Глава VIII

Татары как ни были просты, а скоро смекнули, что гарантии их независимости от Порты, принятые на себя Россией, вовсе не согласовались с их собственными воззрениями на свое новое международное положение, и потому отказались исполнить предложение русского поверенного в делах при хане Веселицкого послать к императрице просительное письмо, чтобы она приняла под свою власть города Керчь, Ени-Кале и Кафу. Равным образом отправившийся послом в Петербург калга Шагин-Герай тоже еще, очевидно, не понимал новых условий политического существования ханства и всячески ломался, в самом деле считая себя представителем независимого государства: то требовал, чтобы граф Панин первый сделал ему визит, то не хотел снимать шапки на аудиенции императрицы, благо с ним обошлись ласково и оказывали ему всякое внимание. Когда для окончательного уложения дел с Сахыб-Гераем в Бакче-Сарай явился генерал Щербинин, то хан отказался торжественно, на аудиенции принять от него подарки — перо и саблю, и поцеловать грамоту императрицы, считая это знаками подчиненности и повиновения; а когда Щербинин коснулся пункта охранения Россией татарской вольницы, то Сахыб-Герай возразил: «На что вольного человека охранять?» Только податливость ногайских депутатов побудила его наконец подписать акт, в котором он клялся, что со всем крымским народом отторгается на вечные времена от Оттоманской Порты и будет состоять под покровительством всепресветлейшей государыни великой Екатерины и ее наследников. Это происходило в июле 1772 года.

Около того же времени начались переговоры о мире с Портой в Фокшанах, ничем не закончившиеся, как известно. Турки долго ни за что не хотели примириться с мыслью о независимости татар, то есть собственно консервативная часть стамбульского общества, турецкие улемы, смотревшие на эту независимость как на богопротивную ересь. Один турецкий уполномоченный, чудак Осман-эфенди, не добившись желанного отказа русских от татарской независимости, внезапно уехал из Фокшан, не испросив даже на это надлежащего разрешения. Другой уполномоченный, Абду-р-Реззак-эфенди, однако, продолжал вести переговоры в Бухаресте. Как человек толковый, он согласился с доводами Обрезкова, что высвобождение татар из-под покровительства Порты равно необходимо как для благополучия ее самой, так и для спокойствия России, отнимая у них возможность вести себя так хищнически, как это было доселе, и служить причиной неудовольствия между обеими державами.

Соглашение, после немалых споров устроенное Абду-р-Реззаком, о котором Обрезков писал, что он весь свой век изжил с турками, «но такого добропорядочного и добродетельного человека не нашел», было принято и верховным везирем, и всем начальством турецкой армии. Они рассуждали так: «Неужели оттого, что татары станут самостоятельными, больше будет вреда для Высокой Державы, нежели от теперешнего господства (в Крыму) русских?» Но не так думали лицемеры, сидевшие спокойно в Стамбуле и сами не испытавшие всех бедствий и ужасов войны. Доклад верховного везиря Мухсин-заде Мухаммед-паши, посланный им в Порту с Ашау-л-Ла-беем, был подвергнут обсуждению государственного Дивана, где присутствовал и тот Осман-эфенди, который даром провел время в Фокшанах, ни до чего не договорившись с русскими уполномоченными. Не столько радея о пользе государства, сколько желая, вероятно, испортить дело, сделанное другими, в котором сам оказался несостоятельным, этот неудачный дипломат больше всех возвышал в присутствии султана голос против заключения мира с русскими на предлагавшихся условиях. «Мы московцев видели своими глазами, — кричал он, — мы щупали пульс их; мы поняли, насколько мозги их проникнуты злонамеренностью; этот мир не имеет смысла: цель их обман и коварство!» Такими лживыми, но цветистыми речами он помутил разум султана, тем более что встретил себе поддержку в кады-эскерах, которые тоже вопили: «Независимость татар!.. Помилуй Бог, да одно слово это произносить так грех тяжкий!» Было сказано и такое: «Мы еще московцев заставим хорошенько отведать сабли, а потом заключим мир, какой пожелаем!»

Отрицательный ответ был сообщен в главную квартиру, а оттуда передан и Обрезкову. Война разгорелась снова и длилась еще больше года, пока не разрешилась знаменитым Кючук-Кайнарджийским миром.

