Глава 9
Расцвет и гибель державы

Начиная с 439 года, когда Аттила помогал Литорию воевать с готами, а потом участвовал в заключении мирного договора между готами и римлянами, его отношения с Западной империей складывались не просто мирно, но почти идиллически. Аэций помогал Аттиле с подбором секретарей (известны имена четырех письмоводителей Аттилы, два из них были направлены к нему Аэцием). Гунн послал Аэцию в подарок шута Зеркона. В эти же годы сын Аэция Карпилион (Карпилеон) некоторое время жил в ставке Аттилы в качестве заложника. Ни гунны, ни римляне не поднимали вопросов ни о дани, ни о выдаче перебежчиков, ни о спорных землях, – вероятно, все эти проблемы давно были утрясены. Посольство западных римлян, которое Приск встретил у гуннов, должно было урегулировать достаточно мелкий вопрос о золотых фиалах, которые Аттила почему‐то считал своими и за которые римляне, несмотря на всю абсурдность его притязаний, готовы были ему заплатить.

С Востоком дела обстояли не столь идиллически, но мир был заключен, земельные вопросы улажены, вопрос о перебежчиках решился, а дань удовлетворяла гуннов и была (как бы ни жаловался Приск) вполне посильна для Константинополя.

Но тут произошло сразу несколько событий, которые нарушили хрупкий мир. В 450 году император Феодосий неожиданно скончался. Его место занял военачальник Маркиан, женившийся на сестре императора Пульхерии. Аттила отправил новому императору письмо с напоминанием о дани и неожиданно получил отказ. «Восточный император объявил, что он не обязан платить назначенной Феодосием дани; что если Аттила будет оставаться в покое, то он пришлет ему дары, но если будет грозить войною, то он выведет силу, которая не уступит его силе».

Маркиан блефовал – силы гуннов безусловно превышали его собственные. Кроме того, даже при равных силах кочевая держава вообще имеет безусловное военное преимущество перед державой земледельческой – это было доказано еще в дни войны Дария со скифами. Скифы, по свидетельству Геродота, не вступая в бой, рассеивались по степи со своими кочевьями, заставляя противника бесконечно гоняться за собой по вражеской территории, где ему нечем было кормить ни своих солдат, ни своих коней. Такую же тактику применяли и сюнну против Китая. Они разоряли его окраины бесконечными набегами, против которых жители Поднебесной были бессильны. Китайцы не знали, на каком участке границы ждать очередного удара, где сосредоточить войска, и даже Великая стена мало чем могла им помочь. Сами же сюнну при наступлении вражеских войск отступали в степь со своими семьями и стадами – у них не было ни городов, ни полей, которые они бы боялись потерять, – а потом возвращались обратно… Таким образом, у Аттилы, после отказа Маркиана платить дань, были и основания, и возможности, чтобы покарать ослушника.

Второй возможной целью Аттилы была пограничная с ним Галлия. Она входила в состав Западной Римской империи, подчиняясь Валентиниану III, обитали же там, помимо местного галло-римского населения, франкские и вестготские федераты: первые – на северо-востоке, вторые – в Аквитании. На территории Западной империи тоже произошло несколько событий, которые могли подтолкнуть Аттилу к войне. Впрочем, ни одно из них не было столь значительным, как отказ Константинополя от выплаты дани, и у разных древних авторов существуют различные предположения о том, что же могло спровоцировать военные действия.

По сведениям хрониста Гуго из Флавиньи, блаженный Пульхроний, епископ города Верден, еще до того, как гунны перешли Рейн, утверждал, что большая часть Галлии будет повержена «из‐за грехов проживающего здесь народа», каковые происходили «от сытости брюха, беспечности и праздности», и что Аттила выступит как «карающий меч небесного гнева». Близкие предположения были высказаны Григорием Турским, который опирался на сообщение епископа Аравация из города Тонгр. Поначалу епископ боялся вторжения гуннов и «молил милосердного Бога о том, чтобы он не допускал в Галлию это неверующее и не достойное Бога племя». Но затем он получил следующее сообщение свыше: «Господь твердо решил, что гунны должны прийти в Галлию и, подобно великой буре, опустошить ее».

