Книга: Иноземцы на русской службе. Военные, дипломаты, архитекторы, лекари, актеры, авантюристы…
Назад: 7. Шотландские карьеры
Дальше: 9. Хорошо выученные жестокие уроки

8. Как короля сыграла свита

Попадание Петра Алексеевича в цари в большой степени было игрой случая, стечения обстоятельств — к царствованию весьма основательно готовили другого царевича, про которого ныне никто не помнит. От первого брака с Марией Милославской у Алексея Михайловича было несколько сыновей, но особенные надежды подавал царевич Алексей Алексеевич, который после смерти старшего брата Дмитрия был объявлен наследником престола.
По свидетельству современников, царевич был «бодр умом» и охотно учился. Ему еще не было и шести годков, когда с ним стали заниматься учителя. Развитием и обучением Алексея Алексеевича занимался сам Симеон Полоцкий, и дела у них пошли весьма успешно: к двенадцати годам царевич в совершенстве овладел латынью, знал польский и немецкий языки. Он читал труды эллинских и римских классиков философии, изучал математику. Позже к обучению и воспитанию царевича подключился боярин Федор Ртищев, основавший собственное училище в Спасо-Преображенском монастыре; преподававшие там монахи, искушенные в гуманитарных науках, были к услугам царевича. Не оставался в стороне и Артамон Сергеевич Матвеев, который знакомил Алексея Алексеевича с образованными путешественниками и иностранцами, устраивал для него представления в своем домашнем театре.
В сравнении с Петром, не получившим такого воспитания и не проявлявшим особенных способностей в изучении наук, царевич Алексей Алексеевич был несравненно лучше подготовлен царствовать. В его годы Петр Великий учился кое-как, а грамматику толком не освоил и в зрелые годы. Более страстный и диковатый, своевольный Петр проигрывал своему сводному брату почти во всем, но выиграл в главном — остался жить. А прекрасно образованный и блестяще воспитанный Алексей Алексеевич в 1670 году умер шестнадцати лет от роду. Но, окажись он на троне, как-то плохо верится в то, что царь Алексей II принялся бы жечь Немецкую слободу, закрыл границы и отверг все, на чем лежит печать европейской цивилизации. В общем, можно с уверенностью предположить, что реформы в России происходили бы и в том случае, если бы фортуна не вознесла Петра на вершину власти.
Они бы почти наверняка продолжались, если бы на престоле утвердилась Софья Алексеевна. Царевна воспитывалась тем же Симеоном Полоцким и вовсе не была ретроградкой: она любила театр, музыку, мечтала о том, чтобы русские женщины жили так же вольно, как их европейские современницы. В 1685 году, при регентстве царевны Софьи, Заиконоспасское училище подьячих было преобразовано в Славяно-греко-латинскую академию — первое российское высшее учебное заведение. Прибывшие для создания этой академии греческие монахи, братья Софроний и Иоаникий Лихуды, позже основали училище в Великом Новгороде, а затем стали открываться учебные заведения и в иных местах. В Москве было начато каменное строительство, которым руководил фаворит царевны, князь Василий Васильевич Голицын, и за несколько лет город очень похорошел и благоустроился. Порученное заботам князя русское войско продолжало наращивать мощь, и к исходу 1680-х годов частей «иноземного строя» насчитывалось уже 63 полка, в которых служили более восьмидесяти тысяч солдат и офицеров.
По своим воззрения князь Василий Васильевич Голицын был убежденный «западник», он составлял прожекты по реформированию российского государственного управления еще более радикальные, нежели те, на которые решился Петр гораздо позднее. Василий Васильевич даже задумывался о парламенте, ограничении своеволий и прочих, совершенно революционных вещах. Осуществить их ему, скорее всего, не дали бы, но сам этот факт много говорит о его личности.
Правление царевны Софьи продолжалось восемь лет, и эти годы вовсе не были провальными — страна жила вполне благополучно, без особых потрясений. Так продолжалось до совершеннолетия Петра, который в отличие от брата Ивана не пожелал более мириться с верховенством сестры и нашел в себе силы и смелость стать самодержавным государем. Вернее, даже и не сам Петр, а его ближайшее окружение. Сам царственный подросток был наделен большими физическими силами и упорным характером, но как политическая фигура он был слаб и очень зависим.
В то время положение Петра более всего напоминало статус шахматного короля — фигуры важной, вокруг которой и вращается игра, но нуждающейся в постоянном покровительстве и защите. Если продолжить использовать шахматную терминологию, то из всех фигур, окружавших «короля» — Петра в селе Преображенском, звания «ферзя» более всего заслуживает его матушка, вдовствующая царица Наталья Кирилловна, которую в советском кино и литературе почему-то принято изображать этакой старушечкой-хлопотуньей, обеспокоенной хозяйством да тем, как бы «Петруше головку не напекло». На самом же деле в 1689 году, когда решалась судьба царствования ее сына, Наталье Кирилловне не было еще и сорока лет — она была весьма энергичным игроком в политических интригах, и не за одну только свою тяжелую «медвежью поступь» сторонники Софьи прозвали ее Медведихой.
По сию пору незаслуженно отведена в сторону такая ключевая фигура политического расклада той поры, как девятый русский патриарх Иоаким, что и понятно — этот церковный и политический деятель в качестве союзника Петра «путает» привычную картину, сформированную во времена соцреализма. В молодости патриарх, звавшийся Иваном Савеловым, служил в рейтарах и в чинах дошел до капитана, но после смерти жены и детей оставил службу, удалился в Киево-Межигорский монастырь, где, пройдя послушание, принял постриг с именем Иоаким. Все шестнадцать лет своего пребывания на патриаршем престоле он боролся «с новыми веяниями»: порицал обычай брить бороду и стричь волосы, демонстративно отказывался садиться за один стол с иноверцами, поучал светские власти ни в коем случае не давать первенства иноземным офицерам над русскими воинами. Патриарх выступал за сокращение контактов с европейскими странами, за запрет иноземных обычаев, которые уже были переняты в Московском царстве. Именно он неоднократно требовал от царей избавиться от засилья иностранцев на русской службе, уничтожить их храмы, вообще разорить Немецкую слободу в Москве, называя ее рассадником греха. Но в то же время именно патриарх Иоаким сразу же после смерти царя Федора Алексеевича встал на сторону Петра.
Причина этого выбора кроется в борьбе двух партий, ведшейся в конце XVII века в Русской православной церкви. Его святейшество Иоаким и его сторонники ратовали за сохранение приверженности к «эллинским» богослужебным книгам и Священному Писанию и славянским традициям в православной церкви. Им весьма решительно оппонировали представители церковной партии «латынников», во главе которой стояли Симеон Полоцкий и начальник Заиконоспасского училища Сильвестр Медведев, выступавшие за модернизацию вероучения, организацию духовного и светского образования в европейской манере, беря за образец университеты и коллегии католической церкви. Патриарху нужен был надежный покровитель, которого он рассчитывал обрести в лице царя Петра, ибо «латынники» при поддержке царевны и ее светского окружения взяли под контроль несколько монастырей в столице. Кроме Заиконоспасского монастыря оплотом «латынников» стала знаменитая Симоновская обитель, где были заведены порядки, вызывавшие невероятное раздражение у патриарха и остальных «эллинистов». Опасаясь того, что с годами царевна и ее окружение войдут в еще большую силу, патриарх и его сторонники сделали ставку на юного Петра. Люди церкви, имевшие огромное влияние и деньги (что важно), вмешались в столкновение партии царевны Софьи с Нарышкиными и их сторонниками, всячески лелея и раздувая раздор, в чем и преуспели — еще недавние сводные родственники, весьма благоприятно относившиеся друг к другу, превратились в лютых врагов, во всем подозревавших козни противоборствующей стороны.
Кроме открытой моральной поддержки сторонники патриарха оказывали тайную материальную помощь клану Нарышкиных, Голицыных и Долгоруковых, составлявших партию Петра. Двор юного царя ссужался деньгами, которые приходили непосредственно от патриарха, из Троице-Сергиевой лавры, из Ростова Великого, где кафедру занимал митрополит Иона. В отличие от тех средств, которые выделялись казной на содержание двора в Преображенском, деньги, получаемые от иерархов церкви, не контролировались никем, кроме тех, кому они предназначались, и составляли особый секретный фонд «Преображенской партии», средства из которого шли на задабривание, приобретение сторонников, прямой подкуп, оплату соглядатаев и прочие «непредвиденные расходы», неизбежно возникающие в ходе политической борьбы. Главной целью был захват реальной власти и всей полноты правления в государстве, и потому денег «Преображенскому двору» требовалось немало.
Одно содержание «потешных войск» влетало в копеечку — Боярская дума на эту «забаву» выделяла денежки со скрипом, а расходы все возрастали. В 1682 году для забав Петра, коему тогда было одиннадцать лет, набрали «малых робяток», ставших его живыми солдатиками, но, начавшись как забава для мальчиков, вся эта затея выросла вместе со взрослевшим Петром в серьезную военную силу, которую готовили лучшие офицеры-иностранцы — с ними царевич удивительно легко находил общий язык. Одно такое знакомство стало воистину судьбоносным и оказало значительное влияние на формирование его личности.
3 февраля 1687 года Петр присутствовал на смотру Бутырского полка, которым командовал Патрик Гордон, к тому моменту уже состоявший в чине генерал-лейтенанта. Он долгие годы провел в Малороссии, где принимал участие в нескольких войнах и командовал киевским гарнизоном. В Москве шотландец бывал только наездами, в перерывах между походами. Именно Стальное Запястье сыграл весьма большую роль в деле приведения к власти Петра; если патриарх Иоаким обеспечивал поддержку церкви, моральный авторитет и по крайней мере нейтральное отношение черни, удерживаемой священством от вмешательства в «дела верхних людей», то сэр Патрик предоставил военную силу, на которую в борьбе за трон оперся Петр Алексеевич.