Государственные лица Порты не предвидели всех последствий своего тщетного упорства и продолжали тешить свое самолюбие, что лишь причиняло им дополнительные хлопоты, расходы и затруднения. Так, когда Селим-Герай-хан III покинул Крым, занятый русскими войсками, и ханское звание потеряло всякий смысл, турецкие мудрецы, как сообщает Васыф-эфенди, решили, что хоть номинально, хоть только над татарами, поселившимися по ту сторону Дуная, да надо назначить нового хана. В начале шабана 1185 года (ноябрь 1771) всех проживавших в Румелии султанов Герайского дома и мурз пригласили в столицу и начали выбирать подходящего человека в торжественном и многолюдном собрании в сарае Давуд-паши. После долгих разговоров и прений остановились на Максуд-Герае, раз уже сидевшем на ханском троне; калгой к нему назначили сына Крым-Герая, Бахты-Герая; место нур-эд-дина было оставлено вакантным. При обсуждении мер к возвращению Крыма в лоно падишахских владений, новоизбранный титулярный хан рекомендовал возмущать черкесов, с каковой целью и решено было немедленно отправить в черкесские страны другого сына Крым-Герая — Мухаммед-Герая с силяхшуром Гурджи-Али-агою, снабдив их султанскими подарками для подкупа местных жителей. Так как все придунайские местности большей частью были в руках русских, а по Черному морю крейсировали русские корабли, то Максуд-Герай с толпой татар более десяти тысяч отправился в Шумлу. Внезапный прилив такой массы татарских ртов, требовавших продовольствия, поставил садразама в несказанное затруднение, потому что ему нечем было кормить и свою армию. Скрепя сердце, верховный везирь устроил обычную церемонию встречи титулярного хана в Шумле, отрядив мигмандарем (церемониймейстером) Атау-л-Ла-бея, и кое-как удовлетворял нужды поселившихся по окрестным деревням султанов, мурз и прочих татар. В совместном совещании садразама с ханом Рущук был избран местом ханской зимовки, куда Максуд-Герай и прибыл 7 рамазана (14 декабря) того же года.

Максуд-Герай-хан I (1185–1186; 1771–1772) в этом своем новом положении жил в свое удовольствие — пил, ел, требовал из казны денег на свой комфорт; до всего другого прочего ему мало было заботы. Сменили двух состоявших при нем квартирмейстеров, Мухаммед-агу и Ахмеда-эфенди, не нашедших способа сводить концы с концами, — ничто не помогало; наконец рационы, отпускавшиеся натурой, переложены были на денежный эквивалент: хану стали отпускать из казны по тридцати пяти тысяч акче в месяц. Тогда свита его, не довольствуясь этим содержанием, принялась грабить и разорять жителей окрестных деревень, так что уже в османской армии возникло неудовольствие по поводу такого безобразно-тунеядского поведения татарских братьев по оружию. Слухи об этом дошли до султана; вопрос о хане подвергнут был обсуждению государственного Дивана, и Максуд-Гераю был послан строгий фирман с напоминанием о том, что он избран для того, чтобы бороться с врагами и делать во время зимовки при всяком благоприятном случае нападения на неприятеля, а не для того, чтобы творить всякие насилия бедным жителям и даром проедать деньги, с трудом добываемые казной на его содержание.

Под влиянием этого внушения свыше татары принялись за дело, и тут оказалось, что услужливый дурак опаснее врага: в то время как у садразама уже состоялось, но пока держалось в секрете условие с русским главнокомандующим о перемирии перед Фокшанским конгрессом, вдруг он получает от Максуд-Герая письмо с извещением, что тот с 300–500 находящимися при нем татарами выступил из Рущука для соединения с никопольским отрядом и собирается переправиться на ту сторону Дуная, чтобы произвести атаку на неприятеля, а коли это не удастся, то ограбить и разорить мятежных райю. Это известие произвело страшный переполох в главной квартире, потому что такая выходка хана могла испортить все дело, уничтожив только что заключенное перемирие. Тотчас же был послан знакомый уже нам Атау-л-Ла-бей курьером остановить затею хана; он едва успел догнать двинувшийся отряд и вовремя воротить его.

