых она постепенно избавилась так, что никто и не заметил. Но последний ребенок стал причиной ее собственной смерти, и тогда все узнали, какую жизнь она вела.
Вскоре после ее смерти люди, проходя мимо дома, в котором она жила, увидели на дороге старую тощую свинью с семью черными поросятами.
— Смотри-ка, — сказал один из проходивших, — свинья потерялась.
Поскольку рядом с домом был пустой свинарник, он решил загнать в него свинью вместе с приплодом. Но животное тут же стало злобно хрюкать и обнажило длинные клыки, как у дикой свиньи. Тогда один старик, который был здесь же, сказал:
— Послушайте меня, оставьте эту свинью в покое, она не из тех, кого можно запереть в хлев.
На другой вечер крестьянин из ближней округи возвращался с пахоты с лемехом от плуга на плече (в те времена плуг оставляли в поле, а лемех приносили домой). Он тоже натолкнулся на старую свинью, и так как она преградила ему и без того узкую дорогу, он бросил в нее лемех, ударив по ногам. Но это было очень неосторожно. Животное бросилось на него, опрокинуло и топтало его так, что у него едва хватило сил дотащиться до своих хозяев, и, коснувшись порога дома, он скончался.
После этого жители Трегрома, заметив старую свинью в одной стороне, тут же убегали в другую. Самым странным было то, что ее черные поросята, взрослея, светлели, но не росли.
В конце концов все пошли к ректору просить его, чтобы он избавил деревню от этих странных животных. Его просили произнести над ними заклятие. Но ректор ответил, что он ничего не может сделать.
— Подождите семь лет, — сказал он. — Пройдет этот срок, и вы их больше не увидите.
И действительно, через семь лет они исчезли.
* * *
Есть такие души, которые осуждены делать брикеты из торфа в таком количестве, чтобы три года подряд отапливать чистилище; а есть еще такие, которые должны собирать хворост, чтобы в течение назначенного ряда лет поддерживать в чистилище огонь.
Два старых дерева
Это случилось в Плугазну, не так уж давно.
Жили там на бедной маленькой ферме один добрый малый и его жена, которые, не имея молотилки, молотили зерно цепом. С восхода солнца до заката они дружно трудились — муж раскачивал цеп, а жена подстраивала под него свой шаг.
Как вы понимаете, закончив день, они с удовольствием отправлялись в свою постель, хотя матрас у них был из соломы, а простыни из грубой холстины. Но, отужинав наскоро несколькими картошками и произнеся короткую молитву, они укладывались рядышком и мгновение спустя уже похрапывали наперегонки.
Но в последний вечер, когда наступил, как это называется, гвастель (конец молотьбы), муж так сказал своей жене:
— Радегонда, у богатых, когда кончается август, делают по вечерам угощение для молотильщиков. Если ты пожелаешь сделать угощение для меня, такое как мне хочется, испеки блинов, добрых гречишных блинов, как ты это умеешь делать, Радегонда.
Жена, которая падала от усталости, закричала:
— Блины, ах, бедняга! Да ты что придумал! Во- первых, у меня руки отваливаются. Разве я не работала наравне с тобой? А ведь я не такая сильная, как ты, и я больше не могу. Откуда я возьму силы развести огонь, замесить муку и сделать тесто? И потом, даже если бы я и нашла силы, я все равно не могла бы исполнить твое желание, у нас в ларе нет и щепотки муки! Или ты не помнишь, что, с тех пор как больше недели мы занимаемся урожаем, ты ни разу не ходил к мельнику?
— Ну, если дело только в муке, я займусь этим.
— Неужели ты пойдешь на мельницу? И это после того, как ты работал, словно вол? Жестокий же у тебя хозяин — твой живот, Эрве Мингам!
Эрве Мингам ответил умоляюще:
— Ну же, Радегонда, ну один раз?..