 

События, которые могли повлиять на выбор Гордоном партии в политической игре, произошли в 1683 году, когда его карьера дала сбой — у сэра Патрика вышла размолвка с Василием Васильевичем Голицыным, по просьбе которого Гордон составил аналитическую записку об обороне Чигирина. Это было одно из важнейших сражений войны за Малороссию, в которой принимали непосредственное участие многие видные деятели времен правления царевны Софьи. Одним из главных воевод в том походе был сам князь Василий Васильевич, а так как сражения под Чигирином закончились неудачей, обернувшейся большими политическими и территориальными потерями, то ему хотелось, чтобы Патрик Гордон, командовавший оборонявшим Чигиринский замок гарнизоном, дал свою оценку тем событиям.
На эту должность сэр Патрик попал в результате хитрой интриги, направленной на то, чтобы удержать его в русской службе. В ходе кампании 1677 года он командовал драгунским полком в авангарде войска воеводы князя Ромодановского, который должен был отразить вторгшиеся в Малороссию соединенные войска турок и крымских татар. Войска Османской империи и Крымского ханства устремились к Чигорину, который был важной точкой на политической карте того времени — город и замок были резиденцией Хмельницкого, а после его смерти стали опорным пунктом малороссийской обороны. Возвышавшийся над рекой Тясмином замок был выстроен на единственной в долине Днепра каменной горе и господствовал над округой.
Рати под командой Ромодановского шли на помощь осажденному турками замку и после нескольких боев у днепровских переправ через незамкнутое турками кольцо вступили в Чигирин, значительно увеличив число обороняющихся. До решающей битвы поэтому не дошло — видя столь значительное подкрепление русских, противник предпочел снять осаду и отступить. Но и в Стамбуле, и в Москве понимали, что в сражении за Чигирин непременно последует продолжение, а потому готовились к нему, как могли.
Как раз в это время Гордон объявил о своем желании оставить русскую службу и вернуться на родину, чтобы заняться возрождением родового поместья под Абердином и дать сыновьям достойное образование. Он обратился за помощью к английскому послу Джону Хебдону, который от имени короля Карла II подал правившему царю Федору Алексеевичу «мемориал» об отпуске мистера Гордона со службы. Конечно же, московские власти накануне сложной военной кампании против сильного врага не хотели расставаться с одним из самых храбрых и заслуженных военачальников, а потому был сделан встречный ход, носивший все признаки «старой византийской школы»: не успел посол подать «мемориал», как Гордону предложили должность коменданта Чигири-на, поставив честолюбивого вояку перед сложным выбором. Должность Чигиринского коменданта была важная, а служба в крепости считалась опасной — шотландский дворянин, уклонившийся от этой «милости», рисковал прослыть трусом, а вот этого Стальное Запястье допустить никак не мог. Расчет московских хитрецов оказался верным — сэр Патрик выбрал опасную службу и отказался от возвращения к родным пенатам.
Теперь кроме драгунского полка ему подчинили еще и полк пехоты. Согласно тогдашнему укладу, номинально старшим в крепости числился воевода Иван Ржевский, но фактически распоряжался подготовкой к обороне именно генерал Гордон. Гарнизону следовало поторапливаться, и сэр Патрик взялся строить из дерева, земли и камня целую систему бастионов, равелинов, фланков, ретраншементов и других оборонительных сооружений. И все это в спешке, потому что было чего опасаться — по имевшимся в их распоряжении сведениям, на Чигирин шла армия знаменитого турецкого полководца Кара-Мустафы. На завоевания приднепровской твердыни были брошены 15 тысяч янычар, 30 тысяч турецкой конницы и 20 тысяч татарских всадников. С пушкарями да с обозниками, осадными рабочими, погонщиками и прочей обслугой османское войско достигало 80 тысяч человек. Чигирин готовились защищать 9 тысяч стрельцов, казаков и солдат, к которым в последний момент подошло около пяти тысяч воинов, посланных на усиление гарнизона.
У турок было явное превосходство в артиллерии — против их 280 орудий, из которых 31 было большого калибра, русские смогли выставить полсотни пушек, в числе которых было 5 мортир и 14 тяжелых орудий. С учетом того, что замковые пушки находились в укреплении, соотношение было не катастрофичным, но в крепости отчаянно не хватало обученных пушкарей, и для обслуживания крепостной артиллерии пришлось приспособлять солдат и стрельцов, наскоро обучив их тому, как заряжать пушки и наводить на цель. Немудрено, что артиллерийские дуэли, вспыхнувшие немедленно после того, как только войско Кара-Мустафы стало лагерем у Чигирина, складывались не в пользу осажденных. В среднем на четыре турецких выстрела русские отвечали одним, большей частью неточным.
Учтя ошибки предыдущей осады, Кара-Мустафа теперь окружил Чигирин полностью, так что проскочить сквозь кольцо удавалось только отдельным, небольшим по численности группам воинов, что никак не могло усилить гарнизон крепости. И все-таки до поры до времени подчиненные Гордона с успехом отражали яростные турецкие атаки.
В начале августа генерал остался единственным командующим в замке — третьего числа погиб Ржевский; осколок гранаты угодил ему прямо в лицо. Но роковым образом на судьбе гарнизона сказалась гибель в первом же сражении греческого инженера, специалиста по минной войне; заменить его оказалось некем. К тому времени турки вели в направлении укреплений русских 25 минных галерей, а ответить им тем же у осажденных не хватало знаний. Не обученные такому сложному с технической точки зрения делу, не привычные к работе на большой глубине под землей, русские солдаты отказывались копать встречные ходы, чтобы подвести мину под турецких саперов. За месяц осады подземные галереи противника достигли линии обороны города, к 11 августа в них были заложены заряды.
