Глава VIII. Кто был Федор Козьмич?

Кто же был Федор Козьмич и в какой общественной среде следует его искать? Учитывая данные и рассказы о старце, можно составить себе следующее о нем представление.

1) Военная осанка, манера держаться и говорить, близкое знание военной жизни, ряд других мелочей того же характера изобличают в нем человека военного.

2) Знание событий, совершавшихся в высшем обществе, образованность, осведомленность в вопросах государственных и пр. говорят о принадлежности к высшему обществу; следовательно, как военный, он должен был находиться среди офицеров лучших гвардейских полков.

3) Детальное описание кампаний 1812–1815 годов оставляли в слушателях убеждение, что рассказчик сам был участником этих кампаний и даже вместе с армией вступал в Париж в 1814 году.

4) Рассказы о дворцовых интригах и знание придворной жизни заставляют предполагать в нем лицо, имевшее какое-то отношение к придворной жизни.

5) Ряд указаний свидетельствуют, что он был масоном-мистиком.

6) Предания, идущие от простых и интеллигентных людей, единогласно сходятся на том, что он владел иностранными языками.

7) Советы Федора Козьмича крестьянам, наряду с прочей его культурной деятельностью, обнаруживали, по словам очевидцев, в нем «немалое знание» крестьянской жизни, условий выбора и обработки земли, устройства огородов и всякого рода посевов.

Не могу вслед за историком Шумигорским на основании частого употребления старцем слова «панок», «панушки» заключать о близости его к польским или католическим кругам. С таким же правом можно настаивать на «барском» происхождении Козьмича только потому, что старцу была свойственна еще более частая манера обращаться к собеседнику со словами «любезный», «любезная».

Составив на основании приведенных признаков свое представление о старце, я начал поиски происхождения этого загадочного человека, исходя из того убеждения, что исчезновение такого заметного лица, представителя высшего общества, не могло пройти бесследно. Перебрав данные о нескольких лицах, которые в той или иной степени могли быть интересны в качестве «кандидатов», или «alter ego», Федора Козьмича, я наконец в «Сборнике биографий кавалергардов» С. А. Панчулидзева обратил внимание на биографию некоего кавалергарда Федора Александровича Уварова 2-го, сведения о котором оказались необыкновенно любопытными и действительно говорили о неожиданном, загадочном его исчезновении.

Князь П. А. Вяземский в своей «Старой записной книжке» об исчезновении Уварова рассказывает так: «Около тридцатых годов, он, из среды семейства, со дня на день, пропал без вести. Никто не знал, кажется, и ныне не знает, куда девался он, как кончил и покончил ли с жизнью своею. Объяснительной причины к исчезновению его также никто придумать не мог. Года два-три спустя, на детском балу заметил я малолетнего сына его, танцовавшего с маленькою дочкою отца, который года два перед тем зарезался. Разумеется, эта встреча была делом случая, и, вероятно, дети и не знали о злополучной участи родителей своих, но и в самом случае бывает иногда много трагического драматизма».

Замечание это занесено много лет спустя после «исчезновения» Уварова. А. Я. Булгаков, находясь, наоборот, под свежим впечатлением того же события, сообщал 17 января 1827 года своему брату: «Ты пишешь об Уварове то, что мы знаем. Скажи, пожалуйста, стоило ли труда заварить кашу, начать процесс и от того только, что велено ему дать законный ход, посягнуть на себя… Да главное то, что нет удостоверения в смерти Уварова: он исчез, это так, но мог и дать тягу куда-нибудь, сесть на корабль в Кронштадте. После года или двух можно ручаться, что он умер, а не после недели: тело его не найдено». Несколькими днями позже он уже писал, что «Уварова тела так и не нашли. Положение его жены странно: вдова и не вдова».

Между тем и сама Уварова в официальной переписке, которую ей пришлось вести с III отделением по причине того участия и помощи, которую она оказывала своему брату М. С. Лунину, сосланному в Сибирь, не раз касалась вопроса о смерти мужа. В 1832 году Уварова писала Бенкендорфу: «Уже пять лет, как я покинула Петербург, пребывание в котором стало для меня мучительным, единственно из-за этой Невы, где мой несчастный муж нашел смерть», а во всеподданнейшем прошении, уже в 1842 году, по тому же поводу она говорит: «Я рассчитывала на долгую и верную службу моего мужа, который был одним из самых верных ваших подданных, благородная жизнь которого только, увы, омрачилась непостижимым самоубийством». Таким образом, сама Уварова не объясняла смерти мужа несчастным случаем, но причины не открывала. В том же письме к Бенкендорфу, прося определения сыновей: Александра (тогда ему было 16 лет), которого «покойный государь пожаловал еще в детстве в пажи», и Сергея — в Пажеский корпус, Уварова, говоря о своих сыновьях, характеризовала их и мужа в таких выражениях: «Мои дети унаследовали от отца это русское сердце, преданность трону, благородный энтузиазм к государю и отечеству, которые характеризовали их достойного отца. Как он, они возбуждаются только рассказами о прекрасных поступках. Они воспламеняются одними словами чести и военной доблести, и как он, несмотря на свою молодость, они готовы пролить свою кровь за государя».

