Глава 2
«Темные века» гуннской истории

Итак, как мы уже говорили, на рубеже I и II веков н. э. группа северных сюнну во главе с шаньюем ушла на запад, оставив своих «малосильных» соплеменников в Юэбани. Впрочем, возможно, это была не единственная волна переселенцев.

Незадолго до описанного в «Бэй-ши» бегства из Юэбани северные сюнну потерпели несколько сокрушительных поражений сначала от сяньбийцев, потом от южных сюнну и, наконец, от войск Поднебесной. Вспомним, что в 87 году шаньюй был убит сяньбийцами и «северная ставка пришла в полное расстройство». В 88 году следующий шаньюй «бежал далеко», а народ «рассеялся в разные стороны». В 89 году под натиском южных сюнну, которыми предводительствовали китайские полководцы, «варвары рассеялись, а шаньюй бежал». В 90 году некий северный шаньюй «бежал с несколькими десятками легковооруженных всадников, сумев таким образом избежать гибели». И наконец, в 91 году «северный шаньюй был снова разбит правым полковником Гэн Куем и бежал неизвестно куда». Есть некоторые основания думать, что бежал он в Усунь. Но нет никаких оснований считать, что он задержался там надолго. Кроме того, не исключено, что поражения 88 – 91 годов терпели разные шаньюи, один за другим, и соответственно «беглых» шаньюев было несколько (не говоря уже о народе, который «рассеялся в разные стороны»).

Однако северные земли после этого не опустели, и какие‐то сюнну там продолжали обитать. Напомним, что некоторые из них попали под власть сяньбийцев и постепенно смешались с ними, приняв имя победителей. Но до того как процесс ассимиляции завершился, какие‐то группы их могли, спасаясь от завоевателей, откочевать на запад. Наконец, по крайней мере до середины II века существовали к северу от Китая и независимые, хотя неимущие и, вероятно, малочисленные сюнну, имевшие своего шаньюя и пытавшиеся наладить дипломатические связи с Поднебесной – в 105 году они отправили к императорскому двору посла, но Китай отделался от бедного соседа подарками.

В любой из этих групп сюнну – и среди воинов разбитых армий, и среди жителей покоренных сяньбийцами земель, и среди независимых кочевий, которые безуспешно пытались навязать свой вассалитет Китаю, – могли найтись желающие начать новую жизнь на западе. Поэтому сегодня трудно с уверенностью сказать, когда и кто из жителей развалившейся сюннуской державы бежал за пределы своих бывших владений, чтобы через два с лишним века создать новую кочевую империю на границах Европы. Тем более что количество эмигрантов было, вероятно, очень невелико – недаром следы их немедленно теряются.

Отметим, что некоторые ученые вообще отрицают столь дальнюю миграцию сюнну. Так, известный российский археолог С. С. Миняев считает, что сюнну в основном остались жить в пределах своих прежних кочевий, приняли имя сяньби и их последующая история связана только с Центральной Азией.

Во всяком случае, если сюнну и скитались по Азии от границ Западного края до степей Прикаспия, они не оставили там по себе почти никакой памяти. Ни письменные источники, ни археологические данные на сегодняшний день не позволяют уверенно отождествить с сюнну или с «европейскими» гуннами ни один кочевавший в этих местах народ. Такое впечатление, что, окончательно исчезнув к середине II века из окрестностей Западного края и из китайских летописей, во второй половине IV века они сразу объявляются в Восточной Европе.

Но поскольку сюнну там все‐таки объявились (а этой точки зрения придерживается сегодня большинство исследователей) и поскольку попасть в Европу они могли, только пройдя через Среднюю Азию, археологам, так или иначе, пришлось рассматривать археологические культуры этого региона через призму возможного сюннуского влияния.

Как это ни удивительно, по мере развития археологической науки достоверных следов сюнну в Средней Азии становится не больше, а меньше. Еще в середине XX века множество таких следов казались неоспоримыми. А. Н. Бернштам в своей книге «Очерк истории гуннов» перечисляет огромное количество самых разнообразных открытых в Средней Азии памятников, прежде всего погребений, которые он безусловно относит к гуннским. Но уже сегодня ни один (!) из них не классифицируется как гуннский. Так, Бернштам считает гуннскими многочисленные погребения в катакомбах. Но ни азиатские сюнну, ни европейские гунны не хоронили своих покойников в могилах такой конструкции, и это мнение может основываться лишь на том, что некоторые предметы, найденные в катакомбах, напоминают сюннуские. Однако вещи могут менять хозяев, мода на них распространяется от одного племени к другому, и к таким находкам следует относиться очень осторожно.

В Семиречье со второго века нашей эры начинается расцвет кенкольской археологической культуры. По времени это «подозрительно» совпадает со временем крушения сюннуской державы. Да и регион Семиречья граничит с местами последних сражений сюнну с сяньбийцами и китайцами. Кенкольцы, так же как и сюнну, были вооружены сложносоставными луками. И луки, и наконечники стрел были сходны с сюннускими, но усовершенствованы ими. Однако их обряд погребения в катакомбе совершенно не сходен с сюннуским. Бернштам относил кенкольцев к гуннам. Но другие ученые склоняются к тому, что кенкольцы были местным населением, которое, самое большее, испытало влияние неких пришельцев.

