Глава X. Предание о Елизавете Алексеевне

Смерть Александра I оказалась роковым ударом для Елизаветы Алексеевны.

Уже в день его кончины среди окружающих возникло опасение за здоровье императрицы. В письме от 19 ноября об Елизавете Алексеевне сообщают, что «во время служения она стоит неподвижно над умершим, а когда запели «вечная ему память», то она едва на него не упала. Ходит, стоит по целому часу подле него и не спускает глаз. Ее положение опасно. Боимся, чтобы вместо одного мы двух гробов отсюда не повезли». Здоровье ее стало таять день ото дня. Казалось, она сама терзала себя воспоминаниями. 12 апреля П. М. Волконский писал Николаю I, что она приказала «переставить походную церковь в ту комнату, где покойный государь император скончался; может легко быть, что воспоминание горестного происшествия производит сие действие над ее величеством». 21 апреля Елизавета Алексеевна выехала из Таганрога в Петербург, через Калугу, где должна была свидеться с императрицей Марией Федоровной, выехавшей ей навстречу.

Но смерть постигла ее в городе Белеве, где 4 мая в шестом часу утра камер-юнгфера застала императрицу мертвою. Мария Федоровна, прибывшая в Белев только к 10 часам утра, уже не застала своей невестки в живых.

Несмотря на то что болезнь Елизаветы Алексеевны протекала у всех на глазах и ее явное угасание заставляло предвидеть роковой конец, возникла легенда, правда мало распространенная, будто Елизавета Алексеевна, подобно Александру I, «удалилась от мира».

В подтверждение ссылались на следующие, например, обстоятельства. Елизавета Алексеевна, страдавшая тяжелой болезнью, с переездом в Таганрог, несмотря на долгий и утомительный путь, как-то «неожиданно» быстро стала поправляться. Объяснение этого улучшения благотворным влиянием «нежной заботливости» и внимания к больной со стороны Александра I не всех удовлетворяло; указывали, что оно было бы правдоподобно, если бы императрица страдала неврастенией, а не тяжелым физическим недугом, да и то «несколько дней» вряд ли могли бы оказать значительное влияние на ее здоровье. Сомневавшимся это казалось «странностью», точно так же, как и выражения из письма Елизаветы Алексеевны, через день после смерти Александра I писавшей о нем:

«Пока он здесь останется, и я здесь останусь: а когда он отправится, отправлюсь и я, если это найдут возможным. Я последую за ним, пока буду в состоянии следовать».

Несмотря на выраженное здесь намерение, она не сопровождала тела императора в Петербург, а осталась в Таганроге еще четыре месяца. Между тем, как утверждает исследователь легенды об Александре I, «ее здоровье было вполне удовлетворительно», так что «она всем распоряжалась, ездила на панихиды» и пр., а потому считает «дальнейшую судьбу самой вдовы Александра настолько загадочной», что она якобы заслуживает особого исследования. В этих словах, очевидно, заключен намек на вышеупомянутую легенду об Елизавете Алексеевне.

Предание это сводилось к следующему.