Чигиринские посады обороняли казаки, которые были совсем не тверды в дисциплине, — турецкий командующий хорошо знал своего противника и совсем не случайно назначил штурм на воскресный вечер: когда в ночи под бастионами грянули взрывы и тут же последовала атака янычар, казаки большей частью были пьяны и в панике побежали. Но замок устоял, Гордон повел на вылазку солдат и сумел отстоять городские ворота. В ночной схватке полегли 1200 стрельцов, солдат и казаков. Гарнизон потерял 25 офицеров; среди погибших был полковник Корнелиус ван Бокховен, к этому времени отставший от Гордона в чинах и служивший у него в подчинении.
Несмотря на столь сильные потери, понесенные гарнизоном, Гордон считал, что дело еще далеко не проиграно — ведь совсем рядом находилась армия князя Ромодановского, у которого под началом состояло 70 тысяч ратников да 40 тысяч казаков. Достаточно было поддержать гарнизон подкреплением тысяч в пять сабель и попробовать атаковать турецкий лагерь извне… Он даже приказал слугам в тот вечер сервировать стол серебряным сервизом, однако отужинать ему не удалось — вместо подкрепления из лагеря Ромодановского пришел приказ отступать. Тем временем турки усилили натиск, и генералу Гордону пришлось бросить и сервиз, и доспехи, и коней, и вообще все имущество — прихватив только дорожную сумку и личное оружие, генерал вместе с подчиненными пробивался к своим через гущу противника с палашом и пистолетом в руках.
Напоследок шотландец приготовил противнику неприятный сюрприз: уходя последним из замка, генерал Гордон подпалил фитиль бомбы в пороховом погребе и за спинами отступавших русских грянул взрыв колоссальной силы. Подрыв пороховых складов причинил турецкой армии едва ли не самый большой урон в той кампании — называется неправдоподобная цифра: якобы разлетевшиеся обломки убили около 4 тысяч турецких и татарских воинов. Несмотря на героическую оборону и этот последний удар, нанесенный по туркам, с потерей Чигирина кампанию можно было считать проигранной, но война продолжалась, и Гордон принял в ней самое активное участие.
В апреле 1681 года лондонская газета, ссылаясь на полученные из Москвы известия, сообщала, что в феврале в русскую столицу прибыл сэр Патрик Гордон, «чьи долговременные и выдающиеся заслуги во многих случаях стяжали ему милость царя, который даровал ему чин генерал-майора и доверил ему управление воинскими делами в Киеве». Далее сообщалось, что сэр Патрик немедленно по получении этого назначения отбыл из Москвы в Киев, чтобы принять должность.
К тому времени война уже закончилась подписанием в январе 1681 года мирного договора: в столице крымского ханства Бахчисарае представители Турции, Крымского ханства и России заключили договор на 20 лет.
Граница устанавливалась по Днепру; Левобережная Украина с Киевом и округой, а также Запорожье переходили под власть русской державы. Территория между Днепром и Бугом объявлялась нейтральной — там ни одна из сторон не имела права строить укрепления. Кроме того, Москва обязывалась платить Крыму ежегодную дань. С Чигирином и влиянием на правом берегу Днепра русским пришлось надолго попрощаться.

 

Немудрено, что за сочинение записки об обороне Чигирина Гордон засел, исполненный далеко не самых радостных воспоминаний. В своем сочинении он без особенных прикрас обрисовал стратегическую ситуацию и обвинил в неудаче нерешительного князя Григория Ромодановского. Впрочем, Ромодановский ответить ему уже не мог: во время мятежа стрельцы зверски растерзали его, сначала подняв на копья, а потом изрубив саблями.
Записка Гордона очень не понравилась князю Василию Васильевичу, который в его обвинениях усмотрел и намек на свою персону. Разгневавшись, князь распорядился лишить дерзкого шотландца генеральского чина и разжаловать его в прапорщики. И хотя опала с Гордона вскоре была снята и генеральское звание ему возвратили, осадок недовольства остался. Не таков был Стальное Запястье, чтобы прощать подобные обиды. Возможно, именно это потом так дорого обошлось фавориту и его патронессе царевне Софье, но в 1683 году о таких последствиях, понятное дело, никто и думать не мог.
В начале 1687 года Гордон получил под свою команду Бутырский полк, расквартированный в Москве, и 3 февраля вывел его на смотр пред очи юного царя Петра. Бывалый командир бутырцев совершенно очаровал юношу, живо интересовавшегося военным делом. Заочно царь Гордона уже, конечно, знал; у них были общие знакомые — еще при жизни Алексея Михайловича Петру в воспитатели среди других учителей был дан старый приятель Патрика Гордона — Павел Менезий. При регентстве Софьи Менезия от воспитания царевича отставили, услав служить в Смоленск, но юноша не забыл генерала; знакомство с его боевым товарищем только укрепило симпатии молодого человека по отношению к офицерам-иноземцам, столь ревностно служившим еще его отцу как на бранном поле, так и по дипломатической части.
Со дня того памятного смотра Бутырского полка Гордон и молодой царь часто встречались — Петр расспрашивал генерала о всякой военной премудрости, рассказывал о своих потешных полках, а опытный воин наставлял его, советовал, рассказывал о виденном, слышанном, пережитом — словом, сумел стать юноше настоящим старшим другом. Именно его советы позволили превратить потешные полки из полудетской забавы в хорошо обученную, прекрасно вооруженную, надежную придворную гвардию, подчинявшуюся только Петру, и никому более.

