В начале XVIII века, как, впрочем, и в предшествующем XVII веке и большей части следующего, XIX, не существовало общеевропейского законодательства, регулирующего положение военнопленных. Статус пленного впервые был прописан только Гаагскими конвенциями 1899 и 1907 годов. В предшествующие столетия каждая из стран в основном руководствовалась традициями, накопленными в ходе исторической практики ведения войн, и так называемым «правом войны». И Швеция, и Россия не были исключением из этого правила. Пленники и власти с обеих сторон постоянно ссылались на действующий «европейский» или «воинский» обычай.

Вместе с тем некоторые принципы содержания военнопленных были зафиксированы отдельными законодательными актами. В России, например, этим вопросам были посвящены несколько статей «Артикула воинского» (1715 год).

Основу статуса пленного составляли ограничения всякого рода: в свободе передвижения, обмене корреспонденцией, выборе занятий и пр. Все они были продиктованы задачами демонстрации силы перед поверженным противником, с одной стороны, и создания безопасной для своего населения обстановки — с другой. Нет никаких оснований говорить о том, что режимы содержания пленных в Швеции и России принципиально отличались друг от друга: обе стороны широко пользовались христианскими лозунгами всепрощения и добродетели, что, однако, не мешало им придерживаться политики «око за око». Пожалуй, именно этим стремлением дать идентичный ответ (даже если приходилось на время забыть о религии и морали) чаще всего определялось положение пленных.

Несмотря на то что каждая из стран имела достаточный опыт содержания военнопленных на своей территории, властям понадобилось некоторое время, чтобы приспособить его под конкретные условия Северной войны. В течение 1701 года принципы размещения, охраны, быта, материального содержания и переписки пленных в основном были утверждены, но их корректировка в соответствии с меняющимися обстоятельствами происходила все последующие годы.

Ограничение свободы передвижения было важной частью режима содержания военнопленных. Охрана была обязательным спутником не только проживания на местах, но и любых перемещений. При этом количество охранников и соответственно степень изолированности от окружающего мира различалась в зависимости от обстоятельств и конкретной ситуации. Например, удаленность Сибири от границ государства способствовала тому, что именно там русские власти стали практиковать отказ от обязательной охраны на местах. Она была заменена «порукой» или «паролем», которыми связывали пленников. Власти следили за тем, чтобы пленные возвращались на место к установленному сроку, а если этого не происходило, наказывали тех пленных, которые ручались за нарушителя. Вместе с тем охрана оставалась обязательным элементом при организованном перемещении из одного места ссылки в другое.

Состав охраны также менялся в зависимости от обстоятельств. С поля боя и при перемещении из одного населенного пункта в другой группы пленных сопровождали отряды военных. На местах проживания охрана формировалась из других источников. Частью это были служащие в местных гарнизонах старые солдаты и инвалиды или городская стража, а частью — вооруженные горожане и крестьяне, выполнявшие таким образом обязательную повинность. Время от времени местное население, которое было обязано не только размещать, частично содержать, но и охранять военнопленных, выражало свое недовольство, иногда направляя его против самих несчастных пленных, как это было, например, в Тобольске в конце апреля 1712 года. Тогда жители города, измученные несколькими пожарами подряд и не имевшие физической возможности выполнять обязанности по охране пленных, обратили весь свой гнев против каролинов, обвинив их в поджогах.

Из дневника лейтенанта Kara: «29 апреля 1712 г. ночью в татарской части города произошел пожар. Денщик или слуга князя Гагарина по фамилии Черепцов стал звонить в большой колокол, и русские, поднятые по тревоге, принялись избивать шведов. В результате лейтенанты Линдберг, Круз, корнеты Дикман, Эмпорагиус, один капрал и слуга корнета Энгельгардта были убиты. Кроме того, пострадало 96 офицеров и рядовых».

В Шведском королевстве ситуация была во многом схожей. Обязанности контроля за пленными были возложены на городские магистраты, распределявшие нагрузку по охране между городской стражей и местными жителями, которые время от времени открыто показывали свое недовольство.

