Он вернулся из своего путешествия в Крым в четверг, 5 ноября, около семи часов вечера. Так как он, против обыкновения, запоздал прийти ко мне, мне пришла мысль, что он мог приехать больной. Я почувствовала смутную тоску и грусть и, увидя плошки, которые иллюминовали улицу так же, как при его возвращении из Черкасска, я сказала себе с грустью: «Он наверно уедет отсюда еще раз, но не вернется больше».

Когда он вошел, моим первым вопросом было: «Здоровы ли вы?» Он сказал, что нездоров, что у него уже второй день лихорадка и он думает, что схватил крымскую лихорадку. Я его усадила; у него был жар. Он мне сказал, что полковник Соломко и лакей Евстафеев заражены ею тоже. Он приписывал причину своей болезни кислому сиропу из барбариса, который он пил в Бахчисарае, когда у него была сильная жажда. Он думал, что этот напиток причинил ему понос, который его так ослабил, что он стал более восприимчив к лихорадке. Он говорил, что после первого приступа не предупредил Виллие и что он послал за ним только после второго. Тот дал ему пунш, и в течение дня озноба не было. Он велел принести себе чаю с лимоном, и, когда доложили о Виллие, он пригласил его войти, чтобы сказать ему, что он себя чувствует довольно хорошо и что его не знобит, но у него жар. Я без труда уговорила его идти раньше спать, хотя он более получаса рассказывал о своем путешествии. Уходя и пожелав мне доброго вечера, он прибавил: «Я очень рад, что видел вас». Получив известие о смерти короля Баварии, он мне писал, что его беспокоит, какое действие произвело оно на меня, и что он не успокоится, пока меня не увидит.

В пятницу 6-го, утром, он велел мне сказать, что он хорошо провел ночь. Он пришел ко мне около 11 час; он был желт, имел дурной вид и казался больным. Он сел, я ему показала письма, которые он хотел видеть накануне; мы разговаривали о том, что произошло во время его отсутствия. Когда он от меня уходил, я его спросила, может ли он со мной обедать и не стеснит ли это его. «Это для меня очень удобно», — отвечал он. Когда он пришел к обеду, я нашла его вид еще хуже, чем утром. Он мне сказал, что просит позволения встать из-за стола тотчас же, как кончит свой скудный обед, потому что у себя он закутывается в шубу. Ему подали суп с крупой; он его съел и сказал: «У меня более аппетита, чем я думал», затем подали лимонное желе, которое он только попробовал и сказал метрдотелю, что он делает желе слишком сладким. Он встал из-за стола. Около 4 часов прислал за мной; я его нашла на диване; он мне сказал, что, войдя к себе, он лег и заснул, затем он хотел работать, но так утомился, что встал из-за стола и хотел отдохнуть и попросил меня взять мою книгу. Так он оставался некоторое время молча, но не спал. Мы вспомнили, что мы накануне годовщины наводнения, и высказали надежду, что этот год в отношении наводнения кончится счастливее. Между тем чувства какой-то точки и несчастия давили меня. Он велел принести огня раньше, видя, что мне трудно читать. В 5 часов Федоров доложил о Виллие. Он едва услыхал, так как его слух стал особенно туг. Он заметил это сам, но приписал это лихорадке и говорил, что у него было то же самое в первые дни, когда он болел рожей.

Он упрекал своего камердинера, что тот говорит тише, чем обыкновенно, тогда как сам слышал хуже, чем всегда. Он велел позвать Виллие и просил его также говорить громче. «Я ничего не слышу, — сказал он, — as dief as pots, как говорит Парланд», — весело прибавил он. Виллие попросил его принять лекарство, он долго отказывался. Виллие хотел, чтобы он принял тотчас же. Он же отговаривался, обещая принять на другой день утром, тотчас, как захотят ему дать. Если же принять сегодня вечером, то это прервет его сон, тогда как он надеется спать, как прошлую ночь. Виллие уверял, что действие будет до ночи, и упрашивал принять. Я сзади Виллие глазами умоляла о том же. Наконец, он мне сказал: «Вы соглашаетесь с мнением Виллие?» Я сказала: «Да». — «Ну, хорошо», — сказал он, и Виллие пошел делать пилюли. Они были готовы через полчаса. Виллие их нес, в это время вошел кн. Волконский. Двух пилюль не хватало, они скрылись в рукаве, где их нашли, и шутили над искусным похищением. Мы оставались одни до 7 час. вечера, когда он мне сказал, чтобы я его оставила, так как приближается действие лекарства. Я ему сказала «Я вас увижу?» — «Да, сегодня вечером». Но так как он не присылал за мной и позже 9 ч. веч., я велела позвать Виллие, который мне сказал, что лекарство хорошо подействовало и что он после заснул и еще спит. Виллие начал весело болтать, наконец, я ему поручила сказать ему, если он его увидит по пробуждении, что поздно и я легла спать; затем я простилась с Виллие. Действительно, он спал на диване до полуночи и проснулся, только чтобы перейти в кровать.