Неудачный исход Бухарестского конгресса повел к неприятностям для обеих воюющих сторон. Русские войска, истощенные затянувшейся борьбой, по временам оказывались не в силах одолеть турок. Турки же, возбужденные своими незначительными успехами, окрылялись надеждой на полное торжество и все глубже втягивались в войну, пока не потерпели полное фиаско. Крымцы тоже не остались спокойными зрителями происходивших пред ними и из-за них событий. Ободренные уступчивостью России на Бухарестском конгрессе, которой, кстати, был недоволен калга Шагин-Герай, и некоторыми успехами османского оружия, крымские татары — во всяком случае, часть их, — опасаясь ли мести Порты в случае ее торжества или же тяготясь, по мнению турецких историков, несправедливым обращением с ними русских, стали опять заискивать у Порога Счастья и слать одно за другим письма, в которых изъявляли раскаяние.

Турки, конечно, обрадовались такому повороту в настроении татар и решили во что бы то ни стало настоять на исполнении желаний, выраженных крымцами в покаянных посланиях. С этой целью вызвали отставного хана Девлет-Герая из его чифтлика в столицу и спросили его мнения насчет освобождения Крыма силой оружия. Он отвечал, что он знает весьма легкий путь к этому. Его послушали: набрали, с помощью сераскера Джаныклы Али-паши, двадцать пять тысяч пехоты, посадили ее в Синопе и в других пристанях на корабли, дали Али-паше авансом за грядущие заслуги звание везиря и снарядили таким образом экспедицию в Крым. Все это устроилось помимо и без ведома числившегося крымским ханом Максуд-Герая, который проживал то в Рущуке, то в Никополе, спокойно получая и проедая ежемесячно по тридцати пяти тысяч гурушей. Узнав о приглашении к Высочайшему Стремени Девлет-Герая и об отправке его в экспедицию в Крым, Максуд-Герай счел это обидным для своей чести знаком лишения себя ханского звания, собрал пожитки и со всей свитой 20 ребиу-ль-эввеля 1187 года (11 июня 1773) поспешно удалился в свой чифтлик. Верховный везирь довел об этом до высочайшего сведения, и, как утверждает Васыф, издан был султанский указ о ссылке Максуд-Герая в Татар-Базарджик и наказании его за такое дурное поведение. Крымский историк Халим-Герай о финале кратковременной карьеры Максуд-Герая говорит немного иначе, а именно: «Командирование Девлет-Герая в Кубань (а не в Крым, как говорит Васыф-эфенди) причинило неудовольствие его (Максуд-Герая) гордой натуре, и он без позволения отправился в свой чифтлик. Это вызвало гнев достохвального падишаха, и тотчас его сослали в Самаково; потом он был прощен и получил разрешение опять поселиться в своем чифтлике».

Может быть, собственно, за то и раздосадовались на самовольство Максуд-Герая в Порте, что затеянная ею экспедиция в Крым или в Кубань, а по другим, европейским, сведениям ни туда, ни сюда, не осуществилась: Джаныклы Али-паша с Девлет-Гераем праздно просидели в Трапезунде, не сделав даже попытки предпринять что-либо к выполнению возложенного на них поручения. Только после того, как был заключен Кючук-Кайнарджийский мир и уже написан был рескрипт к начальнику второй армии с приказанием постепенно очищать Крым, оставив гарнизоны в Керчи и Ени-Кале, вдруг пришло от Долгорукого известие, что в Крым высадился с войском сераскер-паша Али-бей. Это, конечно, и был Джаныклы Али-паша, явившийся туда ни ко времени, ни к месту.

Составляющий торжество русского оружия и политики Кючук-Кайнарджийский мир Ресми-Ахмед-эфенди называет «беспримерным, редким, миром, какому не было подобного от начала возникновения Высокой Державы» — до того отчаянным было положение турок в ту критическую пору. Такой благополучный, по его словам, выход из тяжкого положения Ресми полушутя, полусерьезно приписывает единственно тому, что «августейшее вступление на престол нового могущественного падишаха случилось в весеннее время и, следовательно, его августейшее счастье было тогда в полной силе».