Стоит отметить, что происходившие время от времени столкновения пленных с местными жителями, как в России, так и в Швеции, во многом, были спровоцированы непониманием и неприятием «чужой» культуры. Не случайно такие случаи происходили, как правило, не в столицах, где было много «инородного элемента», а в провинциальных городах. Надо отметить, что власти обоих государств пытались отслеживать все случаи конфликтов и преступлений, тем или иным способом наказывая виновных.

Лейтенант Андэш Пильстрем в своих записках с удовлетворением отметил, что тобольские власти подвергли порке хулиганов, которые напали на него на городском рынке, а разбойники, ограбившие и убившие в 1720 году капитана Ульфсакса, были пойманы и казнены. Не менее показательны и «шведские» эпизоды. Например, 3 сентября 1716 года городской суд Йёнчёпинга вынес приговор по делу драгуна Фагерстрёма, который, столкнувшись однажды вечером на рынке с неким русским пленным, ранил его шпагой в корпус и руку. Суд приговорил его к оплате расходов русского на медикаменты. Но особо впечатляет решительность и строгость короля, который настоял на проведении суда над губернатором все того же Йёнчёпинга Паткулем в 1718 году после того, как всему миру стало известно о гибели по его вине на острове Висингсё сотен пленных.

Одним из важных ограничительных мер плена является контроль над перепиской военнопленных. Исторической практикой предусматривалась перлюстрация (просмотр) писем для того, чтобы предотвратить передачу сведений разведывательного характера и жалоб на тяжелое положение, так как это могло бы повлечь за собой карательные меры для их визави. Просмотром писем шведских пленных в России занимались служащие Посольского приказа, а затем Коллегии иностранных дел. В Швеции аналогичные функции выполняли служители Штатс-конторы и Почтового ведомства во главе с Ю. Шмедеманом.

Порядок проверки и отправки корреспонденции в обеих странах был примерно одинаков. Уполномоченные лица в установленные сроки (раз в неделю, раз в месяц) приходили к главам колоний или старшим офицерам за письмами, которые отправлялись в соответствующую канцелярию. Там их переводили и составляли краткие экстракты, на основе которых более высокие чиновники принимали решение о лояльности содержания и перспективах отправки. В России функции перевода и оценки выполняли разные люди.

«Противного ничего не найдено» — так писали переводчики со шведского языка в русской канцелярии. После вынесения положительного или отрицательного резюме вышестоящие чиновники принимали решение об отправке почты по адресу.

В первые годы после начала войны этой работой занимался Петр Койет. Но в 1706 году в Москву пришло письмо Хилкова, в котором он недвусмысленно выразился, что этому человеку верить нельзя. «А в Койете мы сомневаемся», так как именно он «пропустил в Стокгольм грамотки книперовы», в которых было много жалоб. А это повлекло за собой многие репрессии для русских. Со временем работу по анализу писем возглавил Венедикт Шилинг.

«Венедикт Густавов сын Шилинг» был среди пяти «волонтеров и канцеляристов», которые приехали в Москву с посольством барона Ю. Бергенгиельма. В ноябре 1699 года они пришли в Посольский приказ и заявили, что король велел им два года оставаться в России для изучения языка, не представляя, насколько долгими окажутся эти «два года». С началом военных действий он был интернирован, а через два года поступил на русскую службу в Посольский приказ.

В Швеции переводом, анализом и отправкой писем занимались одни и те же люди: Юхан Шмедеман и инспектор Русского двора Петер Линдман. Позднее к ним присоединился Энох Лильемарк.

Энох Лильемарк имел высокую квалификацию и перед войной служил переводчиком у губернатора Ингерманландии. В 1703 году в армии генерала Мейделя стал обер-аудитором, но вскоре его вернули в королевскую канцелярию, назначили секретарем и поручили заниматься переводом устных и письменных прошений русских пленных. Но этим он не ограничился и впоследствии стал главным специалистом по работе с тайнописью русских. Именно он пытался расшифровать шифр резидента Хилкова. Видимо, неслучайно он получил у русских прозвище «ищейки».