Иную причину гуннского вторжения в Галлию предлагает Иордан. Он пишет: «Поняв, что помыслы Аттилы обращены на разорение мира, Гизерих (Гейзерих. – Авт.), король вандалов, <…> всяческими дарами толкает его на войну с везеготами…» У Гейзериха действительно были сложные отношения с вестготами: сын Гейзериха женился на вестготской принцессе, дочери Теодориха I, которая позднее была заподозрена в попытке отравить мужа. Тот отрезал ей нос и уши и отослал обратно к отцу. Естественно, что после этого отношения между двумя дворами осложнились. «…Лишенная естественной красы, несчастная представляла собой ужасное зрелище, и подобная жестокость, которая могла растрогать даже посторонних, тем сильнее взывала к отцу о мщении». Этого‐то мщения и испугался Гейзерих, взывая к Аттиле о помощи… Гейзериха понять можно. Но сам он со своими вандалами в те годы прочно обосновался в Африке, и вряд ли союз с ним представлял для Аттилы большой интерес. Еще труднее предположить, что гуннский вождь проникся семейными проблемами вандальского короля.

Приск считает, что «поводом к войне Аттилы с Франками были кончина их государя и спор между сыновьями за господство: старший решился держаться союза с Аттилою, а младший с Аэтием». Историк пишет: «Мы видели этого последнего, когда он явился в Рим с предложениями: на лице еще не пробивался пушок; русые волосы так были длинны, что охватывали плечи. Аэтий усыновил его и, богато одарив, тогда же отправил к императору, для заключения между ними дружбы и союза. По этой‐то причине Аттила приступал к походу…»Раскол в среде франков, бывших близкими соседями Аттилы, и готовность одного из их вождей нарушить федератские отношения с Римом ради союза с гуннами, действительно могла стать веским основанием для начала войны.

Другая причина, о которой сообщает и Приск, и многие другие авторы, была романтического свойства. У императора Валентиниана III имелась родная сестра Юста Грата Го– нория, носившая титул августы, – в 450 году ей было около 32 лет. Она до той поры не была замужем – возможно, брат препятствовал ее браку, потому что у него самого не было сыновей и муж Гонории – дочери императора Констанция III и внучки Феодосия Великого (по матери) – почти автоматически становился наследником престола. Выбор супруга для столь высокопоставленной невесты был делом государственным и не терпящим спешки. Впрочем, хронисты обыкновенно объясняют вынужденное воздержание Гонории более возвышенными причинами. Так Павел Диакон пишет, что Гонорию «брат содержал довольно сурово ради красоты целомудренности». Иордан сообщает: «Рассказывали, что эта Гонория по воле ее брата содержалась заточенная в состоянии девственности ради чести дворца…» Но злополучная затворница не ценила «красоту целомудренности» и не ратовала за «честь дворца» – она хотела замуж. И тогда она решила сама избрать себе мужа. Выбор ее был достоин внучки Феодосия Великого – она избрала Аттилу.

Решение это совсем не обязательно рассматривать как измену родине или попытку сдать Рим варварам ради удовлетворения личных амбиций. Несмотря на многочисленные войны, которые гуннский вождь вел на территории империи, на тот момент он носил звание «римского полководца», а дань, которую выплачивали ему римляне за мир, формально считалась жалованьем. Примерно в таких же взаимоотношениях с Римом и Константинополем находились и многие другие варварские вожди, но Аттила и как правитель, и как полководец превосходил их всех. А кочевая империя его и по численности, и по военной мощи превосходила любые варварские образования того времени. Став мужем наследницы римского престола, Аттила мог бы претендовать на власть над миром, причем эта власть была бы вполне легитимна (если не считать того легко поправимого факта, что трон Западной империи был занят). Сам по себе варвар на римском троне к тому времени никого особо не удивил бы – прецеденты имелись. Поэтому, делая своим избранником Аттилу, Гонория не только собиралась избавиться от постылой девственности, но и совершала серьезный политический шаг, который мог изменить судьбу мира, а ее саму сделать владычицей ойкумены. Не исключено, что, если бы ее намерения увенчались успехом, а Валентиниана III удалось бы устранить, союз между римлянами и гуннами стал бы залогом мира в Европе.