В субботу 7-го, он пришел ко мне между 11 и 12 часами и сказал мне, что он себя чувствует лучше: вчера чувствовал особенную тяжесть, а вечером, когда просил меня его оставить, то говорил это, не только ожидая действия лекарства, оно было только через 20 мин., но потому еще, что чувствовал какое-то тоскливое беспокойство. «Мне было бы стыдно, если б меня увидели в этом состоянии: я не знал, куда деваться». Он сознался, что пилюли ему помогли. Он был по-прежнему желт, но более весел. Мы занялись раковинами, которые я собрала; затем он сказал, чтобы я шла гулять, а он будет заниматься. Я уговаривала его меньше работать, потому что вчера ему из-за этого стало плохо. Он отвечал: «Работа настолько сделалась моей привычкой, что я не могу без нее обойтись, и если я ничего не делаю, то чувствую пустоту в голове. Если бы я покинул свое место, я должен был бы поглощать целые библиотеки — иначе я бы сошел с ума». Когда я вернулась с прогулки, он мне прислал последнюю записку, предлагая мне присутствовать за его обедом. Я прибежала. Он кушал суп с крупой и сухую кашу с бульоном. Он продолжал принимать слабительное: после своего скромного обеда он походил по комнате и остановился у одного из комодов, где привел в порядок пакеты, готовые к отправке, но через некоторое время он мне сказал: «Вам придется скоро меня оставить, потому что мое лекарство действует, мой желудок не может ничего больше держать». Он послал меня обедать. Между 3 и 4 часами он пришел ко мне и нашел меня лежащей на том диване, который он устраивал для меня и из которого я себе сделала кровать. Я ему сказала, что скорее ему следует лежать, нежели мне, и уговаривала его лечь. С минуту он поколебался, затем сказал, что сейчас пойдет спать к себе. Мы немного поговорили. Он встал и сказал: «Я пришел узнать, почему вы не пошли гулять, после обеда была такая хорошая погода». Я ему сказала, что дышала воздухом у окна и что у меня было два удовольствия: слушать шум моря и звон прекрасного колокола из греческой церкви Константина и Елены. Я описывала ему с таким жаром красоту звуков этого колокола, что он мне сказал, улыбаясь: «Вы увидите, вам так тут понравится, что вам трудно будет уезжать». Около 7 часов он прислал за мной. Я нашла его раздетым, в домашнем костюме, и лежащим на диване. «Что с вами?» — просила я. Он мне сказал, что лекарство на него подействовало до боли в желудке, что он надел фланелевый пояс и что Виллие дал ему чаю и теперь он чувствует себя хорошо. Он был весел, я принесла ему рисунок и план, который Шарлемань сделал с нашего дома, чтобы послать императрице матери. Он посмотрел его, а также и объяснения, которые я сделала письменно, одобрял или критиковал и делал поправки. Он сказал: «Это доставит удовольствие моей матери, она покажет этот план тому или другому». Я ему принесла также модные журналы, присланные во время его отсутствия. Он был в духе, еще веселее, чем накануне, и много говорил. Я ему рассказала о впечатлении, которое сделали клавесины полковника Фредерике на калмыков. Он смеялся и сказал: «Ну, хорошо, вы можете доставить себе это удовольствие, когда они придут с вами прощаться. Скажите им, что вы узнали, что они любят музыку, и сыграйте им что-нибудь». Но затем мы решили, что это в их глазах будет несогласно с моим достоинством, и он посоветовал мне попросить сыграть князя Волконского, чтобы вызвать у них то же радостное впечатление, которое они испытали у полковника Фредерике. В 9 час. вошли Виллие и князь Волконский. Виллие спросил, как он себя чувствует. Он сказал: «Хорошо». Между тем Виллие нашел у него жар и сказал, что наверно он слишком много работал после обеда. «Это необходимость и это меня успокаивает», — отвечал он. Князь Волконский сказал, что назначенный на завтра в клубе бал отменяется из-за траура при дворе. Он возражал. Вошел генерал Дибич. Еще в его присутствии он приказал сделать некоторые поправки в рисунке дома. Когда эти господа ушли и мы остались одни, он вскоре пожелал мне доброй ночи и поднялся, чтобы я могла его поцеловать в затылок.