Процедура перлюстрации занимала довольно много времени. Учитывая условия военного времени, а в России еще и отсутствие регулярной почтовой службы вкупе с физической удаленностью некоторых мест ссылки пленных, не вызывает особого удивления тот факт, что письма как частные, так и официальные шли до адресатов несколько месяцев, в особо запущенных случаях — несколько лет. Русские и шведские уполномоченные представители регулярно писали жалобы на задержку писем, которую они считали преднамеренной. Одним из надежных способов ускорить прохождение почты была передача ее с нарочным, но этот способ был недоступен большинству пленников.

Основным содержанием писем были просьбы о присылке денег и векселей. При этом категорически запрещалось жаловаться на условия жизни в плену. Та корреспонденция, которая содержала подобные жалобы, задерживалась и навсегда оседала в недрах канцелярий. Так, резолюция «удержано» была поставлена русским секретарем на письме капитана Ионы Телберта (искаж. от Табберта), отправленного из Сибири в Стокгольм в 1714 году. Власти не могли допустить, чтобы информация о том, что «многие из нижних и высших офицеров принуждены у мужиков работать, также от нужды женились графы и бароны на старых финских бабах и их дочерях только для того, чтобы добыть себе хлеба», стала известна в Швеции, так как это усложнило бы и без того непростое положение русских пленных. Еще свежи были воспоминания о том, что произошло в конце 1711 года, когда в Швецию попало письмо графа Пипера, в котором сообщалось, что русские отправили в Сибирь подполковника Кульбаша и капитана Сакса. Ответной реакцией Королевского совета тогда стала высылка всех знатных русских пленных из Стокгольма. Кстати, узнав об этом, Петр пошел на аналогичные ответные меры, и в итоге все закончилось значительным ухудшением положения пленных с обеих сторон.

И все же пленники не оставляли попыток сообщить на родину о своих трудностях, справедливо полагая, что гласность может изменить ситуацию. Самой распространенной уловкой была отправка записок «под конвертом» писем нейтральных лиц. Особенно преуспели в этом каролины, активность которых привела к принятию специальных распоряжений русскими властями. В частности, 1 января 1716 года был опубликован царский указ «О запрете переписки жителей Эстляндии и Лифляндии и шведских пленных со Швецией», во втором пункте которого был специально оговорен запрет на помощь шведам. Ситуация для властей еще более усложнилась в 1714-1718 годах, после того как уроженцы прибалтийских провинций, ставшие в результате завоеваний из шведских русскими подданными, стали «выходить» из плена и уезжать домой. Они довольно часто соглашались передать письма своих бывших товарищей. Стоит отметить, что такую услугу оказывали каролинам многие иностранцы, находившиеся в это время в России, в том числе дипломаты, что было зафиксировано Именным указом от 17 июня 1718 года, грозившим карательными мерами всем, кто тайно помогает шведам.

У русских пленных были свои «каналы». Первыми и, пожалуй, самыми активными передаточными инстанциями оказались армянские купцы. Со временем к ним присоединились иностранные торговцы и банкиры, а также дипломаты, в частности представители бранденбургского курфюрста. Но в целом у русских пленных было меньше возможностей для передачи корреспонденции, и поэтому они дорожили каждой из них, несмотря на несколько показательных разоблачений, устроенных шведскими властями. Так, попытка передать в январе 1703 года через майора Андрея Пиля письма генерала Автонома Головина закончилась тем, что самого майора на несколько месяцев посадили «под Ратушу под караул», а в дома Головина и Хилкова поставили дополнительный караул. Узнали об этом власти случайно и при весьма трагикомических обстоятельствах: письма просто забыли в одном из стокгольмских трактиров, а кабатчик передал их в полицию. Хилков особо отмечал мужество Пиля, который ни одним словом не обмолвился о тех, кто им помогал, понимая, что это станет для этих людей смертным приговором.