Тогда она смягчилась:
— И вечно я, глупая, потакаю твоим прихотям... Ладно! Иди, да постарайся вернуться побыстрее, чтобы я не заснула здесь одетая, дожидаясь.
Не успела она договорить, как муж уже широкими шагами спускался к мельнице. Было светло, и он скорее бежал, чем шагал, но там, где дорога проходила между двумя высокими холмами, он вынужден был замедлить шаг. И ему пришлось идти почти на ощупь, потому что тень отбрасывали не только холмы, но и растущие здесь очень старые деревья. Так что он ступал осторожно, пробуя каждый шаг. И вот, в глубокой тишине, в неподвижном воздухе, какой бывает теплыми августовскими вечерами, он услышал, как листва над его головой вдруг как-то странно и неожиданно зашумела.
«Что такое? Что-то необычное!» — подумал он.
Он поднял глаза и, хотя было темно, узнал по серебристо-белому цвету коры, что два дерева, чья листва шумела, были два почтенных бука, которые росли друг против друга на склонах холмов, соединяя свои ветви так, словно они обнимались. А еще более странно было то, что их очень легкий шум казался шепотом двух человеческих голосов. Эрве Мингам замедлил шаг и прислушался. Никакого сомнения, два бука беседовали друг с другом. Наш славный муж, слушая их, забыл и про мельницу, и про муку, и про блины.
Первое из деревьев, справа, говорило:
— Боюсь, тебе холодно, Маарита. Ты вся дрожишь.
А другое дерево, слева, отвечало, дрожа:
— Да, Жельвестр, я правда промерзла до костей. И так всякий раз, когда наступает ночь; меня пробирает таким холодом, словно снова пришла смерть... Счастье, что этим вечером пекут блины у нашего сына: разведут добрый огонь, и, как только его жена и он лягут спать, мы сможем тоже погреться возле углей.
И снова — первое дерево:
— Я пойду с тобой, чтобы ты не ходила одна, Маарита. Но если бы ты меня послушалась, когда была жива, тебе не нужно было бы ждать, когда будут печь блины у сына, чтобы немного согреться. Сколько раз я просил тебя быть более щедрой к бедным! А ты все ссылалась на то, что у нас почти ничего нет, и не хотела ничего им давать. И вот теперь ты наказана. У тебя было холодное сердце, и вот ты наказана холодом. А я был слишком снисходителен к твоему греху и вот наказан вместе с тобой. Но я хоть не страдаю, как ты. Бедным, которым отказывала ты, я тайком от тебя давал все, что мог. Например, во время поста я давал им куски масла, завернутые в капустные листы, а в скоромные дни — куски сала в бумаге, и теперь эта бумага и эти капустные листы служат мне одеждой, которая меня согревает.
— Ах!.. — вздыхало другое дерево так горестно, что казалось, от него отлетает душа.
Эрве Мингам не стал слушать дальше. Рискуя двадцать раз сломать себе шею на каменистой дороге, он одним духом скатился со склона к мельнице Троир. Обратный путь он проделал вдвое длиннее, лишь бы не идти снова мимо двух старых буков.
— Право слово, — встретила его жена, — я думала, что ты уже не вернешься никогда.
И, заметив его странный вид, спросила:
— Да что такое с тобой? Что ты такой бледный?
— Ничего, просто я очень устал, все тело болит. После трудного дня такая пробежка, — действительно, это слишком!
— А я тебе что говорила! Ладно уж, утешься, раз уж ты принес муки, будут тебе блины.
— Да, — прошептал он, — сейчас это нужно больше, чем когда-либо.
Радегонда решила, что он хочет сказать, что теперь, когда он так долго ждал, он особенно хочет блинов, и проворно принялась печь. Обычно Эрве не испугали бы и двенадцать блинов, но на этот раз уже после третьего он объявил, что сыт.
— Ну вот, здрасте!.. Если бы я знала, я не разводила бы такой огонь, — подосадовала жена. И, сняв сковородку, она приготовилась сгребать угли.