Иордан придерживался другого мнения, он считал, что Гонория совершала «вовсе недостойное деяние» и «желала купить себе свободу сладострастия ценою зла для всего государства». Такая точка зрения тоже вполне резонна.

Так или иначе, Гонория отправила к Аттиле гонца «с предложением потребовать ее у брата себе в жены». Гонец, в подтверждение своих полномочий, вручил Аттиле перстень невесты. Аттила воспринял сватовство Гонории очень серьезно. Ее мать, Галла Плацидия, дочь Феодосия Великого, после взятия Рима варварами в 410 году вышла замуж за вестготского короля Атаульфа – брак этот дал Атаульфу надежду «стать для потомков инициатором восстановления Римского государства». Готский вождь не успел осуществить свою мечту – он был убит одним из приближенных. Теперь у Аттилы появился шанс сделать то, что не удалось Атаульфу: получить римский трон и стать объединителем варварского и римского миров.

Но интрига, которая началась с большой политики и большой романтики, перешла в фарс. Женщина в Гонории взяла верх над императрицей. Она не дождалась венценосного жениха и, как пишет Иордан, «совершила грех, который не удался с Аттилой, со своим слугой Евгением». О том же сообщает и Марцеллин Комит: «Гонория, сестра императора Валентиниана, была обесчещена прокуратором Евгением и зачала. Ее изгнали из дворца и выслали из Италии к императору Феодосию». Вскоре Гонорию обручили с неким Флавием Бассом Геркуланом, чиновником Западной империи; возможно, в благодарность за то, что он согласился жениться, в 452 году его сделали консулом. Впрочем, Аттилу не смутила репутация невесты, и он потребовал ее руки, поскольку в руке этой, возможно, была корона.

По поводу того, когда именно это произошло, а также по поводу последовательности событий у разных хронистов есть разные точки зрения. Некоторые (как, например, Павел Диакон) считают, что Гонория обратилась к гуннскому вождю уже после того, как он разорил Галлию и вошел в Италию (эта война начнется в 451 году). Но значительно больше доверия вызывает информация Приска, который был современником этих событий и занимался дипломатической деятельностью (посольство к гуннам было, возможно, первым, но не последним его опытом на этом поприще).

Если верить Приску, именно надежда стать мужем Гонории заставила Аттилу сделать свой выбор, когда он в 450 году решал, на какую из двух империй ему идти войной: «Когда Аттила узнал, что после смерти Феодосия на престол восточного Римского царства возведен Маркиан, и когда он извещен был о том, как поступили с Онорией, то отправил посланников к царю западных Римлян, требуя, чтоб не было оказано никакого притеснения Онории, потому что она сговорена за него; что он отмстит за нее, если она не получит престола».

В переписке с Валентинианом Аттила «утверждал, что Валентиниан должен уступить ему полцарства, ибо и Онория наследовала от отца власть, отнятую у нее алчностью брата ее…». Его посланники взяли с собой перстень Гонории, чтобы он служил доказательством ее помолвки с Аттилой.

«К восточным Римлянам он писал о присылке к нему определенной дани. Посланники его возвратились без успеха. Западные Римляне отвечали, что Онория не могла быть выдана за него, быв уже замужем за другим, что престол ей не следует, потому что верховная власть у Римлян принадлежит мужескому, а не женскому полу. Восточный император объявил, что он не обязан платить назначенной Феодосием дани; что если Аттила будет оставаться в покое, то он пришлет ему дары, но если будет грозить войною, то он выведет силу, которая не уступит его силе. Аттила после того был в нерешимости, не зная, на которую из двух держав напасть. Наконец он рассудил за благо обратиться к упорнейшей войне, – выступить против запада: там он должен был биться не только с Италийцами, но и с Готфами и Франками; с Италийцами дабы получить Онорию вместе с богатством ее, а с Готфами в угождение Гезериху (Гейзериху. – Авт.)» .