По отзыву декабриста С. Г. Волконского, служившего одновременно с Уваровым в кавалергардах, «Уваров — добрый и честный малый, но с большими претензиями на ум и красоту, не без первого, но вовсе без последней, и очень обидчивый, что сообщало ему оттенок бретера». Князь П. А. Вяземский дополняет эту характеристику, рассказывая, что в Кавалергардском полку Уварова «прозвали Суп. Он был большой хлебосол и встречного и поперечного приглашал de venir manger la soupe chez lui, то есть, по-русски — щей похлебать. Между тем он был очень щекотлив, взыскателен, раздражителен. «Бедовый он человек с приглашениями своими, — говаривал Денис Давыдов, — так и слышишь в приглашении его: покорнейше прошу вас пожаловать ко мне пообедать, а не то извольте драться со мною на шести шагах расстояния». Этот оригинал и пригласитель с пистолетом, приставленным к горлу, был, впрочем, образованный человек и пользовавшийся уважением». В том же духе высказывается Н. Н. Муравьев, упоминая в своих «Записках», что другом М. С. Лунина был «ротмистр Уваров, который, однако же, сам имел знаки от поединка с Луниным… Уваров — человек неприятного обхождения, отчего вообще не был любим».

Федор Александрович Уваров родился в 1780 году, происходил из дворянской семьи, начал службу 17 апреля 1796 года сержантом в лейб-гвардии Семеновском полку, куда записан был в 1785 году; в 1796 году переведен в Тенгинский мушкетерский полк подпоручиком, где получил последовательно производство: в 1798 году — в поручики, в 1799 году — в штабс-капитаны и в 1800 году — в капитаны; в 1801 году назначен инспекторским адъютантом. В 1803 году Уваров вышел в отставку, но в 1806 году вновь поступил на службу штабс-ротмистром в Кавалергардский полк, получив в 1809 году производство в ротмистры, а в 1813 году — в полковники. Уваров был участником многих боев. Уже восемнадцати лет он плавал на английском фрегате и находился в экспедиции в Голландию, где был в нескольких делах; участвовал в кампании 1807 года против французов, а также в Отечественной войне; сражался при Фридланде, Витебске, Смоленске, Бородине, где был ранен, при Тарутине, Малоярославце, Люцене, Бауцене, Лейпциге, Кульме, Фершампенуазе и др. В марте 1814 года брал с армией Париж и после битвы при Монмартрской возвышенности участвовал в торжественном вступлении союзников в Париж, где провел несколько дней. За боевые отличия он неоднократно получал награды. Так, за участие в Бородинском сражении, где, несмотря на рану, Уваров остался в строю на коне, награжден Владимиром 4-й степени с бантом; за «доставление неприятельского орудия» при Лейпцигской битве был представлен к награждению орденом Георгия 4-й степени, но отклонил от себя эту честь, ссылаясь на статут ордена, по коему «заслугу» свою не считал достойною. Новые боевые подвиги вернули ему эту награду: за «разбитие неприятельского каре» при Фершампенуазе он был награжден орденом Георгия 4-й степени «за храбрость» и прусским орденом «Pour le merite», причем произведен в чин полковника.

По возвращении в Россию Уваров был уволен в шестимесячный отпуск (с 29 апреля); 23 августа 1814 года женился на Екатерине Сергеевне Луниной, сестре декабриста Лунина, а затем в 1816 году отпущен для лечения ран. В том же году на дуэли с полковником Греффе Уваров получил рану, которая лишила его возможности сидеть верхом на коне, и он должен был подать в отставку, причем от Депрерадовича ему был выдан лестный аттестат. 5 ноября 1816 года он «за ранами» уволен от военной службы с чином статского советника, причем пожалован (12 ноября) званием камергера и определен на службу в Коллегию иностранных дел.

