Девятнадцатого декабря 1923 года в половине одиннадцатого финский корабль «Хебе» подходил к Шеппсбрун. На пристани толпились журналисты и фотографы. На палубе первого класса стояли Энгстрём в настоящей русской меховой ушанке и Хедин в черной персидской каракулевой шапке. Справа от Хедина стояла еще одна знаменитость — директор банка Улоф Ашберг, по прозвищу Красный банкир.

Таможенники осмотрели багаж Хедина, взяли пошлину — банку русской икры, и Свен сошел на берег к семье, друзьям и журналистам. Высказывания Хедина в Москве вызывали у всех любопытство и вопросы.

Что случилось со старым русофобом и сторонником сильной Швеции Хедином? Что он имел в виду? Неужели он полностью изменил свое мнение? Хедин стал большевиком? Газетчики жаждали интервью. Свен старательно избегал разговоров о политике, но охотно и даже с энтузиазмом говорил о своих впечатлениях от Советской России.

«Россия — страна, устремленная в будущее, с большими возможностями, намного большими, чем у Америки», — сказал он в интервью «Вестманландской краевой газете».

Корреспонденту «Афтонбладет» Хедин рассказал о том, что Россия сейчас намного более свободная страна, нежели в царское время: «Когда вы раньше ехали в Сибирском экспрессе, то повсюду были жандармы, а если вы что-то записывали или фотографировали, то тут же оказывались под подозрением как шпион. В этот раз ничего подобного не было».

«Свен Хедин сегодня настолько же заядлый русофил, насколько в прошлом — русофоб», — констатировал корреспондент газеты «Арбетарен» («Рабочий») после встречи с Хедином и отметил, что «к радости Ленина, доктор Хедин стал его поклонником».

Панегирик Хедина новой России вызвал моментальную реакцию: буржуазная пресса, которая обыкновенно стояла за него горой, встретила его высказывания со скепсисом. Так, «Новое ежедневное обозрение» писало о рекламе русского туризма с безвкусными преувеличениями, но одновременно выражало понимание поведения Хедина в отношениях с властями новой России. «Париж стоит мессы, а даровые казачьи эскорты и караваны верблюдов для исследователя Азии, безусловно, значат очень много», — комментировало «Новое ежедневное обозрение».

«Эстерсунд-постен» в редакционной статье несколько иронически замечала: «Еще со времен Екатерины и Потемкина власть имущие в России были хорошими режиссерами, особенно в тех случаях, когда надо было пустить пыль в глаза иностранцам». «Гётеборг постен» указывала на то, что никогда еще не была настолько уверена в политической слепоте Хедина. Левая пресса вовсю веселилась по поводу всего этого.

Не замедлила «поддержать» Свена и Милле Линдстрём: «Я не понимаю, как ты счел возможным такое сказать и сделать. Ничто теперь тебе не поможет. Сколько бы ты книг ни написал и сколько бы докладов ни сделал — это непоправимо. Как человек политики ты мертв. Ты не вернешь доверия. В глазах большинства ты стал большевистским агентом. Ты выстрелил в спину своим друзьям, которым ты стольким обязан. Никто, кроме тебя, не добился такого положения в науке и одновременно в политике. Но ты испугался, что тебя забудут, ты опять захотел шумихи. Советы задурили тебе голову лестью…»

Хедин считал своих критиков идиотами, извращающими его слова и не понимающими его мотивов. В связи с «потемкинскими деревнями», которыми большевики якобы зашорили ему глаза, Свен напомнил, что семнадцать раз был в России, бегло говорит по-русски и сам планировал свои передвижения.

Хедин подчеркивал важность добрососедских отношений с Россией в свете неизбежной, по его мнению, новой войны из-за Версальского мира. Он также напоминал о гигантском коммерческом потенциале России для шведских предпринимателей.

Если Свен надеялся, что его объяснения угомонят критиков, то ему пришлось в этом разочароваться.

Социал-демократ Артур Энгберг в январе 1924 года позволил себе в адрес Хедина в газете «Арбетет» («Труд») такие высказывания: «Мы, шведы, просим прощения у господина Хедина за то, что нас раздражает пара полуевреев его пошиба, которые раз за разом выступают в присвоенной ими роли наставников нации и манипулируют величием Швеции. Шведский народ обойдется без дирижерской палочки царского агента с восточными взглядами и менталитетом».

Через несколько дней Хедин прочитал о себе в газете «Бранд» («Пожар»): «Хедина характеризует не его обаятельная сияющая улыбка, а крючковатый нос, вынюхивающий поживу!»

В общественном мнении Европы того времени большевизм и еврейство слились в единое понятие. Между евреем и большевиком ставился знак равенства. С этикеткой «еврей» причины славословий Хедина в адрес новой России становились легко объяснимы.

Газеты соревновались между собой, рассуждая, насколько сильна в Хедине еврейская кровь. 2 июля 1924 года газета «Гнистан» («Искра») опубликовала гигантскую статью, препарирующую генеалогическое древо Хединов. Газета сообщила, что евреем был дедушка отца мамы Свена, следовательно, Хедин был евреем на шесть процентов. Но по мнению газеты Хедин внешне и внутренне типичный еврей. «Никто не осмелится отрицать наличие у Хедина специфических еврейских черт: его слабость к званиям и наградам, громогласная самореклама, переменчивость во взглядах, что продемонстрировала его поездка в Москву, когда он переметнулся к «красным».

1924 год явно был не из лучших в жизни Свена Хедина. Тибетская экспедиция откладывалась на неопределенный срок. Путевые записки «Из Пекина в Москву» были довольно прохладно встречены рецензентами. Он закончил книгу «Моя жизнь исследователя» для Лайврайта. Вышла также книга о Большом каньоне, но это мало что изменило.