Кроме кенкольских в Семиречье и сопредельных районах к настоящему времени раскопаны сотни курганов кочевников и выявлены разные формы обряда, но погребения первых веков нашей эры ученые более всего склонны связывать с усунями– давними соседями, вассалами и соперниками сюнну, продолжавшими жить в этих местах и после крушения сюннуской державы.

Поскольку было распространено мнение, что часть сюнну, оказавшись в Средней Азии, стали называться эфталитами (которые известны также как белые гунны), то находки, связываемые с эфталитами, считались маркерами передвижения сюнну. Сегодня с этой точкой зрения тоже пришлось расстаться. Не говоря уже о том, что принадлежность некоторых из этих находок эфталитам тоже оспаривается.

В курганах у поселка Орлат возле Самарканда были найдены несколько костяных пластин – вероятно, детали поясного набора. На них древний художник выгравировал батальные сцены, где конные и пешие воины в шлемах и защитных панцирях бьются друг с другом на мечах и копьях и стреляют из больших луков. Причины этой битвы не вполне понятны, так как доспехи, оружие и другие детали снаряжения у бойцов в принципе сходны – вероятно, воины принадлежали к одному народу. Кочевников орлатских курганов связывали с хионитами, или эфталитами, и поэтому не исключалась их связь с сюнну. Тем более что кроме знаменитых пластин в некоторых орлатских погребениях были найдены стрелы, металлические и костяные детали поясов, имеющие сходство с сюннускими. Но дальнейшее изучение находок показало, что орлатские всадники имеют общие черты и с ираноязычными кочевниками, и даже с жителями ханьского Китая. Само же погребение с пластинами датируется I – II веками нашей эры, когда ни хиониты, ни эфталиты еще не были известны. Но все же в Средней Азии и Прикаспии есть некоторые более явные следы бежавших от границ Китая сюнну, маркирующие их путь в Европу. Прежде всего это – бронзовые литые котлы «гуннского» типа. Такие котлы и их фрагменты находят на огромных пространствах Евразии от Ордоса и Маньчжурии до Франции. Нельзя сказать, чтобы они были особо многочисленны, но, поскольку, по мнению большинства исследователей, предназначались эти котлы не для готовки, а для каких‐то ритуальных целей, их малое количество и не должно вызывать удивление.

Несмотря на то что у всех котлов «гуннского» типа есть общие черты, они делятся на две большие группы. Котлы первой группы находят в Азии, они довольно разнообразны по форме и декору, что вполне естественно, ведь они бытовали здесь целых четыре столетия: со II века до н. э. по II век н. э. включительно. Котлы второго типа появляются в Европе в конце IV века, бытуют здесь же в V веке и потом, по мере ухода части гуннов из Европы, вновь появляются в Азии. Преемственность между этими двумя типами котлов особых сомнений не вызывает. Сложнее обстоит дело с вопросом, где находились котлы (и соответственно их хозяева) с конца II по конец IV века.

В какой‐то мере на этот вопрос отвечают археологические исследования в Восточном Приаралье, где среди пересохших древних русел Сырдарьи советскими археологами был открыт удивительный мир джетыасарской культуры. Масштабные раскопки в этих местах удалось провести в связи с расширением космодрома Байконур. Здесь во времена расцвета сюннуской державы, вероятно, располагалось царство Кангюй. После распада империи сюнну жизнь в этом регионе продолжалась. Археологи исследовали сотни курганов, городища с плотной жилой застройкой, где были развиты керамическое и другие ремесла… В культурных слоях городищ и в некоторых погребениях археологи нашли несколько котлов сюннуского типа. Интересно, что они, в отличие от большинства котлов из других мест, были не только бронзовыми, но и керамическими. Керамические котлы трогательно похожи на своих металлических собратьев – вплоть до того, что на их поверхности скопированы совершенно ненужные в керамике «технологические» детали – заклепки и швы.

Джетыасарские котлы датируются примерно II – IV веками нашей эры – то есть как раз тем временем, когда бежавшие на запад сюнну исчезают из поля зрения и китайских летописей, и современных археологов. По мнению ряда ученых, это служит весомым доказательством того, что какая‐то группа сюнну обосновалась здесь надолго и именно здесь провела «темные века» своей истории.

К бежавшим сюнну могут относиться и некоторые погребения в степях Северного Казахстана и Заволжья. В Саратовском Заволжье, среди погребений сарматской культуры, археологи исследовали любопытное погребение воина, похороненного по сарматскому обряду, но с необычным вооружением. Особенно интересен один из наконечников стрел, полностью идентичный тем, которыми пользовались хунну Монголии и Забайкалья. Это погребение датируется I веком н. э. и наводит на мысли, что отдельные сюнну или их группы, может быть, уже тогда достигли степей Восточной Европы.