 

Вне всякого сомнения, авторство изящной политической интриги, увенчавшейся отстранением царевны Софьи от правления и заточением ее в монастырь, принадлежит ближайшему окружению молодого царя Петра. Матушка Наталья Кирилловна, дядюшка Лев Кириллович, ближний боярин Борис Алексеевич Голицын да его святейшество Иоаким разыграли комбинацию, словно в шахматной игре, начав ее с нескольких, на первый взгляд незначительных ходов. Но эти ходы, незначительные в отдельности, постепенно так изменяли ситуацию, что в один момент достаточно стало одной подвижки главной фигуры, чтобы позиция политических соперников оказалась раздавленной, а сами они, прижатые угрозой неизбежного мата, объявили себя проигравшими.
Но авторы политической комбинации, принесшей реальную власть Петру Алексеевичу, не могли даже предположить, как странно станет развиваться ситуация в стране после того, как их партия восторжествует победу. Этого вообще никто не мог предположить, да и заметны перемены стали далеко не сразу — первые несколько лет после победы Нарышкиных над Милославскими никаких грандиозных изменений не происходило.
Но менялся сам государь Петр Алексеевич, а вокруг него происходила постепенная смена фигур друзей и советчиков. Первым молодого царя покинул патриарх Иоаким, умерший 17 марта 1690 года, а уже 30 апреля того же года произошло небывалое прежде событие: московский царь посетил Немецкую слободу! Не менее шокирующей подробностью того самого первого визита стало то, что русский государь прибыл с частным визитом в дом генерала Патрика Гордона. Ничего такого, даже близко подобного, прежде не случалось — статус царя не позволял ему ездить по домам иноземцев, они должны были являться к нему на поклон, и очень немногие допускались до личной беседы. Визит Петра в дом Гордона был знаком великого благоволения к сэру Патрику, личная дружба с которым прошла испытание, когда укрывшийся в Свято-Троицкой Сергиевой лавре, боящийся покушения на свою жизнь Петр Алексеевич отправил в Немецкую слободу приказ, призывая всех иноземных офицеров с их частями явиться к нему. Этот приказ 4 сентября 1689 года на собрании офицеров-иноземцев огласил именно Патрик Гордон, самый старший из них по званию. Зачитав приказ, Гордон немедля поднял по тревоге свой Бутырский полк и ускоренным маршем повел к лавре, а вслед за ним пошли другие солдатские полки.
Тогда же состоялось знакомство царя с Францем Лефортом, женатым на родственнице первой жены сэра Патрика. Это был авантюрист в лучшем смысле этого слова — обаятельный искатель приключений, легкий на подъем и предприимчивый человек. Происходил Франц Лефорт из семейства с шотландскими корнями — его далекий предок в XV столетии покинул Британские острова, став, как это было принято среди благородных, но небогатых шотландцев, наемным воином, — пращур Лефорта поступил в войско герцогов Савойских. Позже, обзаведясь семейством, он избрал для постоянного жительства Пьемонт на севере Италии, но затем Лефорты, принадлежавшие к реформатской церкви, в опасении преследования со стороны католиков перебрались в Женеву. Когда родился Франц, семья Лефорт уже несколько поколений не бряцала оружием, предпочтя войне занятие коммерцией, что пошло ему только на пользу. Франц Лефорт был отдан учиться в знаменитый Женевский колледж, основанный самим Кальвином, — это учебное заведение считалось лучшим в Европе.
Положенные годы он отучился, однако вместо того, чтобы пойти по коммерческой части, поступил на военную службу. Правда, первый опыт оказался неудачен — по требованию отца его выслали обратно в Женеву, но, проведя несколько лет под строгим домашним присмотром, он в конце концов сбежал в Голландию, где кипела война. По ее завершении уже состоявший в офицерском чине Франц Лефорт познакомился в Амстердаме с полковником Якобом ван Фростеном, который уверял всех, что послан русским правительством для найма офицеров на службу в армии московского царя. Полковник рассказывал разные соблазнительные вещи про Московию и тамошние возможности, сулил скорое производство в высокие чины и хорошее жалованье. И Лефорт решил попытать счастья в далекой стране, о которой он имел весьма смутные представления.
Четырнадцать офицеров, поддавшихся на уговоры Фростена, на купеческом корабле добрались до Архангельска, где их ждал неприятный сюрприз: оказалось, что в Амстердаме господин полковник, мягко говоря, ввел их в заблуждение. Выяснилось, что на русской службе сам Фростен не состоял, никто его набирать офицеров не посылал, действовал он на свой страх и риск, а стало быть, их никто не ждал. Получить разрешение на въезд во внутренние районы страны оказалось весьма непростым делом, и, ожидая из Москвы ответа на запрос, посланный в Посольский приказ, приехавшие из Европы военные жили в Архангельске, получая от местного воеводы весьма скудное содержание.
Франц Лефорт был менее других подготовлен к такому повороту событий и отчаянно нуждался в деньгах. Спас его веселый и общительный нрав — он свел компанию с несколькими купцами, приехавшими из Москвы в Архангельск на летнюю ярмарку, и подружился с одним из них, представителем флорентийского торгового дома Франческо Гваскони. Флорентийцы уже двадцать лет ввозили в Московию ткани: шелк, бархат, парчу, сукно, — а также квасцы, стекло, оружие и вино. Из России вывозили меха, соленую рыбу ценных сортов, а главным образом черную икру — от 12 до 20 тысяч пудов ежегодно. Кроме того, семья Гваскони представляла интересы своих европейских партнеров — гамбургской и датской фирм, делая большие коммерческие обороты и с ними. В Москве Гваскони занимали прочное положение — у синьора Франческо в Немецкой слободе стоял большой дом, а при нем обширное хозяйство и товарные амбары. Флорентиец, имевший обширные знакомства как в московской иноземной колонии, так и среди русских, взялся помочь веселому авантюристу из Женевы; он подкармливал Лефорта в Архангельске, а когда привезенные Фростеном офицеры наконец получили разрешение на проезд в Москву, ссудил его суммой, необходимой, чтобы добраться до русской столицы.