Материалы допросов русских по этому делу содержат весьма интересные сведения: в частности, генерал Я.Ф.Долгорукий сказал, что они обязаны выполнять поручения царя, в том числе вести тайную переписку, иначе им отрубят голову. Это долг всякого подданного.

Как следствие этого дела был опубликован специальный указ короля, в котором категорически запрещалось передавать письма русских пленных и обещана смертная казнь тем, кто его нарушит. Хилков в письме, поступившем в Москву через Копенгаген в конце 1703 года, жаловался, что «стекольнская почта пресеклась», так как из-за этого указа они потеряли своего корреспондента. Но прошло время, и русскому резиденту и генералам удалось восстановить старые и найти новые каналы, так как от этого зависела жизнь и здоровье всех русских пленных. Иногда эти каналы были довольно предсказуемы. Например, в 1714 году Головин получил письма из Стокгольма от князя Трубецкого, которые он отправил с «казацким полковником» зашитыми в его сапоге.

Несмотря на преимущественно практический характер содержания писем, иногда в них встречается очень любопытная личная информация. Так, генерал Росс в письме от 19 сентября 1717 года из Казани поздравил сына со вступлением в брак. Фельдфебель Линдберг 17 декабря 1717 года из «Истийского» железного завода сообщил брату в Стокгольм, что женился, и просил прислать китайского шелка, возможно, в подарок жене. Патрик Гриссбах из Казани призвал родных позаботиться «о его наследии после смерти матери». «Московский» пленник, королевский секретарь Й. Цедергельм, не только успевал следить за европейскими политическими событиями и решать хозяйственные вопросы, но и занимался заочным воспитанием сына. Наставлением сына был озабочен и генерал Автоном Головин, испытывающий, судя по всему, особую тоску по своим домашним и большую нежность к жене Василисе Григорьевне; он обращался к ней — «Подруга моя, Васенька».

Время о времени у некоторых пленных появлялась возможность передать на родину подарки. Так, Яков Долгорукий в письме брату Луке от 15 ноября 1705 года написал, что отправил через Измайлова «дочери своей шкатулку костяную, оправленную серебром, да семь наволок и простыней с кружевами». В другом письме он уточнил, что эту шкатулку получил у своего должника.

В условиях вынужденной изоляции и оторванности от дома огромную роль играло религиозное единение пленных, позволившее им сохранить культурную идентичность и психологическую устойчивость в условиях иноверческого окружения.

Одним из важных свидетельств, подтверждающих движение Европы к гуманизации положения военнопленных в период позднего Средневековья и раннего Нового времени, является соблюдение их права на свободу религиозных верований и ритуалов. Это право поддерживалось и странами-участниками Северной войны, но применительно к каждой из них можно обнаружить свои специфичные черты.

Религиозность (даже склонность к экзальтации и мистицизму) шведского короля оказала определяющее влияние на его воинов, которые считали Карла героем и гением. В походах и в плену, в снег и под палящим солнцем каролины аккуратно соблюдали все обряды и традиции. Многие из них писали впоследствии, что религиозная сплоченность помогла им не просто только выжить в православном окружении, но и активно приспособиться к новой действительности.

Вместе с тем очевидно, что этот защитный механизм мог и не сработать, если бы не религиозная толерантность Петра I, который неоднократно за годы своего правления законодательно подтверждал объявленную им в манифесте от 16 апреля 1702 года свободу вероисповедания иностранцев, которая в полной мере распространилась и на пленных каролинов. Столь явная толерантность вполне объяснима с точки зрения практицизма, который был присущ главному преобразователю России. Царь Петр на определенном этапе стал относиться к пленникам не как к воинам вражеского государства, а как к специалистам и просто грамотным людям, которые обладают более совершенными трудовыми навыками, чем его подданные. И в этих условиях объявленная им свобода вероисповедания становилась мощным козырем при приглашении каролинов на службу. Русским пленным в этом отношении повезло меньше: Карл XII, а вслед за ним центральные и местные власти на всех уровнях очень настороженно относились к желанию перейти в лютеранство, считая это проявлением исконно русского коварства и стремления во что бы то ни стало вырваться на свободу. Вместе с тем каких-либо целенаправленных действий по ограничению права пленных на свободу вероисповедания шведские власти не предпринимали, и известно около двух десятков случаев принятия другой веры.