В Карагандинской области Казахстана было раскопано погребение молодой женщины-монголоида не старше 25 лет, вооруженной палашом и стрелами. Такие палаши – центральноазитского происхождения и, возможно, были принесены в Европу гуннами, а подобные наконечники стрел были в ходу и у сюнну, и у европейских гуннов. Конечно, по одному лишь вооружению нельзя определить этническую принадлежность погребенного. Но что касается карагандинской «амазонки», и ее монголоидность, и конструкция могилы не противоречат гипотезе о сюннуском происхождении воительницы (хотя и не подтверждают ее окончательно). Жила она, судя по принадлежавшим ей наконечникам стрел, в промежутке между III и V веками, и, значит, могла умереть как на пути сюнну в Европу, так и во время обратного пути гуннов в Азию.

В Средней Азии, в том числе в Северном Казахстане, археологи регулярно встречают погребения и отдельные вещи, которые связывают с миром европейских гуннов. Но эти находки датируются, как правило, IV – VI веками и не относятся к «темным векам» гуннской истории. Большинство из них скорее связаны с возвращением части гуннов в Среднюю Азию после краха державы Аттилы.

В конце XX века археологами был подведен своеобразный итог поискам протогуннских памятников. По результатам дискуссии на страницах журнала «Российская археология» было отмечено, что проблема выявления этих памятников «пока не имеет удовлетворительного решения».

Когда именно гунны достигли восточных пределов Европы, не известно. Еще недавно среди историков было широко распространено мнение о том, что какие‐то их группы появились в Европе уже во II веке. Основывалось это мнение прежде всего на сообщениях двух античных авторов: астронома и географа II века Клавдия Птолемея и его старшего современника, автора поэмы «Описание ойкумены» Дионисия Периегета.

Птолемей, перечисляя племена, обитавшие в Северном Причерноморье, сообщает: «…У поворота реки Танаиса – офлоны и танаиты, за ними – осилы до роксолан… Между бастернами и роксоланами живут хуны (χουνοι)…» Но Птолемей в своем труде называет множество племен и народов, причем некоторые из них более ни у кого из древних авторов не упоминаются, и сопоставить их с известными сегодня этнонимами удается далеко не всегда. Что за «хунов» (через одно «н») имел в виду Птолемей, теперь уже никто не скажет. Жили они, судя по его сообщению, в районе Левобережья Днепра – трудно представить, чтобы потомки воинственного кочевого народа прошли не только через Азию, но и через пол-Европы и оказались в этих хорошо известных грекам и римлянам местах, никак не проявив себя по дороге. Кроме того, написание этнонима «хуны» у Птолемея отличается от написания, которое обычно использовали более поздние античные авторы – большинство из них, за редкими исключениями, писали это слово через два «н». Все это наводит на мысль, что «хуны» Птолемея к гуннам, разорившим пол-Европы, отношения не имеют.

Впрочем, некоторые исследователи считают, что Птолемей действительно писал о том народе, который позднее стал известен под именем «гунны», но в его сведения вкралась географическая ошибка, и на самом деле его «хуны» обитали значительно восточнее, в Средней Азии. Кроме того, текст самого знаменитого географа тоже допускает различные толкования, и разные ученые помещают «хунов» Птолемея и в западном Предкавказье (между Манычем и Верхней Кубанью), и на берегах Дона, и к востоку от Днепра, и в низовьях Днестра.

Если по поводу текста Птолемея еще возможны какие‐то сомнения, то современный анализ текста Дионисия места для сомнений не оставляет – исследователи пришли к выводу, что гунны в нем не упоминаются. Правда, если раскрыть его «Описание ойкумены» в переводе девятнадцатого века, по поводу Каспийского моря там говорится: «Я расскажу теперь все о том, какие племена живут вокруг него, начавши с северо-западной стороны. Первые – скифы, которые населяют побережье возле Кронийского моря, по устью Каспийского моря; потом унны, а за ними каспийцы».

Но «унны» эти, которых исследователи долгое время считали гуннами, возникли лишь у поздних переписчиков Дионисия. Византийский комментатор Евстафий в XII веке поправлял Дионисия, заявляя: «Унны, или тунны с буквой θ, – каспийский народ из племени скифов. Нужно следовать тем, которые пишут “унны” без θ…» Однако Евстафий, по‐видимому, все же ошибся, и в оригинальном тексте Дионисия стояло θὖννοι; вероятно, автор имел в виду «фракийских финов» – родственных малоазийским вифинам и не имевших к гуннам абсолютно никакого отношения. В современном русском переводе Дионисия, опубликованном в 2006 году, загадочных «уннов» уже нет – их место заняли «фины». Существуют и другие версии того, как именно текст Дионисия был искажен переписчиками, но все они сводятся к тому, что ни о каких гуннах речь там не шла.