Но и прибыв в Москву, Лефорт оказался в весьма незавидно положении — все те, кто приехал с ним вместе, смогли получить должности в Пушкарском приказе, один он остался не у дел. Впрочем, Лефорт не унывал, рассчитывая выбраться из Москвы с одной из отъезжающих дипломатических миссий, и всячески старался завязать знакомства в свите датского и английского послов. С англичанином он даже смог сговориться о том, что тот вывезет его из Москвы и разрешит следовать в свите до Польши, где Лефорт намеревался покинуть дипломатический обоз и отправиться в Швецию, чтобы там поступить на военную службу. Но из всей этой затеи ничего не вышло, поскольку совершенно неожиданно обострилась политическая ситуация и над страной нависла реальная угроза войны с Турцией. Из-за этого русское правительство запретило выезд всем офицерам-иноземцам, и, когда английский посол отбыл, Франц Лефорт остался на Кукуе. В это время жил он больше милостями все того же Франческо Гваскони, который и познакомил Франца с компанией, куда входили Патрик Гордон и Павел Менезий.
Самого Гваскони с московскими шотландцами связывали дела совершенно особенного свойства: итальянец, как и они, был католиком и мечтал построить на московской земле хоть какой-нибудь католический храм. Но так как это было совершенно невозможно — с одной стороны, за недопущением этого строго следила православная церковь, а с другой, противниками постройки костела были лютеране и кальвинисты, которых было подавляющее большинство в Кукуйской слободе. Католики выкручивались, как могли, и тот же Гваскони принимал у себя дома тайком приезжавших иезуитских священников, которые, тщательно соблюдая меры конспирации, свершали духовные требы для живших в Немецкой слободе католиков. В общем, не совсем понятно, почему ревностный католик Гваскони взялся помогать кальвинисту Лефорту, но именно он не только поддержал его материально, но и составил для него первую, как оказалось потом, самую важную в его жизни протекцию. Он привел Лефорта в дом Гордона, рекомендовав его генералу, имевшему большие связи среди московской знати.
Молодой женевец, обладавший полезнейшим даром нравиться людям, и в этой компании сумел всех очаровать. Вместе с мелкими милостями от новых знакомых он получил дельный совет — все наперебой уговаривали его жениться, уверяя, что семейный человек пользуется у русских большим доверием и таких охотнее берут на службу. Увидев в этих советах большой резон, Лефорт занялся подысканием подходящей невесты и сначала нацелился на руку и сердце дочери полковника Кроуфорда, в полку которого когда-то начинал службу русской короне майор Патрик Гордон. Но после того как в доме Гордона он увидел Елизавету Сугэ, дочь англичанина-подполковника, умершего в 1675 году от ран, полученных на войне, все внимание Лефорта переключилось на нее. Семейство, с которым затеял породниться Лефорт, в Немецкой слободе и самой Москве имело обширные связи и деловые знакомства. Мать девицы происходила из семейства Бокховен и приходилась двоюродной сестрой первой супруге Патрика Гордона, к тому моменту уже покойной. Сиротке Елизавете покровительствовал дядюшка, генерал-майор Филипп Альберт Бокховен, бывший тесть Гордона, который был обязан сэру Патрику своим освобождением из многолетнего польского плена в 1667 году. Такие услуги не забываются, а потому новый друг Гордона, да к тому же женившийся на племяннице знаменитого генерала, вполне мог рассчитывать на поддержку своей московской карьеры.
Обаятельный мужчина, слывший ловким покорителем дамских сердечек, Франц Лефорт после короткой предварительной осады пошел на решительный штурм и, добившись согласия матери Елизаветы, не дожидаясь разрешения родственников из Женевы, женился. Возможно, голландцам, покровительствовавшим семейству Сугэ, приглянулось то, что Франц был единоверец, сражавшийся за Голландские Штаты, — во всяком случае, шаткое положение и полное безденежье жениха не стали препятствием на пути молодых людей. Венчались они в реформатской кирхе Немецкой слободы; в брачном контракте было оговорено, что родившиеся в этом союзе дети креститься будут по реформаторскому обряду и воспитываться в кальвинистской вере.
Вскоре после этого Лефорт был принят на русскую военную службу с чином капитана и получил под команду роту, с которой оправился в Малороссию. Он прожил два года в Киеве, проделав несколько военных кампаний, в которых принимал участие и Гордон, — Франц вообще старался держаться ближе к своим покровителям. Не без их участия он потихоньку рос в чинах, став сначала майором, а потом подполковником, но решительный перелом в его карьере свершился 4 сентября 1689 года, когда изменилось правление в русском царстве. Вместе с Гордоном и остальными офицерами-иноземцами Лефорт явился в Троице-Сергиеву лавру к Петру, был представлен ему, и с тех пор они стали часто встречаться.
Спустя четыре месяца после первого визита в Немецкую слободу Петр снова приехал на Кукуй, в этот раз посетив дом «камрада Франца»; с тех пор он стал бывать у Лефорта регулярно; вот что пишет по этому поводу в своих мемуарах князь Куракин: «В доме Лефорта первое учинилось, что его царское величество начал с дамами иноземскими обходиться и амур почал первый быть к одной дочери купеческой, названной Анной Ивановной Монс». К моменту встречи с Монс Петр уже около двух лет был женат на Евдокии Лопухиной, но к супруге успел охладеть — она была на несколько лет старше его, брак с нею был вынужденной уступкой матери и сестрице Софье. Женившись зимой 1689 года, Петр Алексеевич лишь год прожил с Евдокией Федоровной, а после рождения сына стал всячески избегать ее. Встретив Анну Монс не то в 1691, не то в 1692 году, Петр впервые столкнулся столь близко с женщиной европейского воспитания и был совершенно очарован ее обхождением и реакциями на свои чувства. Это было так ново, так восхитительно не похоже на все то, что он знал в этой области прежде…