Затруднения с соблюдением декларируемой религиозной толерантности время от времени возникали и в России, и в Швеции под влиянием конкретных обстоятельств. Надо отметить, что в России, прежде всего в столице и портовых городах, к началу XVIII века сложились довольно благоприятные условия для регулярного исполнения религиозных служб иноверцами. В частности, в Москве в Немецкой слободе уже было как минимум две кирхи и несколько пасторов. Небольшие приходы были и в других русских городах, в которых традиционно жили иностранцы, например в Новгороде и Пскове. Резидент Томас Книперкрона в письмах в Стокгольм никогда не жаловался на то, что каролинам негде исполнять службы, или на то, что нет священнослужителей. Можно было бы ожидать появление этих проблем после того, как пленных начали отправлять в Сибирь и на Урал в небольшие и совсем маленькие города, но этого не произошло. Во-первых, проблема кадров служителей была решена каролинами за счет собственных резервов, так как среди них было довольно много военных священников. Во-вторых, русские власти охотно откликались на просьбы пленных о присылке пасторов к их месту пребывания. Иногда они сами инициировали поиск, как это сделал комендант Москвы князь М.П. Гагарин в 1710 году, отправляя группу военнопленных в Соликамск. Правительствующий Сенат в 1717 году, отвечая на прошение финских пленных из Санкт-Петербурга, распорядился прислать из Чебоксар пастора Ягана Павиандера, знающего финский язык.

Знаковым событием в жизни каролинов в Сибири стало строительство кирхи в Тобольске, что было бы невозможно без согласия и поддержки властей. Она открыла свои двери в 1713 году, дважды горела, но отстраивалась заново и действовала до отъезда каролинов на родину после окончания войны. В новой столице империи Санкт-Петербурге шведские пленные в 1719 году также построили кирху.

То, что религиозные чувства каролинов нашли в России если не поддержку, то сдержанную терпимость, показывает содержание дневниковых записей батальонного священника Андэша Вестермана. Из них следует, что в колониях ссыльных шла активная религиозно-обрядовая жизнь, что, несомненно, было бы сопряжено с большими проблемами в случае активного противостояния местного населения.

Письма и прошения русских пленных из Швеции показывают, что они оказались в более затруднительном положении, чем их визави. В первую очередь это касалось, как писали шведы, «ортодоксальных русских», то есть православных. В течение всей войны они в большей или меньшей степени испытывали затруднения в исполнении религиозного долга.

В Стокгольме с начала XVII века при русском гостином дворе существовала часовня для купцов и прочих православных людей, так же как в Ревеле и Нарве. Именно в ней, как изначально планировалось, должен был проводить регулярные службы священник Алексей Федоров, который ехал в свите русского резидента князя Хилкова в Стокгольм и вместе со всеми прочими оказался в плену. Жесткая позиция шведских властей, разделивших и изолировавших пленных друг от друга, привела к тому, что в первые годы плена лишь некоторые офицеры и резидент могли пользоваться его услугами. Особенно тяжело было в первые годы плена: к 1702 году Хилков и генералы неоднократно просили Королевский совет разрешить им проведение православных служб в доме Фалкенберга, где жили Долгорукий, Трубецкой, Головин и несколько их сослуживцев. Не выдержав напора, советники все-таки обратились за официальным разрешением к королю, сообщив ему, что Книперкроне в Москве разрешено посещать церковные службы в Немецкой слободе. Карл не торопился с ответом и члены Совета самостоятельным решением позволили священнику А. Федорову посещать пленников. При активной поддержке церемониймейстера Спарвенфельда в одной из комнат в доме генералов была оборудована домовая церковь Покрова Богородицы, которую освятили вдень Петра и Павла 10 июля 1702 года.