Султан Мустафа III (1757–1773) не дожил до окончания злополучной войны и в предсмертной агонии все еще бредил ею, собираясь самолично отправиться в поход и восстановить честь оттоманского оружия, посрамленную последними поражениями, в которых турецкие войска только и делали, что обращались в бегство, чего и не скрывают даже турецкие историки. Преемник его Абду-ль-Хамид I (1774–1789) тоже убедился в бесполезности дальнейшей борьбы с Россией и подписал вышеупомянутый мир, третьей статьей которого санкционировано новое положение Крымского ханства. Эта статья гласит: «Все Татарские народы: Крымские, Буджакские, Кубанские, Едисанцы, Жамбуйлуки и Едичкулы, без изъятия от обеих Империй имеют быть признаны вольными и совершенно независимыми от всякой посторонней власти, но пребывающими под самодержавной властью собственного их Хана Чингисского поколения, всем Татарским обществом избранного и возведенного, который да управляет ими по древним их законам и обычаям, не отдавая отчета ни в чем никакой посторонней Державе; и для того ни Российский Двор, ни Оттоманская Порта не имеют вступаться как в избрание, так и возведение помянутого хана, так и в домашние, политические, гражданские и внутренние их дела ни под каким видом, но признавать и почитать оную Татарскую нацию в политическом и гражданском состоянии по примеру других Держав, под собственным правлением своим состоящих, ни от кого, кроме единого Бога, не зависящих; в духовных же обрядах, как единоверные с Мусульманами, в рассуждении Его Султанского Величества, яко Верховного Калифа Магометанского закона, имеют сообразоваться правилам, законом их предписанным, без малейшего предосуждения, однако ж, утверждаемой для них политической и гражданской вольности…» И т. д.

Ясно, что статья эта заключала в себе зерно дальнейших пререканий между договорившимися державами по поводу тех же татар. Устанавливая полную их самостоятельность, она в то же время обязывала их сообразоваться в духовных обрядах с общемусульманскими законами, регламентатором которых считается верховный калиф, султан турецкий. А так как у мусульман нет строгого разграничения между бытом религиозно-обрядовым и чисто гражданственно-юридическим, то турки и татары всегда могли дать этой оговорке самое широкое толкование, поставив прежде всего правомерность власти избираемого народом самодержавного хана в зависимость от санкции турецкого султана. Все зависело от взглядов самих сторон, то есть руководителей политики обеих держав, на то, чего им было выгоднее держаться в этом трактате.

В момент заключения Кючук-Кайнарджийского мира в Крыму состоял в должности хана по новому порядку считавшийся избранным от целого народа Сахыб-Герай II (1185–1189; 1772–1775), который и получил от Высокой Порты инвеституру в знак султанского согласия на это избрание. Но все признаки указывали на то, что ему недолго сидеть на ханском троне. Первая причина непрочности его положения заключалась в соперничестве других претендентов, и прежде всего родного его брата Шагин-Герая. Этот последний, еще в сане калги обласканный при русском дворе и убедившийся в возможности найти в России надежную для себя опору, тотчас же по возвращении из Петербурга в Бакче-Сарай повел такие речи с приехавшим с ним князем Путятиным, которые прямо изобличали в нем решительное намерение самому сделаться ханом, хотя Соловьев, как представляется, несколько и преувеличивает обширность замыслов Шагин-Герая — основать новую черноморскую империю Гераев.

Шагин-Герай, выставляя на вид свою способность управляться с анархической страной, о брате своем отозвался так: «Может ли человек, сев на необъезженную лошадь, ехать по воле своей надлежащим путем, когда отдал другому поводья в руки?» Мнение это имело основание: Сахыб-Герай вскоре обнаружил полную несостоятельность поддерживать свою независимость, гарантированную международным трактатом, — когда в Крым высадился с войском сераскер Али-бей, то хан не только не оказал ему никакого сопротивления, но и выдал ему русского резидента Веселицкого. Справедливо было негодование Шагин-Герая и в связи с уступчивостью России, которая в переговорах с Турцией соглашалась признать власть султана над Крымом в духовных делах. Он весьма основательно рассуждал, говоря: «Если так будет, то ни брату, ни мне здесь оставаться нельзя; наше состояние будет похоже на состояние человека, у которого над головой висит большой и плохо прикрепленный камень, могущий всякую минуту его задавить: подданные наши, при таком положении, по непостоянству своему и скотским нравам, будут иметь возможность делать беспрерывные возмущения как сами по себе, так еще более по проискам султанов, которых немало в Турции». Это он пророчил еще до окончания войны, в 1773 году. Когда Шагин-Герай не встретил в князе Долгоруком сочувствия своему плану сделаться самостоятельным ханом над татарами, то выехал из Крыма и поселился в Полтаве, получая от русского правительства 1000 рублей в месяц содержания.