В городе Белеве одна помещица получила уведомление, что государыня Елизавета Алексеевна, проезжая через Белев, имеет намерение остановиться в ее доме. В назначенный день в 10 часов вечера царская карета остановилась у подъезда, и хозяйка встретила императрицу. Когда Елизавета Алексеевна вошла в зал, то «закрыла руками глаза» и сказала: «Свету слишком много… уменьшить». Тотчас погасили большинство свечей, оставив гореть только две. Затем, утомленная дорогой, Елизавета Алексеевна пожелала остаться одна. Хозяйка удалилась в другую половину дома и, не раздеваясь, прилегла на диван, но в 12 часов ночи была разбужена придворным чиновником, сообщившим: «Государыня скончалась». Усопшая императрица была уже переодета и положена на стол. Подойдя поцеловать руку умершей и вглядевшись в черты ее лица, хозяйка увидела, что она встречала не ту, которая оказалась покойницей… На другой день, в 10 часов утра, тело государыни увезли из Белева. «Спустя несколько времени после похорон Елизаветы Алексеевны, к томскому протоиерею Донецкому — по его словам — вечером приходит странница и просит переночевать. Входит она с котомкою на плечах. С первого взгляда хозяева заметили, что эта странница не из простого рода. Ее речь и манеры обличали в ней высокообразованную особу из высшего общества. Когда ей указали особую комнату, то она в присутствии хозяйки переоделась в другое платье, причем хозяйка не могла не подивиться, что у этой странницы белье, платки, полотенца и другие вещи были изящны и сложены в сумочке аккуратно и умело. Когда она стала пить чай, то высказала, что она давно не пила хорошего чаю. Во время чая она рассказывала много подробностей о придворной жизни и обнаружила свое высокое образование… Невольно после ее разговоров привелось спросить ее, кто она такая и что ее заставило странствовать. «Кто я такая, сказать не могу, а что я странствую, то на это Божья воля», — отвечала странница. Кто такая была эта странница, осталось загадкой, а только она своим видом, манерами и рассказами поселила к себе высокое уважение и даже любовь. Тогда же у некоторых явилось предположение, что это была императрица Елизавета Алексеевна, супруга императора Александра I».

Минуя наивные несообразности этого рассказа, очевидные каждому, следует заметить, что в подтверждение его обыкновенно приводится рассказ о таинственной монахине Вере Молчальнице, действительно в 1840–1860 годах жившей или подвизавшейся в Сырковом монастыре Новгородской губернии. Своего происхождения Молчальница не открыла. На вопрос о том, кто она, ответила: «Я — прах земли, но родители мои были так богаты, что я горстью выносила для раздачи бедным, а крещена я на Белых горах». Все ее приемы, ее внешность, изысканность, по словам очевидцев, свидетельствовали о принадлежности ее к аристократическому кругу. В тайну ее происхождения, видимо, была посвящена графиня Анна Орлова-Чесменская, «духовная дочь» архимандрита Фотия, принимавшая живое участие в таинственной монахине.

Вера Молчальница похоронена рядом с могилой игуменьи Александры (Шубиной), бывшей восприемницы императрицы Елизаветы Алексеевны, что, конечно, дало лишний повод для отождествления Молчальницы с Елизаветой Алексеевной. На надгробном памятнике Молчальницы сделана надпись: «Здесь погребено тело возлюбившей Господа всею крепостью души своея и Ему Единому известной рабы Божией Веры, скончавшейся в 1861 году мая 6-го дня, в 6 час. вечера, жившей в сей обители более 20 лет в затворе и строгом молчании, молитву, кроткость, смирение, истинную любовь ко Господу и сострадание к ближним сохранившей до гроба и мирно предавшей дух свой Господу».

Не было недостатка в рассказах о том, что будто бы после смерти монахини Веры в ее келье был найден вышитый вензель, представлявший сочетание букв Е и А; что обнаружилось необыкновенное сходство между кельей Веры и Федора Козьмича и т. д. Подобные указания должны были намекать на тождество Веры Молчальницы и Елизаветы Алексеевны.

Однако происхождение таинственной Веры Молчальницы может быть совершенно точно выяснено, благодаря семейной хронике, написанной Николаем Сергеевичем Маевским.

Его дедом по матери был видный екатерининский вельможа Александр Дмитриевич Буткевич. Он был во втором браке женат на красавице Анне Ивановне фон Моллер. Касаясь биографии деда, Н. Маевский очень живо рассказывает и историю «удаления от мира» Веры Молчальницы. Упомянув о втором браке своего деда, он продолжает:

«Говорят, на эту парочку молодых весь тогдашний Петербург любовался. У них родилось трое детей: сын Алексей и две дочери — Софья и Вера. Но непродолжительно было их счастье: взаимная ревность погубила его. Что было в действительности — сказать трудно; говорили мне те, которые слышали это от моего деда, будто он застал в спальне жены своей одного из своих товарищей (весьма впоследствии известного генерала, но кого именно, не упомню, а потому и называть не смею) и выкинул его за окошко. Но некоторые старые слуги наши, до смерти благоговейно преданные Анне Ивановне, уверяли меня, что это — гнуснейшая клевета, что ни прежде, ни после она до самой смерти не оскверняла брачного ложа, а если позволила себе кокетство, то потому, что, до глубины души оскорбленная в своей любви и женском достоинстве охлаждением и явной изменою мужа, она кокетством и ревностью надеялась возвратить себе любовь его. Как бы то ни было, но только супруги расстались навеки, и, не ограничиваясь этим, дед мой отрекся и от обеих дочерей, признавая своим только сына. Положение Анны Ивановны с тремя детьми и без всяких средств к жизни было поистине ужасное; своего у нее ничего не было, а дед мой о ней и дочерях и слышать не хотел. На их счастье вскоре вступил на престол император Павел, который по просьбе теток Анны Ивановны пожаловал ей маленькое имение в Лужском уезде…

У нее росли не две барышни, а два земных ангела, две сироты живых родителей, неизвестно за что отверженные отцом и всем миром. С детства не знавшие ничего, кроме позора и горести, приобщенные к страданиям нежно любимой матери, они жили не для себя, а для других, и если не могли дать этим другим счастья, то довольствовались и тем, что облегчали их страдания. Смерть Алексея (сына) прекратила все отношения деда к его второй жене; о дочерях же своих от нее он, как я уже сказал, не хотел и слышать. Несколько лет спустя, почувствовав приближение смерти, Анна Ивановна через посредство знакомых стала умолять деда моего посетить ее на смертном одре и выслушать ее посмертные признания. Она клялась в своей невинности и поручала ему детей своих; но дед остался неумолим и не согласился даже присутствовать на ее погребении. По ее кончине он взял себе пожалованное ей императором Павлом имение; дочери его остались без крова и куска хлеба, но безропотно и беспрекословно подчинились родительской воле.

Не знаю, где провела Софья Александровна первые годы своего горького сиротства, но впоследствии она жила в Троицко-Сергиевской лавре у старшей сестры своей Татищевой и там же скончалась. Младшая сестра Вера Александровна, похоронив мать и ожидая изгнания из дома, сама из него скрылась неизвестно куда».

Автор «Воспоминаний» был ребенком лет семи-восьми, когда впервые услыхал о монахине Вере от своей матери Любови Александровны, дочери А. Д. Буткевича от третьего брака.

«В одно из воскресений, — пишет он, — тетка или ее муж — не помню, рассказывали, что полиция донесла губернатору, что в лесу в Валдайском уезде, в совершенно уединенной келье, вдали от всякого жилья проживает какая-то странница. Когда вошли к ней и потребовали ее документы, она бросила в топившуюся печь целую связку бумаг; на расспросы она отказалась отвечать, но написала, что зовут ее Верою Александровною и что говорить она не может потому, что наложила на себя обет молчания. Ее доставили поэтому в Новгород и, полагая, что имеют дело с сумасшедшею, подвергли освидетельствованию в Губернском правлении; там на вопрос губернатора, кто она, она четким полууставом и славянскими буквами написала: «Я прах, я червь, ничто, земля, пред Богом же — что ты, то я». Не добившись ничего, ее для испытания отдали в Колмовский дом умалишенных; там она рисовала священные картинки, писала своим четким, красивым полууставом молитвы и разные изречения из священных книг. В Колмове, как и в губернском правлении, никто не слыхал ее голоса.