Предмет обожания Петра — едва ли не самая популярная фигура той эпохи у отечественных литераторов. Для начала ее в романе «красного графа» Алексея Толстого из дочери золотых дел мастера обратили в дочь трактирщика, «кабацкую девку», едва ли не нарочно царю Петру подсунутую хитрыми иноземцами. По смыслу же появившейся позже многочисленной писанины выходит, что главной причиной реформ, затеянных Петром, было причинное место Анны Монс, ради которой он вроде бы и захотел «переделать Россию в Германию». Кочует теперь бедная Анхен по страницам романов и экранам в России в качестве двусмысленной и неприглядной бабенки, не сумевшей оценить масштаб открывшихся перед нею возможностей.
Но так ли уж завидно было положение Анны Монс при Петре, чтобы за него держаться? Обитатели Немецкой слободы смотрели на Анну так же, как нынче в России смотрят на девушек, сожительствующих с сыновьями африканских царьков. Для нее звание «кукуйской царицы» было скорее не титулом всемогущества, а клеймом. Пока был жив отец и влиятельные друзья при дворе, она терпела эту роль «рабы любви», зависимой от милости венценосного друга-господина. Однако Анна Монс была нормальной женщиной, может, и не идеальной, но дочерью своего времени, получившей определенное воспитание и не лишенной трезвого рассудка. Вряд ли она задумывалась о русской короне. В течение десяти лет, живя с русским царем на положении «первой подруги», она пыталась организовать совместную жизнь на семейный лад. У Анны был прекрасно обустроенный, уютный дом с цветником. У нее были лучшие коровы в Немецкой слободе, дававшие щедрые надои на зависть другим хозяйкам. Отличный огород, устроенный по всем правилам агрономического искусства, приносил пышные урожаи. Никто в Немецкой слободе не умел солить капусту и огурцы, как Анна Монс. По осени эти работы превращались в целый праздник, когда девки-прислужницы, соседки-бюргерши и сама хозяйка в больших деревянных корытах острыми лунообразными секачами рубили капусту с ее собственного огорода, шинковали крепкую морковь, только что принесенную с грядок, и набивали ими бочки вперемешку с солью.
Все это было предметом женской гордости уроженки слободы, в которой женщине отводилась роль домоправительницы, хранительницы очага, матери, жившей в кругу «кухен, киндер, кирхен» — кухня, дети, церковь. Но Петру все это было не слишком надо. Он жил своими прихотями, а «в семью» только играл, перемежая визиты к Анне с дикими кутежами. Для нее не было секретом то, что «герр Питер» участвует в оргиях, устраиваемых при дворе, что он имеет связь с ее же лучшей подругой, дочерью пастора Еленой Фадемрехт. И это было совсем не мимолетное увлечение — сохранилась целая переписка между любовниками, где фройлен Фадемрехт называет «герра Питера» разными ласковыми именами и интимными прозвищами, которые не оставляют никаких сомнений в сути их взаимоотношений. Кроме того, при дворе царской сестры — царевны Натальи Алексеевны в Преображенском жили несколько красивых «метресс», коих государь «употреблял для амурных экзеркций». В число царских избранниц входили сестры Александра Менши-кова — Анна и Марья, сестры Арсеньевы — Дарья и Варвара да еще Анисья Кирилловна Толстая. Известно, что среди дам, обитавших при дворе сестры, за обладание сердцем царя шла нешуточная борьба. Главной конкуренткой Монс из числа «Преображенских метресс» была красавица Дарья Арсеньева. Позже к этой компании присовокупили привезенную из Ливонии Марту Скавронскую, после принятия православного крещения ставшую Екатериной Алексеевной.
Томимая унижающей неопределенностью своего положения, Анна Монс нашла сочувствие в единоверце и немце по крови. Это был саксонский посланник Кенигсек, по трагической случайности погибший, находясь при ставке русского царя. На его теле нашли медальон с портретом Анны, и их связь раскрылась. Это стоило ей опалы. Но тут возник новый поклонник, прусский посланник при дворе Петра Кайзерлинг. Он был бы блестящей партией для любой немецкой девушки из московской торгово-ремесленной слободы, а для Анны Монс этот брак казался сущим спасением! Супругу посла дружественной державы не рискнул бы тронуть даже Петр Великий — это уже был официальный статус, дарующий неприкосновенность, которая требовалась ей, чтобы оградить себя от преследования бывшего любовника. А преследование вполне могло случиться после того, как Александр Данилович Меншиков затеял интригу, «открыв царю глаза» на отношения Анны Монс и Кайзерлинга. Впрочем, после нескольких лет опалы, когда Анне Монс было даже запрещено выходить из дому, ей разрешили выйти замуж за Кайзерлинга.
По легенде Петр, расставаясь с Анной Монс, будто бы в качестве прощального подарка презентовал ей дом в Немецкой слободе, но документы этого не подтверждают; в подворном описании слободы «дом Анны Монс» никогда не упоминался. Отсутствуют сведения о нем и в подробнейшем духовном завещании, составленном Анной Монс в 1714 году, к тому времени уже вдовой и снова невестой — на этот раз пленного шведского офицера, который объявлялся единственным наследником ее имущества, в том числе пожитков покойного Кайзерлинга. Этот документ был составлен 1 февраля 1714 года, и в том же году Анна Монс скончалась.