В III веке гунны, казалось бы, вновь всплывают, на этот раз в армянских хрониках. Историк Агатангехос (или Агафангелос) упоминает их как союзников армянского царя Хосрова I Великого (217 – 238 годы), который мобилизовал гуннов в числе других племен для похода на Иран. Этот же автор сообщает, что царь Трдат III (287 – 332) «изгнал воинственных гуннов…». Но Агатангехос жил и работал в V веке, когда гунны давно уже хозяйничали в Европе. В его эпоху слова «гунн» и «кочевник» были почти синонимами, поэтому историк вполне мог называть этим именем всех кочевников северной степи. Это же касается и других армянских хронистов, «помещающих» гуннов в III и первую половину IV века, – сами они жили позднее, и в их устах слово «гунны» – явный анахронизм.

Отметим заодно, что позднее гуннами часто называли все племена, когда‐либо входившие в гуннскую империю, даже после того, как эта империя давно распалась. Кроме того, этим же словом называли и многие другие народы, имевшие с гуннами хоть какое‐то сходство. Древние авторы вообще и раннесредневековые в частности обычно не слишком задавались вопросом о корректности употребления этнонимов. Поэтому гуннами у них «побывали» и кочевники-болгары, и авары, и тюрко-хазары, и венгры, и узы, и куманы, и даже турки – сельджуки и османы. Как отмечает советский востоковед Б. Г. Гафуров, для западных авторов эпохи раннего Средневековья «все среднеазиатские кочевники были “гуннами”».

С середины IV века в армянских, сирийских и византийских источниках появляются некие хиониты (хионы, хоны), они же эфталиты, которых Прокопий Кесарийский позднее называл «белые гунны». Но нет особых оснований думать, что они имели к «европейским» гуннам хоть какое‐то отношение. Впрочем, поскольку уж они носили одинаковое с ними имя и поскольку их одно время считали потомками бежавших на запад сюнну и предками европейских гуннов, стоит уделить им некоторое внимание в нашей книге.

Первым о народе хионитов, обитавшем по соседству с Персией, рассказал римский историк IV века Аммиан Марцеллин. Он сообщил, что в 358 году персидский царь Шапур II (у Аммиана Сапор) собрался «заключить союзный договор с хионитами и геланами, племенами, отличавшимися особой воинственностью», чтобы вместе напасть на восточные провинции Римской империи. Сам историк в это время находился в действующей римской армии. Ему довелось с наблюдательного пункта следить за выступлением объединенных сил противника. Он пишет: «…Мы увидели все окружающее пространство до того, что по‐гречески называется “горизонт”, заполненным несчетной массой войск, а во главе – царя (Шапура. – Авт.), блиставшего пурпуром своего одеяния. Рядом с ним с левой стороны ехал Грумбат, новый царь хионитов, человек средних лет, уже покрытый морщинами, правитель выдающегося ума и прославленный множеством побед».

В 359 году Марцеллин участвовал в обороне Амиды (ныне город Диярбакы`р на юго-востоке Турции) от объединенных войск персов и их союзников. Он подробно описал ход боевых действий и, в частности, гибель хионитского царевича от рук осажденных:

«И вот, как только рассвело, царь хионитов Грумбат, взявший на себя проведение переговоров, смело приблизился к стенам, окруженный отборным отрядом телохранителей. Когда опытный наводчик одного орудия заметил, что он находится в поле его обстрела, то натянул свою баллисту и пробил выстрелом панцирь и грудь юному сыну Грумбата, находившемуся рядом с отцом. Высоким ростом и красотой этот юноша превосходил своих сверстников. Как только он упал, все его соплеменники обратились в бегство, но вскоре вернулись, опасаясь, чтобы наши не захватили тело павшего, и нестройными криками призвали к оружию множество людей». Описание хионитов, данное Марцеллином, часто приводится в качестве аргумента в споре о том, могли ли они иметь какое‐то отношение к гуннам. Римские историки обыкновенно отзывались о гуннах как о диких и уродливых варварах, что же касается хионитов, то и их «выдающегося ума» царь, и его высокий и красивый сын совершенно не соответствуют расхожим представлениям о разорявших Европу кочевниках. Однако, с точки зрения авторов настоящей книги, это мало о чем говорит. Напуганные гуннским вторжением, летописцы могли быть несправедливы к своим завоевателям. Кроме того, по наличию в хионитской армии одного-единственного юноши, который выделялся «высоким ростом и красотой», вряд ли можно делать выводы об антропологическом типе целого народа.