Незадолго до заключения Кючук-Кайнарджийского мира Шагин-Герай еще раз выступил на сцену во время ногайских волнений, для успокоения которых он был послан русскими на Кубань, снабженный достаточным количеством денег и войска. Когда, по заключении мира, крымцы заявляли упорное желание оставаться под турецким владычеством, Шагин-Герай вздумал воспользоваться этим для осуществления своих целей, предложив Щербинину составить из ногайцев оппозицию крымцам и, при их содействии, сделаться самому ханом на условиях полного прекращения всяких сношений с Портой. План его получил одобрение, но встретил препятствие к исполнению со стороны Румянцева, который, получив благоприятные известия из Константинополя о направлении политики Порты, не хотел мешать утверждению мира новыми осложнениями.

Проницательный Ресми-Ахмед-эфенди был прав, когда в размышлениях своих по поводу Бухарестского конгресса отзывался о Шагин-Герае как о пронырливом и беспокойном авантюристе, кандидатура которого на ханство была весьма не по сердцу туркам. «Выбор хана, — пишет Ресми-Ахмед-эфенди, — по смыслу договора, предоставляется самим татарам. Коль скоро ханом не будет человек пронырливый и сеющий смуты, то, под условием непричинения беспокойства ни одной из сторон, он будет пользоваться доверием их. Но Шагин-Герай уже подал повод к беспорядкам: он производит волнение среди татар и смущает дружеские отношения двух держав. Можно быть уверенным, что и впредь если некоторые из татар примут его, то другие непременно станут отвергать его, и, таким образом, он сделается помехой к полному согласию, к которому так стремятся и которое так желательно. Поэтому если Российская Держава откажется от поддержания Шагин-Герая, нарушающего согласие, и если татары выберут кого-нибудь другого, кроме него, то Высокая Держава утвердит его на ханстве, и все прочие условия тоже будут соблюдаться. Эта мера самая приличная достоинству обоих государств и самая благодетельная для состояния рабов Божиих… Если бы теперь удалось лестью вывести московцев из Крыма, то это было бы великое дело! При наличии же затруднений с Шагин-Гераем остается уповать и надеяться, что так как это — человек, звезда которого уже закатилась, то он, по милости Божией, долго не протянет: судьба каким-нибудь способом да уберет его, подобно тому как в 82 (1768) году убрала Дели-Крым-Герая, который наделал столько шуму в 78 (1764) году».

Правда, тут анахронизм: в то время, про которое говорит автор, еще и речи не было о кандидатуре Шагин-Герая. Наш уполномоченный на Бухарестском конгрессе Обрезков в одной из конференций упоминает только, что «татары сами отправили калгу-султана к русскому двору, дабы наиточнейшим образом постановить дело о вольности и независимости их, снабдив его с тем публичными актами, как от стороны хана, так и от всех обществ татарских» и т. д. Тут везде Шагин-Герай является в качестве второстепенного лица, действовавшего по доверенности хана, каковым тогда признавался Россией Сахыб-Герай. Ресми-Ахмед-эфенди писал свое сочинение в 1195 году (1781). Шагин-Герай тогда уже состоял ханом по милости России, и турецкий публицист мог не упомнить в точности времени, когда она выдвинула его кандидатом на ханство, и таким образом позднейший факт пророчески излагает раньше, чем он свершился. Такое заключение следует из обмолвки насчет Шагин-Герая, что он был «человек, звезда которого уже закатилась»: что можно было про него сказать в 1781 году, того никак нельзя было сказать почти на десять лет раньше.

Но если Россия, при всем расположении к Шагин-Гераю, сдерживала его порывы в видах поддержания кое-какого статус-кво в Крыму, то в Порте совсем иначе смотрели на вещи, за исключением таких умных и дальновидных личностей, каков был часто упоминаемый нами Ресми-Ахмед-эфенди; но эти люди были в меньшинстве, и безрассудное большинство брало верх и подвергало свое государство новым бедствиям и бесплодным тратам.

Еще до обмена ратификациями, говорит турецкий историк Джевдет-паша, морем прибыла татарская депутация из почетных крымцев с просьбой, чтобы ханы по-прежнему назначались Портой, хутбэ же и монеты чтобы были с именем султана, и представили множество просьб и прошений. Их тотчас же стали чествовать как дорогих гостей — отвели приличное помещение со всей обстановкой и стали отпускать из казны деньги на их содержание. Очень хорошо понимая, что стремления татар совершенно противны только что заключенному договору с Россией, в Порте, однако же, не отвергли их искательств, а, придравшись к неясному выражению в договоре относительно того, как татарам поступать в делах религиозных, принялись толковать это выражение в смысле, согласном с татарскими вожделениями.