Но даже эта небольшая победа не решала проблему для большинства русских пленных, которые по-прежнему не имели возможности участвовать в церковных службах. И Долгорукий, и Хилков регулярно писали властям на всех уровнях, настаивая на том, чтобы к рядовым и гражданским «допустили» священника, а то «многие без покаяния умереть могут». Писали они и в Москву с просьбой прислать священнослужителей. Проблема была настолько острой, что в конце мая 1705 года Хилков попросил шведские власти не освобождать из плена иеромонаха Симона и дьякона Арсения, а отправить их в Стокгольм, где они могли бы окормлять свою паству.

К 1706 году ситуация несколько стабилизировалась. Во-первых, царевичу Александру Имеретинскому удалось добиться разрешения на приезд в Швецию своего домашнего священника отца Панкратия, который, как писали в документах, «прибыл с Руси своей волею». Он сразу же стал активно проводить службы для остальных генералов и офицеров. Во-вторых, в русской колонии появилось еще несколько церковнослужителей, которые оказались в плену в результате боевых действий на приграничных прибалтийских территориях. Скорее всего, решение шведских властей привезти их в Стокгольм было продиктовано стремлением снять напряжение и избавиться от недовольства «московитских» пленников.

Участь церковнослужителей, оказавшихся в плену, была столь же тяжела, как и всех остальных пленных: они испытывали голод, холод и унижения. Вернувшиеся из шведского плена в 1710 году офицеры Зиновьев, Водорацкий и Лихачев рассказывали, что вместе с ними в Евле находился священник, которого, как и всех прочих, на протяжении девяти месяцев никуда не выпускали из деревянной избы, на окнах которой были железные решетки. Судя по всему, речь шла о Василии Прокофьеве, которого спустя некоторое время обменяли на шведского коллегу. Уже упомянутый А. Вестерман, преодолевая с соотечественниками все тяготы и перипетии плена, находил время для того, чтобы фиксировать все события в жизни шведской колонии в Соликамске, в частности, он писал о церковных службах по поводу помолвок, свадеб, рождений и смертей. Воодушевлять и поддерживать одних, хоронить других — вот задачи, которые решали священнослужители, находившиеся в плену.

Но иногда они выполняли особые, не свойственные священникам в обычной жизни, функции. И это грозило им смертельной опасностью. Со временем и русские, и шведские власти обнаружили, что именно священнослужители — та тонкая ниточка, которая связывает пленных между собой, а всех их с внешним миром. Это стало для них очень неприятным открытием, так как приводило к утечке недозволенной, а то и секретной информации. Шведские власти, пытаясь бороться с этим, стали обыскивать православных служителей до и после религиозных служб или посещения больных. А резидент Хилков в своих письмах в Россию особо предупреждал Головина, что необходимо приставить к каролинам специального человека, знающего язык, чтобы он присутствовал на службах в кирхах, так как «они там обычно обсуждают противные дела». Безусловно, что и русские пленники пользовались точно такой же практикой; уже в 1704 году к ним прикрепили «переметнувшегося толмача» Полукарпа Герасимова, которому было поручено следить, чтобы «про шведов ничего не говорили». Впрочем, судя по записям шведских властей, через некоторое время Герасимов попал под влияние русских (в частности, любил играть с ними в карты) и стал выполнять их просьбы, например помогать с передачей писем. Судя по всему, ему доверял и генерал Трубецкой, так как при отъезде у него оставил часть своих вещей. Безусловно, ситуация с соблюдением права пленных на свободу вероисповедания и в России, и в Швеции не была идеальной. Кроме объективных причин, затрудняющих выполнение объявленной свободы вероисповедания, большую роль играли субъективные факторы. Например, посещение церковных служб рассматривалось властями, как в России, так и в Швеции, как привилегия, которую при необходимости можно использовать для шантажа и наказания пленных. Особенно часто этим инструментом пользовались шведские власти, при всякой возможности ограничивая религиозные права противника, как православного, так и других вероисповеданий. А поводы могли быть самыми разнообразными. Так, после побега однофамильцев полковника и майора Гордонов в конце мая 1702 года русским пленным было запрещено ходить «до церкви» девять дней. В условиях информационной изоляции пленники довольно часто даже не представляли причины наказания. Лютеранин генерал Вейде не сталкивался с трудностями православных пленных, но и он в 1703 году пожаловался в Королевский совет, что «без всякой причины и душевности» ему и его товарищам запретили посещать кирху и они уже «по полугоду дом Божий не посещали».