Но Эрве ее остановил:
— Оставь их догорать и идем спать.
Он подождал, пока она разденется, и, когда она отвернулась, чтобы забраться в постель, он подбросил в огонь еще охапку щепок. Радегонда как легла, так тут же и заснула. А он остался лежать с открытыми глазами, прислушиваясь. Сквозь щели створок закрытой кровати, стоявшей прямо напротив окна, просматривались двор и дальнее поле, — светила луна. Ночь была тихой, ни ветерка, как это бывает поздним летом. Пробило десять, потом одиннадцать. Никто не появлялся. Мужчина начал сомневаться... Но где-то около половины двенадцатого он услышал шумок, как бывает, когда волокут ветви или когда шумят листья. Мало-помалу шум нарастал и стал похож на шум ветерка в ветвях деревьев. И Эрве отчетливо увидел тени двух буков, движущихся к дому. Они шли рядком, близко держась друг к другу: можно было подумать, что их несла земля. При свете луны было видно, как блестят их серебристые стволы под пышной листвой. Наконец они пересекли дворик.
— Фру-у-у!.. Фру-у-у!.. — скрипели их огромные ветви.
Человек под одеялом стучал зубами от страха. Он даже не представлял себе, чтобы два дерева, одни, могли бы шуметь как целый лес. Но их шум теперь окружал его, был над ним, внутри его — везде.
«Они опрокинут дом», — говорил он себе.
Он услышал, как толстые ветви задели стены и солому на крыше. Трижды два бука обошли жилище, видимо, чтобы найти дверь. Внезапно она распахнулась. Человек закрыл лицо руками, чтобы не видеть, что сейчас будет. Но через три-четыре минуты, не слыша никакого особенного шума, он осмелился посмотреть сквозь щели кроватных створок. И вот что он увидел: его отец и мать сидели на деревянных скамеечках по обе стороны от очага — и были не деревьями, а такими, какими были при жизни. Они тихо разговаривали друг с другом. Старушка приподняла свою рыжую бумазейную юбку, чтобы согреть ноги перед огнем, а старик спрашивал ее:
— Ты согрелась немножко?
— Да, — отвечала она. — Наш сын позаботился бросить в огонь еще одну охапку щепок.
Тогда Эрве тихонько разбудил жену.
— Посмотри.
— Что? Куда?
— Там, у очага, двое стариков. Ты их не узнаешь?
— Ты или спишь, или у тебя лихорадка, мой бедный муж. Ничего там нет, только угли тлеют в очаге.
— Положи свою ногу на мою, Радегонда, и будешь видеть как я.
Она положила свою ногу на его ногу и на самом деле увидела двух стариков.
— Господи, помилуй усопших!.. Это же твои отец и мать, — прошептала она, сжав руки от удивления и страха.
Он ответил:
— Пожалуйста, не спугни их.
— А что они хотят?
— Я потом тебе объясню, когда они уйдут.
Возле очага старик говорил старушке:
— Ты хорошо согрелась, Маарита? Скоро наш час.
А старушка отвечала старику:
— Да, Жельвестр, мне больше не холодно. Но я не дождусь, когда же уже кончится мое суровое наказание.
При этих словах раздался первый удар полночи. Оба старика поднялись и исчезли. И тогда снова вдоль дома зашумела листва:
— Фру-у-у!.. Фру-у-у!..
Потом шум стал затихать, по мере того как удалялись тени двух деревьев. Радегонда дрожала от страха, она не могла понять, что это она только что видела. Когда ночь снова наполнилась тишиной и покоем, муж рассказал ей, что с ним приключилось на каменистой дороге и как он узнал тайну двух умерших.
— Что ж, — сказала Радегонда, — завтра я отнесу в церковь каравай, натертый салом, для бедных, у которых нет и той малости, что есть у нас, и закажу две панихиды.
Так они и сделали, и с тех пор два бука больше не разговаривали.