 

В начале 1690-х годов, когда молодой русский царь только начал ездить в Немецкую слободу и крутил амуры с молоденькими немками, никто, конечно же, не знал, как сложатся судьбы Петра Алексеевича, его друзей-иноземцев и остальных жителей слободы. Ему нравилось бывать «у немцев». Он легко принял быт и нравы этого европейского оазиса: так же как мужчины-европейцы, жившие в слободе, царь брился в цирюльне Ганса Крузе, носил европейское платье, держал себя просто, не чванился, предпочитал, чтобы его называли просто «герр Питер». Это была целая революция — при отце Петра по русским законам за малейшую описку в царском титуловании писцу отрубали руку, однако в общении с друзьями за кружкой пива в кукуйской аустерии Петру Алексеевичу нравилось чувствовать себя обычным человеком. Никогда не отличавшийся усердием в учении, спотыкавшийся в русской грамоте, Петр выучил немецкий и голландский языки, чтобы разговаривать с друзьями без толмачей.
Похождения царя в Немецкой слободе вызывали неподдельное изумление подданных, среди москвичей шел ропот и пересуды, но такое положение вещей вполне устраивало занявших в государстве ключевые посты родственников и ближних бояр, рассуждавших примерно так: «Хочет к немцам ездить, с их девками шалить? Так и это не страшно — дело молодое! Лишь бы не мешал управлять делами государства».
Между тем влияние на молодого царя советников и родственников Петра было подорвано распрей, вспыхнувшей между дядюшкой Львом и князем Борисом Голицыным, закончившейся удалением Голицына из ближайшего царского окружения. Лев Кириллович, пожиная плоды политической победы, получил в свое ведение важнейший Посольский приказ и стал владельцем тульских железоделательных заводов, многих богатых поместий, угодий и промыслов. Целиком погрузившись в свои собственные дела и государственные заботы, он уже не мог столь плотно, как прежде, опекать повзрослевшего, стремившегося к самостоятельности племянника. И после того как в январе 1694 года умерла Наталья Кирилловна, вокруг Петра оказались сплошь новые люди, большинство из них — иноземцы.
Царь жадно слушал их рассказы о путешествиях, разных странах, устройстве государств, различных диковинах. Под влиянием этих разговоров ему захотелось увидеть своими глазами все то, о чем он слышал от своих товарищей и собутыльников во время веселых попоек, и он решился на новое небывалое дело. Прежде ни один русский царь не ездил в Европу с визитами — посещать страны, населенные католиками, протестантами и «иными еретиками», считалось для православных государей невозможным, но, презрев и это старое правило, Петр отправился в длительный вояж за рубежи отечества. Европа не разочаровала его ожиданий, эффект от совершенных им в пути открытий был необычайно велик!
Переполненный впечатлениями, решительно настроенный царь был готов к кардинальным изменениям в своих владениях и вскоре после возвращения издал целую серию знаменитых высочайших указов, согласно которым подданные русского царя, кроме крестьян, обязаны были брить бороды, носить костюмы европейских образцов, употреблять табак, пить кофе. Также предписывалось повсеместно устраивать публичные увеселения, открытые для посещений как мужчинам, так и женщинам, дабы забавлять присутствующих музицированием и галантными танцами. Приказывалось строить дома, разбивать парки, заводить хозяйства, составлять торговые компании по образцу европейских. Все стало делаться на иноземный образец, дерзких ослушников этих указов ждало суровое наказание, а потому в кратчайшие сроки страна совершенно преобразилась внешне, хотя дело едва не обернулось бунтом. Вскоре после возвращения царя из путешествия по стране загулял слух о том, что «немцы подменили царя, прислав вместо него похожего на Петра жидовина». И действительно, тот Петр Алексеевич, который вернулся из путешествия, был мало похож на себя прежнего, каким его помнили до отъезда. В нем даже разглядели явные признаки Антихриста, который должен был явиться, знаменуя собой начало процесса кончины мира: по времени возвращение царя и начало им радикальных реформ совпали с одной очень важной для русских людей датой — как раз около того времени на Руси в очередной раз ждали конца света…

 

Подобные настроения временами настигали жителей многих европейских стран, накрывая их, подобно чумной эпидемии. Русские «грамматики» внесли свою долю в них, толкуя о том, что Антихрист непременно явится в Европе среди католиков, аргументируя это тем, что «по тысящи лет от воплощения Слова Божия бысть развязан сатана, и Рим отпаде со всеми западными церквами от восточной церкви. В 595 лето по тысящи жители Малой России к римскому костелу приступили и на всей воли римского папы заручную грамоту дали ему. Се второе оторвание христиан от восточной церкви. Егда же исполнится 1666 лет, да нечто бы от прежде бывших вин зла никакого не пострадати и нам».
Около 1648 года в Москве появилась «Книга о вере», автор которой доказывал, что последние времена уже настали и что действующий римский папа — это предтеча Антихриста, а сам папа-Антихрист явится в самом скором времени. Подобные настроения царили не только у православных — в некоторых европейских странах среди католиков-простолюдинов ходили такие же слухи.
Согласно Апокалипсису власть Антихриста от его объявления и начала «явного правления» продлится два с половиной года, так что «оставшиеся верными» не сомневались, что в 1669 году грядет кончина мира. Ждали, согласно толкованиям, что конец света наступит в полночь с субботы на воскресенье перед Масленицей или в ночь на Троицын день. И вот в эти ночи «верные», одетые в чистые рубахи и саваны, а некоторые даже в монашеские рясы, ложились в заранее приготовленные гробы. Но ждали-ждали и не дождались, после чего спешно начала распространяться более тонкая трактовка: мол-де, Антихрист явился «в нечувственном виде», то есть не в виде индивидуального существа, а в виде «духа времени».
Потерпев фиаско в 1666–1669 годах, толкователи вывернулись испытанным способом, начав проповедовать, что дата конца света была исчислена неверно: сатана-де был связан клятвой тысячу лет не от Рождества, а от Воскресения Христова. Таким образом, к 1666 прибавляли 33 и получали 1699 год; к этой дате плюсовали ожидаемое время правления Антихриста — два с половиной года, и выходило, что мир погибнет в 1702 году.
Стоит ли удивляться, что возвращение царя из Европы и объявленные им реформы немедля объявили «началом конца». Многие в ожидании трубного гласа завершали дела, прощались с близкими, опять готовили гробы. Некоторые сознательно приносили себя в жертву, полагая, что служат высшим целям, своим подвигом обличая Антихриста, — они демонстративно отказывались исполнять указания властей, сознательно идя на муки и смерть.
Нагнетая своими рассказами и пророчествами ужас о грядущей кончине мира, нелегальные проповедники стали уверять православных в том, что «добровольный уход от соблазнов мира» приравнивается к мученичеству, а стало быть, «пострадать за веру», приняв добровольные муки, это правильно. Тем, кто решался, обещали посмертные блаженства и причисление к святым мученикам. При этом говорилось, что потерпеть-то им нужно будет совсем немного, а может, и вовсе не придется. «А в огне-то здесь небольшое время потерпеть, — учил знаменитый расколоучитель Аввакум. — Боишься пещи той? Дерзай, плюй на нее, не боись! До пещи страх-то, а егда в нее вошел, так и забыл все…» Самосожжения начали фиксировать еще при жизни Аввакума, в 1676 году, и продолжались они даже в XVIII веке. Всего же таким путем покончило с собой более 20 тысяч раскольников.

 