Сын Ф. А. Уварова пишет о своем отце: «Преданный императору Александру I всей силой истинно-рыцарской души, отец мучился мыслью, что впал в немилость» у государя, взгляд которого на поединки в то время, как известно, изменился. Но государь пожелал сам лично «рассеять печаль верного слуги» и, встретив его (это было в Москве на Тверском бульваре: Уваров должен был еще ходить на костылях), остановил его и «удостоил милостивого разговора, на который сбежалось несметное число благоговейных слушателей. Сам император привлек его к высочайшему двору».

В 1817 году Уваров снова находился в отпуске «до излечения болезней». В 1821 году он получил назначение состоять при министре финансов по особым поручениям и причислен к Комиссии погашения государственных долгов, но 21 февраля 1822 года от последней должности освобожден, с оставлением при министре финансов. 9 февраля того же года произведен в действительные статские советники. Имеется указание, что некоторое время, на которое пришлось празднование бракосочетания Марии Павловны, он исправлял должность обер-церемониймейстера двора. В 1824 году Уваров получил отпуск (в Рязанскую и Тамбовскую губернии), который потом по его прошению был продлен «до выздоровления».

Уваров имел хорошие средства: вместе с единственной сестрой он получил в наследство в Рязанской и Ярославской губерниях 500 душ, которые поделил с сестрою поровну, взяв себе худшую часть в Ярославле и в Касимовских песках; кроме того, ему принадлежали имения в Тамбовской и Московской губерниях. Уваров, по словам его сына, «у всех оставил по себе память честного и доблестного воина — солдаты его боготворили. Бескорыстие его и чувство собственного достоинства не позволяли ему принимать оклады и вознаграждения денежные (за раны)»; вдова его также не получала пенсии.

Уваров жил большею частью в селе Большая Екатериновка Шацкого уезда и занимался хозяйством: развел большой парк, устроил стеклянный завод, который успешно соперничал с известным Мальцевским заводом, и пр. О нем сохранилось воспоминание как о хорошем хозяине, но строгом, подчас жестоком помещике и как о «колдуне». Как человек образованный, он любил чтение и собрал значительную библиотеку. Он знал французский, немецкий и английский языки; интересовался живописью, архитектурой и особенно химией.

Загадочное «исчезновение» Ф. А. Уварова произошло 7 января 1827 года. У него остались два сына: 1) Александр, родившийся 11 января 1816 года, впоследствии полковник Гусарского великого князя Константина Николаевича (13 Гусарский Нарвский) полка, умер 30 марта 1869 года; и 2) Сергей, родившийся 25 октября 1820 года; как и старший брат, он сдавал офицерский экзамен в качестве экстерна в Пажеском корпусе, учился затем в Берлинском университете, «промовировал» на все 3 ступени в Дерптском, где и получил в 1855 году диплом доктора историко-филологического факультета.

В биографии Ф. А. Уварова отмечается, что у детей его не сохранилось никаких рукописей или бумаг отца — все это куда-то исчезло. После него некоторые книги перешли в частные руки, причем удалось еще найти: повестку от двора, вызывавшую Уварова для представления государю за несколько дней до «исчезновения», и ручной типографский шрифт александровского времени; а внуку его попался устав какого-то тайного общества, который и был им уничтожен. Так как Уваров не числился среди декабристов и ни в какой опале после 14 декабря 1825 года не состоял, то под уставом «какого-то» тайного общества, вероятнее всего, скрывается указание на масонскую ложу.

Мы видели, что о причине, заставившей Уварова лишить себя жизни или исчезнуть, Булгаков в своем письме очень глухо сообщает: «Стоило ли труда заварить кашу, начать процесс и оттого только, что велено ему дать законный ход, посягнуть на себя». Вдова же Уварова в официальной переписке заявляет более определенно, что, зная образ мыслей своего мужа и его поступков, считает «главнейшей причиной», понудившей его лишить себя жизни, подачу государю прошения, где он просил о рассмотрении духовного завещания, сделанного «преступным братом» ее Луниным, коим она устранена от наследования после него имением: по словам жены, Уваров думал, что своим прошением он подал повод к подозрению его в корыстолюбии, «чувстве, совершенно ему несвойственном», чем боялся потерять в глазах государя хорошее мнение о себе.