Впрочем, мы тоже далеки от мысли отождествлять хионитов и гуннов. Тем более что описанный Марцеллином погребальный обряд хионитов – и это гораздо более весомый аргумент – не похож ни на сюннуский, ни на гуннский. Марцеллин так рассказывает о похоронах погибшего царевича:

«В военном облачении был он вынесен и помещен на обширном высоком помосте; вокруг было расставлено десять лож с изображениями умерших людей, которые были так хорошо изготовлены, что совершенно походили на покойных. В течение десяти дней все люди пировали, разделившись на группы по палаткам и отрядам, и пели особые погребальные песни, оплакивая царственного юношу. А женщины скорбными стенаниями по своему обычаю оплакивали надежду народа, погибшую во цвете юности <…>. Когда труп был предан огню и кости собраны в серебряную урну, чтобы, согласно воле отца погибшего юноши, отвезти их для предания родной земле, принято было на военном совете решение совершить умилостивительную жертву манам убитого разрушением и сожжением города, так как Грумбат не допускал самой возможности идти дальше, не отомстив за смерть единственного сына».

Отметим, что сам Марцеллин, прекрасно знакомый с хионитами и бывший современником нашествия гуннов на Европу, не стал отождествлять эти два народа – он не проводит между ними вообще никаких параллелей.

Позднее хиониты вновь появляются в исторических трудах и хрониках, теперь уже под именем «эфталиты». На развалинах Кушанского царства, расположенного в Средней Азии и на севере современных Индии, Пакистана и Афганистана, этот народ в середине V века создал огромное государство.

Отметим, что самих кушан (точнее, кидаритов – подданных последнего кушанского царя Кидары) тоже могли называть гуннами. Приск Панийский, римский историк и дипломат середины V века, пишет о войне парфян «с Уннами Кидаритами». К европейским гуннам кидариты, конечно же, отношения не имели. Вероятно, не имели они отношения и к эфталитам, которые пришли им на смену.

Что же касается самих эфталитов, то существует мнение, что они именовали себя «хионы», или «хиониты», – недаром один из их царей чеканил монеты, на которых было написано: «Хэфтал – царь хионитов». А эфталитами их могли называть по имени правящего рода, восходящего к царю Эфталану. В индийских источниках эфталитов называли «хуна» (huna).

Вероятно, сходство самоназваний двух народов и привело к тому, что хионитов традиционно отождествляли с гуннами.

Сирийский хронист начала VI века Иешу Стилит прямо писал, что Пероз, царь персидский, воевал с кионайе (вариант этнонима «хиониты»), – «т. е. с гуннами». В том, что хиониты (эфталиты) – это гунны, не сомневался и византийский писатель первой половины – середины VI века Прокопий Кесарийский. Он сообщает: «Эфталиты являются гуннским племенем и называются гуннами…»

Известны по крайней мере две этнополитические группы эфталитов: «белые хионы» и «красные хионы». Прокопий пишет только о «гуннском племени эфталитов, которых называют белыми». При этом он сам четко отделяет их от собственно гуннов: «…Они не смешиваются и не общаются с теми гуннами, о которых мы знаем, поскольку не граничат с ними и не расположены поблизости от них…» Прокопий так описывает быт и нравы эфталитов: «Они не кочевники, как другие гуннские племена, но издавна живут оседло на плодоносной земле. Они никогда не вторгались в землю римлян, разве что вместе с мидийским войском. Среди гуннов они одни светлокожи и не безобразны на вид. И образ жизни их не похож на скотский, как у тех. Ими правит один царь, и обладают они основанным на законе государственным устройством, живя друг с другом и с соседями честно и справедливо, ничуть не хуже римлян или персов. Но богатые из них приобретают себе дружину, порой до двадцати человек, а то и больше, члены которой навсегда становятся их сотрапезниками, разделяя и все их богатства, так как в данном случае имущество у них становится общим. Когда же тот, у кого они являлись дружинниками, умирает, эти мужи по существующему у них обычаю живыми ложатся с ним в могилу».

Сегодня специалисты разделяют мнение Прокопия о том, что эфталиты, они же хиониты, ни внешним видом, ни образом жизни на гуннов не походили. Более того, в отличие от Прокопия, современные историки полагают, что они вообще не имели к гуннам никакого отношения.

Древние китайские тексты предлагают несколько версий происхождения эфталитов (от юэчжи, от жителей Чэши и Кангюя), но и они не возводят этот народ к сюнну. Сегодня большинство ученых согласны с тем, что эфталиты были народом с индоевропейскими (иранскими) корнями. Есть предположение, что хиониты были аланским племенем.

Так или иначе, вопрос о корнях «белых гуннов» никак не проливает света на проблему корней «европейских» гуннов.

Позднеантичные и раннесредневековые авторы IV – VI веков пытались решить вопрос о происхождении европейских гуннов уже с первых лет появления этого народа на исторической арене. Но никому в те годы не приходило в голову считать их выходцами с границ Китая. В основном все придерживались того мнения, что гунны испокон века обитали в Северном Причерноморье.

Марцеллин считал, что они живут «за Меотийским болотом в сторону Ледовитого океана»… Римский поэт рубежа IV – V веков Клавдий Клавдиан писал о них: «Племя это живет у дальних скифских пределов, Там, где течет Танаид». Историк V века Филосторгий отождествлял гуннов с неврами – племенем, которое было описано у Геродота как северный сосед скифов, и считал, что они жили «у подножия Рифейских гор, откуда берет начало Танаис, вливающий свои воды в Меотийское болото». Правда, о том, что именно называлось в древности Рифейскими горами, сегодня ведутся споры, но в основном ученые склоняются к мысли, что это Урал.