Все прежние попытки русских государей обрусить полезные европейские новшества сталкивались с одной и той же проблемой: они были порождениями другой жизни и никак не могли укорениться на русской почве, а потому, даже будучи весьма полезны, выглядели чужеродно. Русские образ жизни, уклад, способы мышления не соответствовали европейским. Это Петр сообразил с поразительной остротой — он понял, что строящееся им общество, беря образцы европейского качества, не может принимать их избирательно, поскольку достижения европейской цивилизации являлись продуктом сложной общей эволюции, частью которой, может, и не самой главной, но все-таки были и костюмы, и внешний облик, и жизненные привычки. Как это было связано между собой, думать царю, вероятно, было недосуг; поэтому он просто решил копировать «один к одному» и ввел государственный «дресс-код», благо что силы его личной власти на это хватало.
Благодаря нешуточным усилиям поколений русских литераторов, а нынче и легиона сценаристов главным поступком Петра во время путешествия в Европу стало его поступление на корабельную верфь плотником, когда он жил, снимая комнату в доме голландского обывателя, и питался в обычном саардамском трактире. Но плотничал Петр Алексеевич совсем недолго, а потом, наказав сопровождавшим его трем десяткам дворян продолжать учиться корабельному делу, в компании из нескольких самых близких и надежных товарищей отправился путешествовать по разным странам, добравшись до Англии. Его принимали при дворах монархов, устраивали встречи с политиками, богословами, коммерсантами, военными, моряками, учеными. Он приглашал к себе на службу, сулил чины, награды, богатство, и эти его приглашения вызвали волну отъездов на русскую службу.
Очень нравилось сочинителям то, что Петр Алексеевич во все старался вникнуть сам, все хотел попробовать лично. Трудно судить, каким он был кузнецом, артиллеристом, плотником и шкипером, хоть уверяют, что всеми этими профессиями он владел. Точно известно, что был он хорошим токарем — ему нравилось точить детали, и в такие минуты он добрел, смягчался нравом, а потому хитрые придворные старались подсунуть ему на подпись самые рискованные бумаги или сделать неприятный доклад именно в личной государевой токарной мастерской.
Судя по сохранившейся обширной коллекции трофеев, царь выучился драть зубы. Он вообще очень интересовался медициной, обожал ходить в анатомический театр амстердамской Палаты мер и весов — на вскрытие трупов тогда публика валила валом, это зрелище было модным. Среди врачей и ученых аптекарей у него завелись обширные знакомства, и, возможно, из самого Петра мог бы выйти отличный медик — да вот не сложилось, пришлось царствовать.
Но все занятия, которыми увлекался царь Петр, освоенные им навыки десятка ремесел были далеко не главными умениями для самодержавного государя, правившего огромной страной. А вот в чем у Петра Алексеевича совершенно не заметно таланта, так это по части финансов и предпринимательства. С первых же шагов в Европе он столкнулся с ловкими бизнесменами, которые легко обводили русского государя вокруг пальца. Перечить ему никто не смел, а потому царь, лично заключая контракты, наделал массу ошибок. Европейские банкиры считали его ненадежным заемщиком и часто отказывали в ссудах, а потому приходилось обращаться к посредникам, соглашаясь на огромные проценты. Торговые монополии по неопытности были им розданы на крайне невыгодных условиях. Несмотря на уверения в дружбе, к себе торговать русских европейцы не пускали, предпочитая скупать задешево товары в России и вывозить на рынки самим. Тягаться с европейскими коммерсантами у русского купечество не хватало ни силенок, ни навыков.
В этом смысле показателен пример сотрудничества русской казны и представителей гамбургского семейства Поппе. Глава семьи Ганс Маттиас Поппе с 1682 года жил в Немецкой слободе, закупая икру, лососину и сырье для медикаментов. В частности, он один из первых увидел выгоду от торговли ревенем, который добывали в Сибири в больших количествах, но, не зная о ценных лечебных свойствах растения, продавали задешево. Герр Поппе предложил русской казне 30 тысяч рублей за монополию и, вывозя весь русский ревень морем в Гамбург, оттуда отправлял его в Голландию, где peaлизовывал по восьми рейхсталеров за фунт. Когда спохватившийся царь Петр велел русским купцам самим везти ревень в Голландию, на тамошней бирже их товар бойкотировали, давая за него смешную цену; организатором этого бойкота было семейство Поппе. Но, погубив казенное предприятие, оно тем не менее осталось в чести у царя; Поппе, братья Франц и Ганс, вели дела русской короны с европейскими банкирами, финансировали русскую армию во время ее заграничных походов, посылали содержание пленным, через них шло финансирование дипломатических миссий. Из Европы торговый дом Поппе завозил в Россию сукно для армии, седла и сбрую для кавалерии, изделия из меди, готовые лекарства. В коммерческих вопросах Поппе были так ловки и оборотисты, что прежде всего им от Петра давались особенные задания. В частности, именно Поппе стояли у основания российского виноделия, которое, по приказу царя, было заведено в районе станицы Цимлянской на Дону. Сам ли Петр сообразил, или кто-то из иностранных советников подсказал ему, теперь это уже не важно — главное, что возле Цимлянской был высмотрен треугольник земли, самой природой созданный для виноградарства. По высочайшему приказу Ганс Поппе в Рейнской области закупил саженцы винограда, завербовал крестьян-виноградарей и мастеров-виноделов, произвел все закупки орудий, посуды и материалов. Через гамбургский порт все необходимое для производства вина было отправлено в Россию и доставлено в низовья Дона.
Среди прочих специалистов Петр настойчиво звал на службу шотландского финансиста Джона Лоу, который придумал замечательную штуку — вести расчеты не в наличных деньгах, а в условных бумажных банковских обязательствах. Своими экспериментами в этой области он обрушил финансовую систему Французского королевства, погорев на необеспеченных банкнотах и акциях. К счастью для России, Лоу не соблазнился генеральским чином в русской службе и всеми выгодами, которые ему сулили на переговорах эмиссары царя. И без хитроумного шотландца было кому запустить руки в казну, которую при Петре грабили все кому не лень.
Менеджер из Петра Алексеевича получился не лучше финансиста — его неоднократно подводило неумение разбираться в людях, из-за чего создать управленческую систему, способную функционировать достаточно эффективно, ему так и не удалось. Назначенные им воеводы могли всерьез запрашивать Сенат: «Сего 20 мая, на память мученика Фалалия, волей Божией половина города выгорела дотла с обывательскими пожитками вместе, а из оставшейся целой половины города ползут тараканы в поле, и видно по сему, что быть и на эту половину гневу Божию, и на долго ль, коротко ль, и той половине гореть, что от старых людей примечено. Того ради Правительствующему Сенату представляю: не благоугодно ли будет градожителям свои пожитки выбрать, а оставшуюся половину города запалить, дабы не загорелся город не вовремя, и пожитки все не погорели бы». Приходилось разъяснять радетелю о государевом благе: «Велеть обывателям строиться, а тебе воевода впредь не врать и другой половины города не зажигать, да тараканам и старым людям не верить, а ждать воли Божией».
Впрочем, сам государь недалеко ушел от заботливого воеводы, оставив после себя целый ряд анекдотов. Скажем, по его велению в русских судах не рассматривались свидетельства рыжих — «понеже рыжим веры нет». Или вот еще мнение государя о субординации: «Подчиненный перед лицом начальствующим должен вид иметь лихой и слегка придурковатый».
Лезть во все дела самому Петру приходилось не от хорошей жизни, но намного ли могло хватить одного, пусть самого большого и грозного, начальника? До всех ли могла достать его дубинка? Наконец, всегда ли благотворно было его вмешательство в дела? Наиболее явственно изъяны и слабые стороны системы русского управления проявились осенью 1700 года под Нарвой, где все «тонкие места» прорвались разом.

 

Назад: 7. Шотландские карьеры
Дальше: 9. Хорошо выученные жестокие уроки