В воскресенье 8-го, он велел меня позвать раньше, чем я пошла к обедне. Он сказал, что ночью у него был жар, между тем он был одет. Вскоре я пошла к обедне, а после вернулась к нему. «Погода слишком дурна для вашей прогулки», — сказал он (будет буря); я согласилась с удовольствием. Он рассказывал, уже второй раз по своем возвращении, о дьяконе из Черкасска. Мы говорили о том, что делалось в городе во время его отсутствия и что делалось согласно его намерениям для украшения города. Я сказала, что работали с усердием. «Это славные люди!» — сказал он. Немного спустя он меня попросил оставить его. И послал за мной снова, чтобы я присутствовала за обедом. Обед состоял из стакана яблочной воды с соком из черной смородины. Перед тем как пить, он перекрестился, как будто садился обедать. Отпил половину, ему понравилось, и он послал за Виллие, чтобы спросить, оставить ли половину на ужин, или тогда ему дадут второй стакан. Виллие сказал, что если он хочет, то ему дадут еще стакан. Тогда он мне сказал, что это как раз то, что ему нужно, что он случайно нашел запас этого питья у князя Волконского, получившего его от своей сестры, а та, в свою очередь, получила в дороге от своего знакомого. Он слышал, что то питье очень полезно при этой болезни. Около 2 час. он меня послал обедать, между 5 и 6 часами прислал за мной и сказал, что посылает в Петербург курьера, и дал мне для этого распоряжения. У него был очень больной вид, был жар в голове. Я пошла исполнить его распоряжения и сообщила о сделанном. Он сказал: «Хорошо, отошлите ваши пакеты генералу Дибичу и, когда вы кончите, возвращайтесь». Я вернулась около 7 час., ему было лучше. Я ему принесла вчерашние газеты, которые его заинтересовали, и он меня просил принести продолжение. Я ему сказала: «Раньше у вас был такой больной вид, что мне было тяжело на вас глядеть. Сейчас вы выглядите лучше». — «Да, я чувствую себя лучше», — сказал он. Потом он снова начал читать газеты, я также читала. Затем он приготовился спать и лег с таким хорошим видом, что приятно было смотреть, улыбнулся и заснул. Он спал таким образом около 2 час., спокойно и сладко дышал. Он проснулся только один раз и посмотрел вокруг себя с таким выражением лица, которое я приняла за веселое и которое я видела позже, в ужасные минуты, — и опять заснул, улыбаясь. Камердинер вошел, чтобы доложить о Виллие, но он спал так хорошо, что его не будили. Наконец в 9 час. он проснулся. Вошел Виллие. «Как вы себя чувствуете?» — «Очень хорошо, спокоен и свеж». Виллие сказал: «Вы увидите, что будет испарина». Немного поговорили и уговорили его лечь спать. «Мне так хорошо здесь», — говорил он. В то время как я уходила, чтобы дать ему возможность лечь, он мне сказал. «Возьмите газеты, завтра принесете мне остальные». В 6 часов я велела позвать Виллие и спросила его, легли он. Он мне ответил, что не мог уговорить его лечь в кровать, что он улыбался и все говорил: «Мне очень хорошо здесь». Но что сейчас он перешел в кровать. Ночью, действительно, был хороший обильный пот.

В понедельник 9-го, Стофреген мне сказал, что болезнь можно считать пресеченной, что если лихорадка вернется, то она примет перемежающуюся форму и скоро кончится и что я могу написать в Петербург, что болезнь проходит. Я виделась с ним перед уходом, и затем он послал за мной к обеду. Ему подали овсяный суп, он сказал, что у него есть аппетит и что это в первый раз после 3-го. Хотя он нашел суп слишком густым и разбавил водой, но съел с аппетитом, а после съел сливы. У него даже было желание съесть больше, но он сказал: «Нужно быть благоразумным». Немного погодя он мне предложил идти обедать, «а я, как благоразумный человек, пойду отдохнуть после обеда». Между 6 и 7 часами он послал за мной, чтобы я принесла газеты. «Вы приносите мне игрушку, как ребенку», — сказал он. Он прочел последние, но был болен, у него был жар. Я читала, ожидая его, воспоминания m-me de Genlis, при чем он предложил мне несколько вопросов. В Петербурге он меня просил взять эти книги, имея в виду их прочесть. Я ему сказала, что это чтение такое легкое, как будто бы нарочно создано для больных. «Может быть, завтра», — сказал он. Вечером он неожиданно спросил меня: «А почему вы не носите траур по короле Баварском?» Я ему сказала, что сняла по случаю его приезда, а после мне не хотелось больше надевать, но если он хочет, я его надену завтра.