Здесь речь идет о духовном завещании подполковника гвардии, декабриста Михаила Лунина, родного брата Е. С. Уваровой, который завещал родовое имение в Тамбовской губернии своему двоюродному брату Николаю Лунину с тем, чтобы он в течение пяти лет «непременно» уничтожил в наследуемом имении крепостное право «над крестьянами и дворовыми людьми», впрочем, «не касаясь земель и угодий», кои «без всякого раздробления» должны перейти к одному из сыновей по смерти Н. Лунина. Уваровой братом назначалась только пожизненная пенсия в 10 тысяч рублей ежегодно. Как декабрист, М. Лунин был осужден и утратил свои права. Именно это завещание и оспаривал Ф. А. Уваров своим обращением к власти. Когда делу был дан законный ход, Уваров, выйдя однажды из дому, бесследно исчез. Его жена продолжала хлопоты о признании завещания брата незаконным, ссылаясь на то, что оно вынуждено правилами тайного общества и оглашение этого завещания «может породить вредные толки» и что оно вообще противоречит законному «общему порядку». В конце концов Комитет министров признал завещание М. Лунина недействительным, поставив имение передать тому, кто «по наследству» имеет ближайшие законные права.

Некоторые наблюдения заставляют думать, что Уваровой об исчезновении мужа было известно более, чем она старалась показать. Ссылка ее в официальном документе на то, что «главнейшей причиной» исчезновения мужа было павшее на него подозрение в корыстолюбии, — неубедительна и страдает недоговоренностью; выражение «главнейшая» причина предполагает существование какой-то и другой причины, в бумаге не указанной. Не напрасно князь П. А. Вяземский писал, что «объяснительной причины к исчезновению его никто придумать не мог», — очевидно, Уварова что-то скрывала. По мнению одного лица, знавшего лично С. Ф. Уварова и его сына (врача М. С. Уварова), «старик Уваров, как и его мать, знали тайну, но не любили об этом говорить и никому ее не открыли». Очень странно, что после Ф. А. Уварова у детей не сохранилось никаких писем или бумаг отца — «все это куда-то исчезло». Не оказалось даже и его портрета, словно чья-то тщательная рука уничтожила или скрыла его от сличения с оригиналом, может быть исчезнувшим, но не погибшим.

По семейным преданиям, исчезновение Уварова объяснялось трояко: 1) было предположение, что он утонул в Неве, 2) что бежал в Америку и будто бы туда ездила к нему Е. С. Уварова и 3) что он был тем «таинственным» старцем Даниилом, «которого знали в Сибири многие декабристы».

Первое предположение очень сомнительно потому, что тела утопшего Уварова так и не нашли, что — непонятно: погибший был блестящим офицером и для поисков его были, конечно, приняты все меры. Кроме того, тот же князь П. А. Вяземский, писавший об этом событии много позже, повторяет, в сущности, прежнюю неопределенность мнений: «Никто не знал, кажется, и ныне не знает, куда девался он, как кончил и покончил ли с жизнью своей».

Второе предположение вызвано, вероятно, тем, что Е. С. Уварова почти ежегодно летом после 1832 года ездила с сыновьями за границу.

Третье предположение, по моему мнению, скрывает в себе зерно правды, только Федор Уваров был не Даниилом, а Федором Козьмичом. Это вытекает из следующих данных.

Старец Даниил, по отчеству Корнилович, а по фамилии Делие, происходил из казаков. Семья его проживала в Полтавской губернии, в местечке Новые Сенжары Кобелякского уезда. Даниил родился 12 декабря 1784 года. Принятый в 1807 году в ратники, он после двухлетней службы был назначен в артиллерию, где в батарейной школе в два месяца выучился грамоте. Он участвовал в Бородинской битве, а также в военных кампаниях 1813–1815 годов. В 1820 году он, получив трехдневный отпуск, явился проститься с родными навсегда. «Более не ожидайте моего прихода в дом, — сказал он, — куда-нибудь залезу в щель, как муха, и там век доживу». Представленный за семнадцатилетнюю службу к офицерскому чину, он отказался нести военную службу, высказав твердое решение вести «пустынножительскую» жизнь. По приговору военного суда он был сослан на работы в Нерчинские рудники. В Сибири Даниил был назначен «на вечную работу» в Боготольский винокуренный завод Томской губернии. Но после тяжелых испытаний «по неспособности к работам» был освобожден и поселился в Ачинске. Последние же годы провел в деревне Зерцалы, где жил и Федор Козьмич. Даниил пользовался большой популярностью среди населения и умер 15 апреля 1843 года.

Совершенно точная справка о происхождении Даниила отнимает, как видим, всякую возможность отождествления его с Уваровым. Однако эта догадка или семейное предание, быть может выйдя из хорошего источника, ставила поиски на верный путь.