В этом направлении Порта начала новые дипломатические переговоры с Россией. Ей опять сделали уступку, и обмен ратификациями состоялся. Комментируя этот факт, турецкий историк обращает внимание на то, что России во что бы то ни стало надо было добиться так называемой независимости татар: это было для нее самое благоприятное условие, чтобы пользоваться соперничеством искателей ханского звания и держать в Крыму безвыходно свое войско под предлогом охраны особы ханов; причем Порта совершенно устранялась от всякого вмешательства в это, по-видимому, домашнее дело. Так рассуждает турецкий историк (вакаанэвис), и теперь еще благополучно здравствующий. Но иначе трактует тогдашние события, следовавшие за Кючук-Кайнарджийским миром, их современник Ресми-Ахмед-эфенди. «Все споры кончены, — говорит он, — все беды устранены. Но по воле Всевышнего Аллаха находившийся в то время в Крыму прежний хан, злокачественный Девлет-Герай, чтобы отнять у Сахыб-Герая ханство, через восемнадцать дней собрал около себя нескольких татар и послал двести татарских мурз с прошениями и представлениями к Порогу Счастья просить и умолять, говоря: „Мы не приемлем… срама независимости! Мы будем сражаться хоть до светопреставления, пока Ени-Кале и Кыл-Бурун не будут опять отобраны у московов!“ Эта статья составляла сущность мирного договора; ясно было, что в случае спора о ней дело непременно выйдет неладно; а потому надлежало, не слушая татарского вздора, представить Девлет-Герая виноватым и постараться этим устранить смуту. Но не умеющие сообразить в деле начала с концом болтуны и тщеславные своим правоверием государственники заговорили: „Это что такое? Татары мусульмане! Им непременно следует оказать помощь!“ И вот прибывших из Крыма татар приняли с почетом и уважением: из кладовой высочайшей кухни стали отпускать пайки ежемесячно на пятнадцать, на двадцать кисетов. А татары известно, какой народ: за трубку табаку они готовы пять часов карабкаться по горам. Ясно было, что как они увидят такую султанскую трапезу, то до воскресения мертвых не уйдут в свою сторону, а будут проводить время в бесконечных претензиях. Вместо того чтобы постараться выпроводить татар, их удержали, давши им такой ответ: „Мы напишем московцам бумагу в виде просьбы: может быть, желаемое и получится“. И написали московцам бумагу». Далее Ресми-Ахмед-эфенди со свойственным ему юмором описывает задор бестолковых турецких политиков, принявших мягкие, уклончивые отзывы России за трусость с ее стороны и готовность уступить назойливым притязаниям Порты. Потом он опускает занавес над печальным зрелищем новых бедствий, едва опять не обрушившихся на его отечество, в виде новой войны, в которую готово было вовлечь Турцию глупое упрямство и близорукое самомнение ее государственных людей.

На этот раз, впрочем, благоразумие восторжествовало над легкомыслием: в марте 1775 года граф Румянцев получил с курьером из Стамбула донесение полковника Петерсонао том, что Портой послано повеление к Девлет-Гераю немедленно выехать из Крыма; что известие это получено русским уполномоченным от самого реиса-эфенди, который откровенно будто бы признался, что и Порта считает нужным удалить Девлет-Герая, зная его честолюбивое стремление стать крымским ханом.

Если эти конфиденциальные клятвенные заверения турецкого сановника в действительности были лживы, то вся эта лживость употреблена была им как средство избегнуть нового непосильного столкновения с Россией из-за татар, нарушивших постановление Кючук-Кайнарджийского трактата. Факт этого нарушения совершался, по свидетельству турецких историков, в таком порядке. По обмене ратификаций Сахыб-Гераю послана была султанская грамота и инвеститура с миралемом Мухаммед-беем; а 27 сефера 1189 года (29 апреля 1775) в Бююк-Дере пристал корабль с Сахыб-Гераем, который отсюда написал садразаму письмо с изложением причин и обстоятельств своего отъезда из Крыма. Он уведомлял, что получил и принял грамоту и инвеституру, присланные ему с Мухаммед-беем; но так как в Крыму находился и прежний хан Девлет-Герай, который отправился туда вместе с сераскером Крымской области Джаныклы Али-пашой, то он, привлекши на свою сторону мурз, привел в движение татарский люд. «Мне стали говорить, — докладывал Сахыб-Герай, — что „нам не нужна самостоятельность, да и к тебе нет доверия у нас!“ Устрашившись, я тотчас сел на готовый корабль и… достиг Босфора».