Пожалуй, самыми резонансными и массовыми случаями нарушения религиозной свободы были насильственные действия царских подданных по перемене вероисповедания рядовым пленным и депортированным. В Швеции хорошо знали о подобных эксцессах, а полномочные представители шведских пленных в России регулярно писали во все властные инстанции и самому царю с просьбой прекратить подобное «варварство». Иногда казалось, что их активность может дать реальные результаты. Например, довольно сильное впечатление на русские власти произвело прошение генерала Адама Левенгаупта от 30 октября 1717 года, в котором он жаловался, что с пленными обращаются, «словно это бессловесные твари и неодушевленные вещи», и что ни в одной христианской стране недопустимо такое поведение по отношению к военнопленным. Ответом стал сенатский указ, запрещающий среди прочего насильственное крещение. Но не прошло и нескольких месяцев, как выяснилось, что действенной силы запрет не имел, так как массовые нарушения свободы вероисповедания по-прежнему активно происходили на частном уровне.

Субъектами таких действий в первую очередь становились депортированные жители прибалтийских провинций, которые с негласного согласия властей рассматривались в качестве законной «добычи войны». Их положение было по-настоящему бесправным.

В Москве и Новгороде на некоторых рынках существовали специальные места, где торговали пленными «свейской» или «чухонской породы». В Москве этот торг шел на Ивановской площади. Резидент Книперкрона часто сообщал царю и московским властям конкретные случаи, как, например, в 1703 году, что некий «грек по имени Заб… купил 2 женщин, Марью и Варвару, и 3 девок, Елену, Анну и Софью, и намерен в турецкую землю и вечное порабощение провести». Он же в 1707 году сообщил, что, несмотря на запреты, «персидский купец уже 20 шведских пленников держит на своей службе и хочет увезти с собой».

Факт насильственного крещения стал особенно заметен после подписания мирных кондиций в Ништадте и начала возвращения пленных на родину. Тогда, по требованию шведской стороны, Сенат распорядился предоставить подробные росписи депортированных и военнопленных, находящихся в частном владении. Оказалось, что большая их часть уже стала православными и за истечением лет доказать насильственность перевода их в православную веру практически невозможно: многие были вывезены в малолетнем возрасте и ничего другого уже и не помнили, их дарили, продавали, передавали по наследству. В конечном итоге получив при крещении русские фамилии, они быстро и бесследно растворились в море Ивановых, Петровых или в лучшем случае Шведовых.

Не вызывает особого удивления то, что часть иностранцев обеих армий, оказавшись в плену, не только принимали новую службу, но и меняли религию. Так поступили в начале войны несколько человек из свиты главнокомандующего русскими войсками при Нарве герцога де Круа. Уже в 1704 году они перешли в лютеранство и, по словам Хилкова, «уволены из аресту и службу ищут». Довольно много прибалтийских дворян после того, как Петр взял Прибалтику, поступили на русскую службу, а некоторые даже сменили вероисповедание. Следует отметить, что власти обеих стран очень строго оценивали решение соотечественников о перемене веры. «Изменивший своему королю й отечеству» — так писал один из шведских мемуаристов. Примечательно, что царь Петр учел это и, приглашая каролинов на службу, не настаивал на обязательном переходе в православие.