Павел Диакон пишет: «Итак, располагая поддержкой храбрейших племен, которых он подчинил себе, Аттила возымел намерение сокрушить Западную империю. Ибо его власти были подчинены: знаменитый король гепидов Андарик; Валамир, правитель готов, более знатный, чем тот король, которому он служил, а также такие храбрейшие племена, как маркоманы, свевы, квады, герулы, турцилинги, руги с их собственными королями и, кроме них, другие варварские народы, жившие в северных краях».

Если верить Иордану, перед началом вторжения Аттила попытался внести разлад между вестготами и римлянами. Он направил послов к Валентиниану, уверяя, что «ничем не нарушает дружбы своей с империей» и что целью его выступления будет война с вестготами. «Равным образом он направил письмо и к королю везеготов Теодориду, увещевая его отойти от союза с римлянами и вспомнить борьбу, которая незадолго до того велась против него. Под крайней дикостью таился человек хитроумный, который, раньше чем затеять войну, боролся искусным притворством».

Но Валентиниан, в свою очередь, направил к Теодориду послов с поручением предложить ему союз, а заодно дать самую нелицеприятную характеристику Аттиле. Валентиниан заявлял:

«Благоразумно будет с вашей стороны, храбрейшие из племен, [согласиться] соединить наши усилия против тирана, посягающего на весь мир. Он жаждет порабощения вселенной, он не ищет причин для войны, но – что бы ни совершил, это и считает законным. Тщеславие свое он мерит [собственным] локтем, надменность насыщает своеволием. Он презирает право и божеский закон и выставляет себя врагом самой природы. Поистине заслуживает общественной ненависти тот, кто всенародно заявляет себя всеобщим недругом. Вспомните, прошу, о том, что, конечно, и так забыть невозможно: гунны обрушиваются не в открытой войне, где несчастная случайность есть явление общее, но – а это страшнее! – они подбираются коварными засадами. Если я уж молчу о себе, то вы‐то ужели можете, неотмщенные, терпеть подобную спесь? Вы, могучие вооружением, подумайте о страданиях своих, объедините все войска свои! Окажите помощь и империи, членом которой вы являетесь. А насколько вожделенен, насколько ценен для нас этот союз, спросите о том мнение врага!» Теодорид согласился с доводами Валентиниана. Но пока стороны обменивались посольствами, Аттила перешел Рейн и вторгся в Галлию. Это случилось в начале 451 года.

Гунны опустошали все на своем пути, множество городов было взято ими и разорено. Причем война эта сопровождалась, если верить раннесредневековым авторам, огромным количеством разного рода чудес. Чудеса эти были двоякого рода. С одной стороны, поскольку Аттила считался «бичом Божьим» и разорение им Галлии было санкционировано вышними силами, верующие получили немало знамений, которые указывали на полную нецелесообразность борьбы с гуннами.

Так, когда вражеская армия подошла к городу Мец, некоему христианину было видение того, как блаженный диакон Стефан (к этому времени почивший) беседовал со святыми апостолами о грядущей гибели города. По свидетельству Григория Турского, святой просил апостолов взять город под защиту, потому что именно там, в часовне, хранились его останки. Впрочем, Стефан был готов на компромисс: «Но если грехи народа настолько велики, что нет другого исхода, как предать город огню, то, по крайней мере, пусть хоть эта часовня не сгорит». Апостолы отвечали ему: «Иди с миром, возлюбленнейший брат, пожар пощадит только одну твою часовню! Что же до города, мы ничего не добьемся, так как на то уже есть Божья воля. Ибо грехи народа возросли и молва о его злодеяниях дошла до самого Бога; вот почему этот город будет предан огню». Чудо же состояло не только в том, что простой горожанин был удостоен услышать беседу давно почившего святого с апостолами, но и в том, что просьба Стефана была уважена и часовня действительно осталась цела.