Записка Сахыб-Герая была представлена на высочайшее усмотрение; но так как она все же заключала в себе лишь сведения с одной стороны, то велено было подождать каких-нибудь донесений из Крыма. Трусу же Сахыб-Гераю было предложено избрать место для жительства, и он изъявил желание поселиться в Текфур-Дагы.

По другим известиям, Сахыб-Герай-хан, будучи низвержен с трона волей татар, отправился прямо в Румелию, а потом, получив от Порты чифтлик, годовой и месячный оклады, водворился в Чаталдже, где и скончался. В числе замечательных черт этого бесхарактерного и слабодушного хана его биограф Халим-Герай отмечает то, что он в течение тридцати лет своей уединенной жизни в отставке ни разу не спускался с лестницы своей квартиры и что речь его была не чисто татарская, не черкесская, не турецкая, а скорее представляла смесь всех этих языков. Значит, его брат Шагин-Герай совершенно был прав, отзываясь о нем как о человеке, неспособном занимать ханское место в такую трудную эпоху, и, следовательно, нет ничего удивительного в том, что мятежная часть крымцев воспользовалась его слабохарактерностью, запугала его своими требованиями и принудила удалиться, благо подвернулся кстати человек более энергичный, на отвагу которого мятежная партия рассчитывала в достижении своих целей.

Человек этот был не кто иной, как Девлет-Герай, который в 1187 году (1773), взяв с собой человек десять чингизидских султанов, с Джаныклы Хаджи-Али-пашой отправился на Таманскую сторону мутить тамошних жителей — ногайцев и черкесов. Все время нахождения русских войск в Крыму он не показывался, но как только им предписано было очистить крымскую территорию, Девлет-Герай бросил якорь у Алушты и высадился на берег Крыма. Халим-Герай, сообщающий эти подробности о похождениях своего родственника, говорит, что будто бы Девлет-Герай имел несколько стычек с обреченными в геенну гяурами, то есть русскими, и победил их; тогда-то будто уже и крымцы все восстали, чтобы изгнать неприятелей и очистить от многобожниковпределы крымские, да только из главной армии пришло высочайшее повеление, чтобы татарам оставаться самостоятельными в силу условий заключенного трактата. Тогда Девлет-Герай и визирь Али-паша поворотили и пошли в Кафу, где и зазимовали. На следующий же год, в сефере 1189 года (апрель 1775), татары, на основании условий самостоятельности, предложили ему ханский трон. Об этом заявлено было Порте, и Девлет-Гераю были присланы высочайшая грамота и инвеститура.

В русских источниках есть упоминание о высадке турецкого сераскера с войском; но о каких-либо стычках ничего не говорится. Соловьев, должно быть, разумеет упомянутое выше временное удаление турецкого десанта под начальством Девлет-Герая и Али-паши в Кафу на зимовку, когда говорит, что «турецкие войска вышли из Крыма, флот отправился от его берегов назад в Константинополь, резидент Веселицкий был освобожден, но татары не хотели принять данной им вольности».