Прокопий иногда отождествлял гуннов с массагетами. Он же уверял, что воинственные гуннские женщины положили начало легендам об амазонках. Кроме того, тот же Прокопий утверждал, что в древности гуннов называли киммерийцами, – они обитали к востоку от Керченского пролива и «все жили в одном месте». Прокопий писал: «Как‐то над ними властвовал царь, у которого было двое сыновей, один по имени Утигур, другому было имя Кутригур. Когда их отец окончил дни своей жизни, оба они поделили между собою власть и своих подданных каждый назвал своим именем. Так и в мое еще время они наименовались одни утигурами, другие кутригурами». Далее историк рассказывает о том, как племена эти, перейдя Керченский пролив, обрушились на готов и положили начало гуннскому нашествию.

Племена утигуров и кутригуров, возможно, входили в состав гуннского союза. Но в том, что они издавна обитали в Причерноморье, Прокопий ошибся – эти племена стали известны не ранее середины V века. Существует мнение, что это были осколки гуннов, отступивших на восток, прошедших через Крым и обосновавшихся в Приазовье уже после того, как они были разгромлены в Европе.

Многие позднеантичные и раннесредневековые писатели отождествляли гуннов со скифами. Впрочем, со словом «скифы» древние авторы обращались очень вольно и относили его ко множеству самых разных народов, в том числе тех, которые не имели к собственно скифам никакого отношения. Но, например, церковный писатель св. Иероним Стридонский прямо говорит, что гунны – это племя, описанное еще Геродотом под именем скифов. Правда, Иероним перефразирует рассказ Геродота достаточно вольно, но делает он это в частном письме, которое посвящено отнюдь не вопросам этнической истории Причерноморья, а добродетелям некой почившей христианки, и нельзя упрекать его в том, что он ссылается на «отца истории» по памяти. Самих же гуннов Иероним знал достаточно близко – ему довелось пережить их набег на Палестину в 398 году.

Агафий Миринейский (Схоластик) – византийский поэт и историк середины VI века – тоже отождествляет гуннов со скифами. Агафий считает, что гунны «много столетий» жили на одном месте: «вокруг той части Меотидского озера, которая обращена к востоку, <…> севернее реки Танаиса».

Подобные сведения о происхождении гуннов можно найти и у других авторов, и только византийский историк и софист конца IV – начала V века Евнапий сообщает: «Никто не может сказать ничего определенного о том, откуда вышли унны, где они находились и как прошли всю Европу».

Оригинальную концепцию происхождения гуннов выдвигает византийский историк конца V века Зосим, который, как и св. Иероним, апеллирует к Геродоту, но при этом допускает оплошность, для ученого мужа недопустимую. Он пишет: «…На жившие выше Истра скифские племена напало некое варварское племя, раньше не известное и тогда внезапно появившееся. Их называли уннами; [остается неизвестным], следует ли называть их царскими скифами, или [признать] за тех курносых (σιμους; более точный перевод: «плосконосых». – Авт.) и бессильных людей, которые, по словам Геродота, жили по Истру, или они перешли в Европу из Азии». Но Геродот, вопреки Зосиму, отнюдь не считал жителей северных берегов Истра ни курносыми (плосконосыми), ни бессильными – он называл таковыми не людей, а разводимых в этой местности лошадок. О сигиннах, живущих за Истром, у него сказано: «…лошади их покрыты на всем теле густыми волосами длиною до пяти пальцев в ширину; лошади малы, с раздутыми ноздрями (То же слово σιμους. – Авт.) и не могут носить на себе всадников…» Трудно заподозрить Зосима – образованного человека и неплохого историка – в том, что он был плохо знаком с трудами «Отца истории» (тем более что сам Зосим тоже писал по‐гречески). Однако факт остается фактом: текст Геродота он, употребив то же самое слово σιμους, исказил тем не менее до неузнаваемости. И здесь возникает одно занятное предположение. Дело в том, что гунны, будучи монголоидами, действительно имели, с точки зрения европейца Зосима, плоские носы. Вероятно, византийский историк каким‐то образом соотнес это с текстом Геродота о плосконосых лошадках и, сознательно или бессознательно, исказил слова своего предшественника. В таком случае надо признать, что его сведения о гуннах, якобы издавна живших за Истром, скорее всего, базируются на зыбком фундаменте сходства между носами самих гуннов и носами лошадей, обитавших в тех же местах во времена Геродота.