Подобное же откровение получил, как сообщает Павел Диакон, и блаженный Серватий. Он узнал, «что окончательное решение неба таково, что вся Галлия должна быть предана ненависти варваров, кроме часовни блаженного диакона и первомученика Стефана, расположенной в Меце». Более того, Павел Диакон повествует и о том, каким образом варварам удалось взять этот хорошо укрепленный город. Гунны «сняли осаду с Меца, поскольку решили, что не смогут завоевать этот город из‐за крепости его стен…». Но тут, без всяких осадных машин, одним лишь вышним промыслом, «стена города Меца рухнула и, как было предустановлено свыше, широко раскрыла врагам проход». Гунны, которые успели отойти на двенадцать миль, «услышав, что стены города Меца рухнули, вновь с невероятной поспешностью подступили к нему и, опустошив все пожарами и грабежами, уничтожили многих жителей». Что же касается часовни Св. Стефана, Павел Диакон сообщает некоторые подробности того, как она уцелела:

«Когда бешеные варвары увидели издали ту самую церковь, они немедленно поспешили к ней, намереваясь захватить ее в качестве богатой военной добычи; и когда они подошли поближе, перед их глазами как будто появилась огромная и твердая каменная глыба. Когда они, [пребывая] в духовной слепоте, ощупывали ее вокруг руками, пытаясь отыскать проход, то им не виделось ничего другого, кроме естественной твердости камня. Одним словом, они часто отступали и вновь возвращались, пока не поняли, что ничего не добьются; наконец, утомленные, они удалились и [таким образом] были обмануты результатом собственных усилий».

Многие города Галлии были уничтожены божественным промыслом, и уничтожение это сопровождалось разного рода чудесными знамениями. Но были и чудеса иного рода, целью которых являлось посрамление гуннов. Так, по сообщению того же Павла Диакона, после того, как город Мец был разрушен, а жители уведены в плен, «гуннов внезапно окружила такая тьма, что они не знали, что делать и в какую сторону двигаться». Они стали искать причину бедствия и выяснили, что претерпевают таковое из‐за Ауктора, епископа города Мец, который находился в числе пленных.

«Тотчас же произведя разыскание, они нашли блаженного Ауктора. Тогда они его спросили, что он хотел бы получить в награду за то, что освободил бы их от такой опасности. Он ответил на это, что ему нельзя было бы предоставить более приятного вознаграждения, чем если бы они разрешили возвратиться к себе всем, кого увели в плен; что если они это сделают, он обещает, что без сомнения вымолит у своего Господа, чтобы они были избавлены от тех потемок, в которых удерживаются; так и было сделано. И вскоре, разыскав во всем своем войске пленных, которых они увели, гунны передали их блаженному Ауктору и, как им было обещано, были избавлены от своего бедственного положения, поскольку тьма отступила и возвратился свет».

Свой вклад в борьбу с гуннами внесли многие святые. О некоторых из них рассказывается в тексте VII века «Житие Святой Женевьевы»: «Святой Мартин, достойный всяческой похвалы и восхищения его добродетелью, под городом Вангионом (современный Вормс. – Авт.) порученный префектом войска охране, на другой день безоружный отправился навстречу войску противника и с помощью молитвы сумел заключить между двумя сторонами союз. Блаженнейший же епископ Аниан, укрепив город Аврелию (римское название современного Орлеана. – Авт.) от гуннской опасности, едва было не погиб от сыпавшихся на него ударов и был избавлен от явной погибели силою молитвы и с помощью готов. А войско гуннов пришедшая Женевьева не только победила своими молитвами, но и добилась того, что те даже не попытались свернуть в сторону Парижа».

Тем временем Аэций, который предпочитал опираться на более приземленные методы борьбы, собирал войска. Павел Диакон сообщает: «…На помощь к римлянам явились: бургунды, аланы вместе со своим королем Сангибаном, франки, саксы, рипариолы, брионы, сарматы, арморициане, литициане и племена чуть ли не со всего Запада, которых Аэций призвал к участию в битве, не желая выходить против Аттилы с неравными силами». Привел свое войско и Теодорид, король везеготов, взяв с собой старших сыновей, Торисмуда (Торисмунда или Торисмода) и Теодериха.

Союзные войска подошли к Орлеану почти одновременно с Аттилой. В этой местности жили аланы – федераты Западной империи, под предводительством своего вождя Сангибана. Сангибан, напуганный гуннами, обещал сдать город Аттиле. Иордан пишет: «Как только узнали об этом Теодорид и Аэций, тотчас же укрепляют они город, раньше чем подошел Аттила, большими земляными насыпями, стерегут подозрительного Сангибана и располагают его со всем его племенем в середине между своими вспомогательными войсками».