Я был так занят беседой с моими маленькими двоюродными братьями и сестрой, что не обращал ни малейшего внимания на разговоры старших, которых еще не понимал; не обратил бы я внимания и на этот рассказ, если бы мать моя не изменилась вдруг в лице так, что это стало заметно и мне. Помню, тотчас после обеда она увлекла свою сестру в отдельную комнату, и между ними произошел какой-то очень оживленный разговор, потому что обе они вышли очень расстроенные и взволнованные, помню, как при прощании мать о чем-то умоляла тетку, а та успокаивала ее своими обещаниями. На другой день утром или в тот же самый вечер — не помню, мать позвала меня к себе и, поставив перед образом, торжественно объявила, что желает открыть мне великую семейную тайну. «Помнишь ли ты, Николаша, — спросила она, — что тетенька вчера рассказывала о той страннице, которую нашли в келье в лесу?» По моей глупой физиономии видно было, что я ничего не понимаю и не помню. Она повторила мне рассказ и, убедясь, что я его понял, сказала: «Помни, Николай, помни это, как завет мой, и не забывай во всю жизнь твою: эта странница — твоя родная тетка, а моя сестра Вера Александровна». С этих пор, забывая мой возраст, мать сделала меня поверенным всех тайн своей внутренней и духовной жизни, как мало я ни был способен понимать их.

Тетка моя сдержала свое слово: Вера Александровна была переведена в Новгородский женский Сырков монастырь. Никакие убеждения не могли заставить ее произнести хотя бы одно слово; на все просьбы она писала: «Молчание есть вечное Христу предстояние». Столь же безуспешны были и попытки уговорить ее постричься. Единственною уступкою было то, что она, нося постоянное белое платье и белый трехэтажный чепец, какой носила моя прабабушка, изменила цвет своего одеяния на черный, не изменив покроя: те же старомодные капот и чепчик, только черные, носила она до своей смерти. В церкви она стояла всегда на клиросе и пела, но так тихо, что голос ее могли расслышать только рядом стоявшие с нею монахини, но и тем ни разу не пришлось расслышать ни одного слова. Взятая под особое покровительство графини А. А. Орловой, Вера Александровна не нуждалась ни в чем, имела свою келью и послушницу, которая ей прислуживала. Впоследствии слух об ее подвижничестве сделал ее предметом особого почитания как в самом монастыре, так и за его стенами; к ней приходили толпы богомольцев, прося ее благословения; одних она наделяла сухариками, которые сама сушила из монастырского хлеба, другим, особенно излюбленным, давала собственноручные записочки с изречениями из Священного Писания.

Мать моя, сделавшаяся по образу жизни совершенной монахиней, скончалась в 1852 г. 19 ноября. Тихо и спокойно шла между тем жизнь Веры Александровны и только однажды была прервана болезнью — горячкою; в бреду она говорила, рассказывала про свое детство на берегу Полы, про богатство своего деда. Прошла болезнь, и уста Молчальницы снова закрылись и — уже навеки. Но она не чуждалась общества монастырских сестер, которые окружали ее любовью и всевозможными попечениями…

С жизнью этой замечательной женщины не прекратилось почитание: многочисленные богомольцы посещают ее могилу до сих пор и служат над нею панихиды. Многие ее почитатели имеют у себя портрет ее, снятый уже после смерти. Когда и я, при обязательном посредстве матери Лидии, игуменьи Новгородского Звериного монастыря, получил копию этого портрета, то был поражен: в полумонашеском оригинальном одеянии в гробу лежит как бы моя мать».

Таким образом, загадочная монахиня, жившая в Сырковом монастыре, была Вера Александровна Буткевич, действительно принадлежавшая к богатой аристократической семье. Любопытно, что представителям этого рода вообще была свойственна склонность к религиозному мистицизму, многие из них кончали свои дни в монастыре или лавре. Прадед Веры Александровны М. И. Буткевич, «полковник петровских дружин», скончался схимником в Киево-Печерской лавре и с той поры «как будто наложил какую-то печать религиозности на все свое потомство».

С раскрытием «тайны» происхождения Веры Молчальницы падает, конечно, всякая возможность отождествления с нею Елизаветы Алексеевны, а следовательно, и почва для легенды.