Наше предположение, что Федор Александрович Уваров окончил свою жизнь в Сибири Федором Козьмичом, получает под собой почву, если мы возобновим в своей памяти признаки, намеченные для определения личности загадочного старца. Согласно пунктам 1, 2 и 3, он вполне удовлетворяет требуемым признакам: бывший военный, принадлежал к составу офицерства одного из лучших гвардейских полков — Кавалергардского и был участником-очевидцем кампаний 1812–1813 годов, причем в 1814 году также участвовал в занятии Парижа, в котором прожил несколько дней. В согласии с пунктом 4, будучи камергером и обер-церемониймейстером двора, он имел прямое отношение к придворной жизни и мог хорошо, конечно, знать придворные интриги. О том, что Ф. А. Уваров был масоном, имеется лишь косвенное указание, и в этом направлении необходимы дальнейшие поиски. Однако следует отметить, что молва крестьян об Уварове как о «колдуне» очень любопытна. Не указывает ли она на некоторые странности мистического характера, подобные видениям Федора Козьмича?

Уваров, как и Федор Козьмич, владел иностранными языками. Живя большею частью в имении, он слыл хорошим хозяином, прекрасно знакомым с сельским хозяйством, — черта, далеко не всем офицерам присущая, но совпадающая с представлением о Федоре Козьмиче. Вспыльчивость и даже обидчивость в характере — черты, равным образом свойственные обоим. Обнаруженные у Федора Козьмича в Красноуфимске «на спине знаки наказания кнутом или плетьми» не противоречат тождеству: рубцы от полученных Уваровым на войне ран ошибочно могли быть приняты за следы от плетей, а раны у него, как свидетельствует послужной список Уварова и письма его сына, действительно были.

К сожалению, причина «исчезновения» Уварова или его душевного перелома, вызвавшего удаление в Сибирь, остается недостаточно выясненной. Но это обстоятельство не является возражением против нашей догадки, ибо оно не говорит о том, что причины никакой не было, а лишь требует дальнейшего выяснения, как все произошло, возможность чего не исключена дальнейшими изысканиями. В биографии Федора Уварова остается один период неизвестным, но за то же время мы не знаем ничего и о жизни Козьмича, хотя ведь он, однако, жил. С ним точно так же, будь он и не Уваров, должен был случиться какой-то душевный перелом, который нам, однако, остается неизвестен. Уваров был дуэлист, искавший ссоры; в свое время он дрался даже с братом своей жены. Он слыл очень жестоким помещиком, «угнетающим» своих крестьян. Кто знает, какие воспоминания могли тяготить его совесть, особенно если он был настроен мистически?

Имеется интересное указание, что в дневнике архимандрита Фотия найдена фраза: «Сегодня благословил чадо Феодора на подвиг». Хорошо известно, что запись в дневнике датирована временем после 1825 года, но — когда именно, точно не удалось установить. Это указание очень важно. Невольно возникает вопрос: не об Уварове ли идет здесь речь? Не настаиваю на этом, за неимением точных данных.

Чтобы решение вопроса о тождестве Федора Уварова с Федором Козьмичом стало более определенным, необходимы портрет и автограф Уварова. Первого не сохранилось. Автограф же мне удалось разыскать. В нем буквы «к», «ш», «щ» по начертанию архаичны и совершенно сходны с теми же буквами в «Тайне»; характерно сходство в буквах «я». Архаичное «ж», при отсутствии означенной буквы в «Тайне», находит аналогию в «Копии», сделанной с почерка старца. Наконец, насколько мне кажется, общий характер почерков также сходен. К сожалению, при подобном сличении вполне опираться на приводимый автограф Уварова нельзя: он датирован 1824 годом и, взятый из прошения Уварова на имя министра финансов, писан, видимо, старательной рукой, а для сравнения желательно иметь автограф более поздний, ближе к 1827 году, и необходима большая непринужденность в письме.

Не скрываю от себя, что моя гипотеза об Уварове нуждается в дальнейшем подтверждении. Но построение ее показывает, что для отождествления с Федором Козьмичом вовсе нет необходимости обращаться к личности Александра I и окружать ее необыкновенным ореолом нравственной высоты; и по-прежнему справедливыми остаются слова генерал-адьютанта Плаутина который незадолго до своей кончины говорил сыну: «Кто тебе скажет, что император Александр Павлович удалился в Сибирь, тот солжет, так как я в Таганроге сам клал его в гроб».