В конце ребиу-ль-ахыра 1189 года (конец июня 1775) в Стамбул явилась та самая депутация, которую осмеял Рес-ми-Ахмед-эфенди. Она состояла из двух братьев воцарившегося Девлет-Герая — калги Шехбаз-Герай-султана и нур-эд-дина Мубарек-Герай-султана, ханского кады-эскера Фейзу-л-Ла-эфенди, четырех человек из каждого рода Ширинского племени да из прежнего султанского кади Абду-р-Рахмана-эфенди и множества эмиров, аг и мурз из почетных крымцев. В поданном ими в Порту рапорте они докладывали, что когда крымцы узнали об условиях заключенного трактата, то все — шейхи, улемы, знатные и простые — собрались на сходку, на которой и решено было послать к Порогу Счастья прошение. Приглашали на эту сходку и Мухаммед-бея, привезшего хану грамоту и инвеституру, чая в нем обрести ходатая за них пред султаном, а главное, с той целью, чтобы он побывал в их собрании прежде, чем привезенная им Сахыб-Гераю грамота и инвеститура будут приняты, ибо с принятием их независимость татар была бы уже санкционирована и протест был бы невозможен. Но Мухаммед-бей не удовлетворил их желания, сказав, что ему приказано вручить, что следует, хану, а до другого прочего ему нет дела. Сахыб-Герай тоже отказался идти на собрание. Тогда они обратились к Девлет-Гераю, посланному с Джаныклы Али-пашой и зимовавшему в Кафе, с таким письмом: «Вы были назначены для освобождения этих стран от врагов; теперь вам… не подобает бросить нас в таком положении и уехать. Все шейхи, улемы, аги и эмиры просят вас: пожалуйте на наш совет». Девлет-Герай уважил их просьбу и явился, и составлено общее прошение, в котором докладывалось, что Сахыб-Герай избран в ханы по необходимости, во время занятия Крыма неприятелем; что при нем произошло многое неприятное для крымцев; что отказ его присутствовать на совещании еще более отвратил от него народ; а по прибытии Девлет-Герая он очень хорошо знал, что никто ему повиноваться не станет, если же он обратился бы к русским, то к одной ране присоединил бы другую; он испугался, получив известие о недовольстве на него жителей, сел на корабль и уехал в Стамбул. А так как Девлет-Герай издавна известен своей опытностью, то его и избрали ханом, пока от Высокой Державы последует милостивое внимание к ходатайству татар. Кроме того, в прошении заявлено было, что татары знать не хотят никакой независимости и не желают уступать московцам ни одной пяди крымской земли; о крепостях же Ени-Кале, Керчи и Кыл-Буруне и говорить нечего. Если же нельзя будет сделать, как они хотят, то пусть им будет отведено для поселения место во владениях падишаха. По этому прошению 23 числа ребиу-ль-ахыра (23 июня) у верховного везиря происходило заседание государственного Дивана, на котором решено, что хотя ходатайство крымцев и противно мирным трактатам и желания их почти что неисполнимы, но чтобы сразу не отказать им и не давать повода говорить, что Высокая Держава не оказывает им дружелюбия, велеть им подождать приезда русского посланника, с которым можно потолковать об их просьбе. Затем условлено было пригласить более смыслящих из депутатов и передать им, что если дело удастся, то хорошо; если же нет, то надо повременить. Тогда они, предполагалось, отправятся в Крым с тем убеждением, что Порта не отказывает им в своем участии. Такое решение Дивана было повергнуто на высочайшее одобрение, и 28 ребиу-ль-ахыра (28 июня) верховный везирь задал пир Чингизидам, где, после надлежащего угощения, разъяснили им вышеприведенное решение государственных мужей Порты ходатайствовать по их делу, когда приедет русский посланник. Затем их водворили в набережном доме Мухаммед-Эмин-заде близ Каба-Таша, а для комфорта их прикомандировали к ним 25 мигмандарей из внутренних аг садразама, да на один только прокорм их расходовалось по тысяче гурушей в день.

Приводимые у турецких историков официальные документы — докладная записка реис-эфенди верховному везирю — такрыр, рапорт садразама султану — тэльхис — и указ самого султана по вопросу о крымских татарах и территориальных владениях России в Крыму — показывают, что Порта решила следовать тому плану, который выработан был в государственном Диване, то есть предоставить судьбу Крыма воле Божией, но татарам не подавать и намека на это, а для вида входить в формальные дипломатические сношения да писать разные бумаги, с тем чтобы оттягивать по возможности дело, предоставляя времени уладить неизбежные недоразумения и нелады между независимыми татарами и охранителями их независимости — русскими. Правда, Порта еще не созналась в своей несостоятельности повернуть назад исторические события, роковым образом приведшие Крымское ханство в то положение, в каком оно очутилось. Она еще продолжала бороться, временами подстрекаемая происками дипломатических агентов европейских держав, вроде Генриха Дица, изо всех сил хлопотавшего о прусско-турецком союзе, вступить в открытый бой с Россией; но теперь борьба ее была глухая и велась окольными путями и средствами.

Наша ж дипломатия, к чести ее, понимала все выгоды и невыгоды своего положения в различные моменты этой борьбы и с подобающей твердостью шла к намеченной цели — окончательному присоединению Крыма к владениям Российской империи. Перипетии этой борьбы весьма подробно и обстоятельно изображены на основании русских документов нашим почтенным историком Соловьевым. Сличение этих данных с известиями современных тогдашним событиям турецких историков Васыф-эфенди и Энве-ри-эфенди Шамадани-заде убеждает в полном их согласии. Неизбежная разница заключается лишь в оценке событий: что русская политика считала законным правом русского народа и государства, в том турецкая историография, конечно, видит одно лишь коварство и лукавые происки русской нации, которую турки почему-то искони считают хитрейшей из хитрейших.