В среду 10-го он должен был принять утром лекарство. Стофреген два раза приходил, чтобы дать мне сведения о действии (лекарства) и сказал при этом, что он так слаб, что ему нехорошо. Я не удивилась, что он за мной не посылал, так как знала, что он не любил, чтобы его беспокоили во время действия лекарства. Я ходила гулять, вернулась, кончила обед. Он все еще за мной не присылал. Мне стало тоскливо, я послала за Виллие, тот пригласил меня войти к нему. Я нашла его лежащим в уборной на кровати с очень горячей головой. Увидя меня, он, однако, сказал: «Я не посылал за вами сегодня потому, что я провел ужасное утре из-за этого противного лекарства, мне было тошно и нужно было постоянно вставать, из-за чего я сильно ослаб». Окно было открыто, он заметил, что была хорошая погода; «12° тепла в ноябре!» — сказал он Виллие. Но вскоре он впал в тяжелую дремоту и дышал тяжело. В первый раз я увидела опасность. Я провела с Виллие 2 или 3 тяжелых часа у его кровати. Я видела Виллие растроганным и очень серьезным; однако он сказал: «Вы увидите, что будет сильный пот»; он и был, но дремота продолжалась и была так сильна, что он не чувствовал, как Виллие часто обтирал ему лицо.

Немного погодя он, однако, пришел в себя и взял платок, чтобы вытереться, говоря: «Благодарю вас, я это сделаю сам. У вас нет с собой книги», — сказал он мне. Надо было его переодеть. Я ушла, но он послал за мной, как только ему переменили белье Он лежал на диване в кабинете и удивительно хорошо выглядел для того состояния, в каком он был после обеда. У меня была с собою книга, и я делала вид, что читаю, но наблюдала за ним. Он заметил, что я расстроена. Я ему сказала, что у меня очень болит голова, что рано закрыли печь рядом с моей кроватью. Это было верно, но лицо мое было расстроено от слез. Он спросил меня, кто закрыл печь, я назвала горничную. Он вошел в подробности того, как следует топить эту комнату. Он спросил меня, гуляла ли я; я сказала, что да, и рассказала ему, что встретила конных калмыков и что, узнав о его болезни, они хотели отслужить молебен о его здоровье «Кстати, — сказал он, — они хотят попрощаться с вами, я не могу принять их, примите их вы». — «Когда?» — спросила я. «Завтра, скажите это Волконскому». Пожелав ему спокойной ночи и обнимая его, я перекрестила его дорогой лоб. Он улыбнулся.

В среду 11-го он велел мне сказать, что провел ночь спокойно. Я пригласила калмыков в 11 час. Он просил меня через князя Волконского зайти к нему. Он выглядел довольно хорошо, показал мне стакан с уксусом и альпийской водой, которые приготовил Виллие для обтирания лица. Он сказал, что это наслаждение, потом спросил, что мне сказали калмыки и велела ли я им сыграть Я сказала, что нет, что мне нужно было их поблагодарить за их молитвы о нем и что я их спросила, было ли это в первый раз, что они вошли в одну из наших церквей. Я хотела продолжать. Он меня более не слушал и напомнил своему камердинеру обтереть приготовленным уксусом лицо. Он меня просил уйти и вернуться перед прогулкой. Перед уходом я зашла к чему, он меня спросил, куда я думаю пойти. Я сказала, что мне хочется спуститься пешком с горы, чтобы пойти к источнику. «Вы там найдете казаков, — сказал он, — они держат теперь своих лошадей в одном из пустых пакгаузов». — «Почему?» — спросила я. «Они пожелали быть ближе». Он меня просил прийти к нему после прогулки. Я пришла. Он спросил, выполнила ли я свой план прогулки. Я сказала: «Да». — «Видели ли вы казаков?» — «Я только видела двух офицеров». Я ему сказала, что вчера, гуляя около карантинного здания, я была приятно удивлена и тронута, увидя, что садовник Грей украшал мое любимое местечко. Я его спросила, не он ли сделал это распоряжение? Он ответил таким добрым тоном, который у него часто бывал: «Да, так как теперь он не может работать с другой стороны (на месте, где государь хотел развести сад, для чего именно он вызвал Грея), я велел ему пока устроить ваше любимое местечко». Я поблагодарила. Он казался довольно бодрым, и голова была свежа. Он мне сказал, чтобы после обеда я шла гулять. Я просила его освободить меня от прогулки и уверяла, что я чувствую себя гораздо лучше дома и более спокойна, если могу быть с ним; я сказала это с некоторым волнением. «Будем благоразумны», — сказал он. Он дал мне попробовать питье, в котором ему казался какой-то привкус, я почувствовала его также, и он мне сказал, что Егорович нашел то же самое. Вошел Виллие. Он ему сказал про питье. Виллие утверждал, что этого не может быть. Вскоре вошел Стофреген. Он сказал при нем, указывая на меня: «Говорила ли она вам, что с ней было вчера?» Я не понимала, о чем он говорит. Оказалось, что он говорит о вчерашней топке печи. В два часа он послал меня обедать. Около 5 час. я послала за Виллие и спросила его о ходе болезни. Виллие был весел, сказал мне, что у него теперь жар, но что я могу туда идти, так как он в лучшем состоянии, чем накануне…

На этом записки императрицы обрываются.