Смена вероисповедания между тем была одним из немногих законных способов выйти из статуса военнопленного. В России дальнейшее положение таких пленных было более благополучным и перспективным, чем в Швеции. Доброволец, выразивший желание поступить на царскую службу, не только получал жалованье больше, чем у русских равночинцев, но и имел право выбора службы. Например, некий Эрик Друандер, который в 1717 году принял православие и женился на русской, первоначально был определен сборщиком дани, но в 1720 году он попросил перевести его на службу по военной части, что и было удовлетворено вышестоящими инстанциями.

Добровольно принимали решение о смене вероисповедания те пленные, которые пытались защититься от каких-либо неприятностей. Так поступил, опасаясь мести товарищей, адъютант Бринк, донесший русским властям о крупном заговоре в Казани, после чего многие из его однополчан провели несколько лет в тюрьме в кандалах, на хлебе и воде. «Плут и бездельник» крестьянин Филипп Никитин, причинивший, по словам Хилкова, немало бед русским купцам, также из страха перед разоблачением и наказанием сбежал на шведскую территорию, чтобы стать «за королем и перенять веру».

И еще один любопытный факт. Религиозная толерантность русских властей способствовала распространению среди пленных каролинов сравнительно нового течения — пиетизма. Последователями взглядов профессора Франка из немецкого города Галле были многие офицеры. Особо активную деятельность пиетисты развернули в Сибири. Капитаны Врех, Страленберг, Крейц, лейтенант Пальм вели регулярную переписку с Галле. Особую актуальность и популярность среди сибирских пленных получили идеи необходимости испытаний как средства приближения к Богу и обязательной практической деятельности. Эти постулаты создавали основу для поддержания духа, столь необходимого в тяжелейших условиях многолетнего плена. Не стоит забывать и о щедрой материальной помощи, которая приходила из Германии. На присланные 2 195 рублей 79 копеек в Тобольске были построены кирха, школа и больница, которые стали заметным явлением в жизни не только пленных, но и самих сибиряков.

С кафедры открывшейся в ноябре 1713 года в Тобольске кирхи проповедники призывали приспосабливаться к условиям плена, актиризировать все резервы для того, чтобы выдержать ниспосланное свыше испытание. И каролины искренне старались выполнить указания. Пытаясь войти с местными жителями в контакт, они не препятствовали тому, чтобы их дети играли с русскими детьми, учились вместе в новой школе. Многие военнопленные с благодарностью принимали помощь и охотно делились своими знаниями. За годы плена появилась не одна русско-шведская семья, родились дети. Вступили в брак с русскими женщинами секунд-лейтенант Гертель, капитан фон Хаакен, лейтенант фон Витте и другие. Любопытно, что вступление в брак шведского пленного с русской подданной не влекло за собой обязанности по перемене им веры. Но выходившая замуж русская женщина и дети, родившиеся в этом браке, считались православными. Данное положение было закреплено синодским указом от 23 июня 1721 года и специальным посланием Святейшего Синода к православным «О беспрепятственном их вступлении в брак с иностранцами». Законодательно оформленные ограничения привели к тому, что после заключения мира во многих смешанных семьях происходили трагедии, вызванные тем, что жены с детьми не могли уехать из России вместе со своими мужьями.

Фридрих Вильгельм Берхгольц в своих мемуарах описал историю молодого гвардейского прапорщика по фамилии Тернер, который во время плена женился на русской и у них родилась дочь. Он был очень опечален фактом того, что по царскому приказу его семья не могла с ним уехать в Швецию. Только многократные просьбы тайного советника Бассевича, обращенные к князю Меншикову, помогли тогда благополучно разрешить ситуацию. Но история Тернера была скорее исключением, так как большинство шведских мужей оставляли своих русских жен, уезжали на родину, где вскоре женились на соотечественницах.

Противоположной была ситуация в Швеции, где власти обязывали пленного менять вероисповедание при вступлении в брак. Кстати, с 1716 года для заключения такого брачного союза требовалось личное разрешение короля.