Наиболее экзотическую версию происхождения гуннов излагает готский историк VI века Иордан. Он сообщает, что король готов Филимер, возглавлявший переселение готов в Причерноморье, когда «вступил в скифские земли», обнаружил среди своих подданных нескольких женщин-колдуний. Иордан пишет: «Сочтя их подозрительными, он прогнал их далеко от своего войска и, обратив их таким образом в бегство, принудил блуждать в пустыне. Когда их, бродящих по бесплодным пространствам, увидели нечистые духи, то в их объятиях соитием смешались с ними и произвели то свирепейшее племя, которое жило сначала среди болот, – малорослое, отвратительное и сухопарое, понятное как некий род людей только лишь в том смысле, что обнаруживало подобие человеческой речи. Вот эти‐то гунны, созданные от такого корня, и подступили к границам готов».

Интересно, что, несмотря на столь нечестивое происхождение, гунны, по сообщению архиепископа Исидора Севильского (канонизированного Римской католической церковью), исполняли весьма богоугодную историческую роль. Святой пишет: «…Были они [гунны] бичом Божьим, и как только проявлялось Его негодование в отношении верующих, Он наказывал через них, чтобы исцеленные от уныния [верующие] сами сдерживали себя от алчности мира и греха и достигли наследства царства небесного».

Мысль о том, что гунны происходят от сюнну, зародилась лишь в середине XVIII века, ее высказал отец европейской синологии француз М. Дегинь, который, будучи уверенным, что европейские «гуны» Марцеллина и варвары, обитавшие у границ Китая, это один и тот же народ, называл последних «гунами» (Huns). И это даже несмотря на то, что в китайском языке слово «гунны» (хунну, сюнну) состоит из двух иероглифов – «сюн» и «ну», то есть имеет два звука «н». Дегинь впервые предположил, что азиатские «гуны» переселились в Европу. Дегинь считал сюнну и соответственно гуннов монголами, – эта часть его теории опровергнута позднейшими исследователями. Но в том, что касается самого факта переселения, идеи Дегиня по сей день имеют множество последователей в научном мире.

В XIX веке в Европе стали широко публиковаться переводы древнекитайских рукописей. В России огромный вклад в это дело внес Н. Я. Бичурин. И он, и некоторые другие переводчики правильно транскрибировали название азиатского народа и писали его через «нн» – гунны, хунны, сюнну… Бичурин поддержал мысль о переселении хунну из Азии в Европу, хотя и сожалел, что не успел подробно исследовать эту тему.

Авторитет двух крупнейших синологов, Дегиня и Бичурина, привел к тому, что их версия стала ведущей. Более того, поскольку азиатские сюнну, как бы их ни называл Дегинь, однозначно транскрибируются через «нн», теперь и европейских гуннов стали писать с двумя «н». В новых переводах из Марцеллина и других латинских, греческих, армянских авторов прочно укрепилось слово «гунны», независимо от того, как оно было написано на языке оригинала.

Именно на гипотезе о миграции сюнну в Европу базируется одна из концепций Великого переселения народов. Суть ее в том, что с начала II века н. э. сюнну из Центральной Азии двинулись на запад, увлекая за собой прототюркские и угрские племена. В начале 70‐х годов IV века они перешли Волгу, разгромили и частично подчинили алан, разбили готов и вышли к границам Римской империи. Большинство сторонников этой теории относят и сюнну, и гуннов к тюркоязычным народам и в общности языка видят одно из доказательств их родства.

Кроме того, существовали (а некоторые существуют и по сей день) и другие гипотезы происхождения европейских гуннов.

«Финская», или «тюркско-финская», гипотеза была выдвинута в XIX веке; позднее в России ее приверженцем был крупный востоковед К. А. Иностранцев, затем – Л. Н. Гумилев. Они считали, что сюнну действительно пришли из Азии на земли, лежащие к северу от Каспия, но здесь растворились среди гораздо более многочисленных финских племен, сохранив лишь правящую династию и этноним. Сюнну в рамках этой теории считались тюркским народом, а гунны соответственно – результатом смешения сюнну и финно-угров.

М. И. Артамонов пишет: «Относительно малочисленная хуннская орда в степях Приуралья оказалась в окружении местных, главным образом угорских племен, с которыми и не замедлила вступить в различные формы контактов. <…> Растерявшие обозы и семьи беглецы на новом месте жительства не могли обойтись без смешения с местным населением, в результате чего у нового народа угорский физический тип восторжествовал над монгольским. Западные гунны утратили многие культурные признаки своих предков и усвоили местную распространенную среди угров сарматскую культуру. Зато тюркский язык пришельцев не только сохранился у гуннов, но и получил господствующее положение у связанных с ними угорских племен. В свою очередь и угорские племена оказали влияние на этот язык…»

Идея «растворения» сюнну среди финно-угорских племен сегодня непопулярна, но считается вполне вероятным, что финно-угры могли входить в состав гуннского союза.

«Славянская» гипотеза с самого начала носила откровенно ненаучный характер. Среди ее сторонников можно назвать знаменитого, но крайне реакционного историка Д. И. Иловайского, националистические, а часто и антинаучные взгляды которого принесли ему не самую лучшую славу. Главным доказательством того, что гунны были славянами, сторонники этой теории видели в сопоставлении некоторых собственных имен (Баламбер – Владимир, Аттила – Тилан, Бледа – Влад). Сегодня эта версия серьезными учеными даже не обсуждается.

«Кавказская» гипотеза происхождения гуннов на основании лингвистического анализа возводит их к племенам, обитавшим на Кавказе, в частности, видит их родство с лезгинами и аварами… Существует и версия, которая считает родственниками гуннов и венгров…

Челябинский археолог С. Г. Боталов предположил, что европейские гунны были потомками сюнну, откочевавших в степи Зауралья и Северного Казахстана во II веке. Здесь пришельцы, смешавшись с ираноязычными кочевниками, образовали местный, хорошо знакомый археологам, вариант позднесарматской культуры и уже в таком качестве двинулись покорять Европу. Его гипотеза была единодушно отвергнута ведущими сарматологами. Однако развернувшаяся по этому поводу полемика о хунно-аланских или хунно-сарматских связях была сама по себе крайне интересной. Так, А. В. Симоненко, признавая в сарматских культурах наличие «множества признаков, сближающих их с культурой хунну», предположил, что какая‐то часть ираноязычных кочевников длительное время соседствовала с сюнну, а потом двинулась на запад и в первом веке нашей эры оказалась в Европе под именем алан. Возможно, это были юэчжи – заклятые и многолетние враги сюнну. С этой точки зрения некоторое сходство сюннуской и позднесарматской культур проливает свет на происхождение алан, но не гуннов.

Л. А. Боровкова на основании письменных источников делает вывод о том, что гунны были европейским народом, обитавшим к северу от истоков Днепра и Дона. Она несколько нетрадиционно считает их светловолосыми европеоидами. Боровкова подчеркивает, что борода у гуннов не росла лишь потому, что их детям делали надрезы на щеках. Кроме того, они были коренасты и имели волосатые ноги – и то и другое более характерно для европейцев. По сообщению Марцеллина, «русоватые» аланы были «во всем похожи на гуннов». Из этого исследовательница выводит заключение о том, что гунны были «белокурыми». Отметим, что Н. В Пигулевская на основании анализа того же Марцеллина делает вывод о том, что внешность гуннов «имеет характерные черты монгольско-тюркского типа».

Антропологи, изучавшие скелеты из погребений европейских гуннов, считают, что в их облике преобладали монголоидные черты.

С точки зрения отечественного археолога-кавказоведа А. В. Гадло, гунны не были этнически едиными, он считает, что часть их была, возможно еще до переселения в Восточную Европу, связана с лесом и носила название «лесные люди» – акациры. Авторам настоящей книги эта точка зрения представляется не слишком оправданной. Действительно, у Приска Панийского, на которого ссылается Гадло, говорится о народе акациров в составе гуннских орд. Но у того же Приска рассказывается о том, как этот народ уже во времена Аттилы стоял перед выбором: с кем заключить союз, с римлянами или с гуннами? Вопрос этот решился очень просто: Аттила послал на акациров «многочисленное войско», после чего «одни из князей Акацирских были этим войском истреблены, другие принуждены покориться». В этом контексте считать акациров гуннами было бы весьма странно.

Для того чтобы подтвердить «лесной компонент» у гуннов, Гадло привлекает слова Аммиана Марцеллина о том, что они «кочуют по горам и лесам». Но Марцеллин знал гуннов, ворвавшихся в Европу и движущихся к границам Римской империи. Естественно, что на этом пути они могли пересечь какие‐то лесистые и гористые местности, – этот факт еще ничего не говорит о стиле гуннского хозяйства. Гораздо показательнее, что для своего постоянного проживания и для ставки своих вождей основная масса гуннов в конце концов избрала Венгерскую равнину и причерноморские степи.

Еще одно свидетельство «лесного» происхождения части гуннов Гадло видит в том, что, согласно тому же Марцеллину, гунны прикрывают тело «одеждой льняной или сшитой из шкурок лесных мышей». Но совершенно непонятно, почему исследователь считает лен принадлежностью лесных жителей. Во-первых, лен прекрасно растет и в степях. Во-вторых, Марцеллин тут же сообщает о гуннах: «Никто у них не пашет и никогда не коснулся сохи». Льняную одежду, популярную по всей ойкумене, гунны могли получить в результате обмена, торговли и грабежа хоть в лесной, хоть в степной зоне. Что же касается одежды из «шкурок лесных мышей» (ex pellibus siluestrium murum), то слово silvestris (дат. падеж, мн.ч. – siluestrium) может быть с равным успехом переведено не как «лесной», а как «степной»; пожалуй, самый точный его перевод – «дикий», «сельский», то есть «лесной» – в зоне лесов и «степной» – в зоне степей. Скажем, в английском переводе Марцеллина соответствующий фрагмент переведен как «skins of field-mice» – «шкурки полевых мышей».

Авторам настоящей книги представляется, что есть все основания считать гуннов степняками-кочевниками.