Если верить Григорию Турскому, Аттила подошел к Орлеану первым и попытался захватить город «с помощью мощных таранов». Жителям грозила бы гибель, если бы не епископ Орлеана, «блаженнейший Анниан, человек замечательного ума и похвальной святости». Он организовал коллективную молитву, посредством которой город и был спасен.

«…Стены уже дрожали под ударами таранов и вот-вот готовы были рухнуть. Но тут к городу подошли со своими войсками Аэций и король готов Теодор со своим сыном Торисмодом и, потеснив врага, отогнали его. После того как заступничеством блаженного предстателя город был таким образом освобожден, они обратили в бегство Аттилу, который, дойдя до Мавриакской равнины, приготовился к сражению».

Так или иначе, совместными усилиями молящихся горожан и армии Аэция Орлеан выстоял.

Решающая битва состоялась на расположенной в сравнительной близости от города Мавриакской равнине, называемой также Каталаунскими полями. «Этот кусок земли стал местом битвы бесчисленных племен. Здесь схватились сильнейшие полки с обеих сторон…» – пишет Иордан. Он сообщает и размеры равнины: по его словам, если перевести галльские меры длины в современные, она простиралась на 225 километров в длину и на 157,5 километра в ширину. Если верить Иордану, равнина эта покрывала всю современную Шампань, и где именно сошлись войска, остается неизвестным. Некоторые современные историки считают, что это произошло к западу от города Труа и левого берега Верхней Сены.

Исидор пишет: «Множество знаков на небесах и земле предвещало эти события, чудеса предваряли жестокую войну. Постоянно случались землетрясения, луна потемнела на востоке, а с запада появилась огромная комета и была видна некоторое время. На севере заалели небеса, предвещая кровь и огонь, их перечеркнули сверкающие линии, будто золотые копья».

Аттила, как мы уже знаем, вопросил гадателя, и тот, осмотрев внутренности жертвенных животных, предрек поражение ему и гибель верховному вождю противной стороны. «Аттила же, – как пишет Павел Диакон, – решив, что это означает гибель Аэция, смерти которого он так жаждал, не усомнился вступить в битву, надеясь уничтожить Аэция, храбро стоявшего на пути его начинаний, даже ценой гибели своих людей».

Трудно сказать, насколько прав был Павел, приписывая Аттиле такие помыслы. С Аэцием он был дружен, вероятно, с детских лет. Надо полагать, оба знатных подростка играли вместе, когда Аэций был заложником у Руа. Потом Аэций отослал к Аттиле своего сына. Аттила выступал его союзником в войнах, которые вела империя. Полководцы обменивались подарками и оказывали друг другу мелкие услуги… Когда Аттила захватывал земли Восточной империи, Аэций, будучи сановником и полководцем Запада, соблюдал нейтралитет. Теперь друзья впервые оказались по разные стороны фронта.

Битва на Каталаунских полях состоялась, вероятно, в июне 451 года. Она описана многими средневековыми историками, но ближе всех к первоначальному источнику стоит, вероятно, Иордан. Говоря об Аттиле, Иордан очень часто ссылается на Приска. Надо думать, что битва на Каталаунских полях тоже описана им с опорой на не дошедшие до наших дней тексты Приска и, возможно, Кассиодора. Сам Приск в этой битве, конечно, не участвовал – времена, когда любой римлянин считал своим долгом отслужить в армии, давно ушли в прошлое, теперь на поля сражений выходили только профессиональные военные и варварские союзники и наемники. Но Приск как дипломат, конечно же, имел доступ к достоверным источникам информации, а как писатель был человеком тщательным и беспристрастным (чему свидетельством сохранившиеся отрывки его записок). Поэтому предоставим слово Иордану.

Аттила, «будучи замечательно изобретательным в военных делах», решил начать битву «около девятого часа дня», рассчитывая, что, «если дело его обернется плохо, наступающая ночь выручит его». При этом надо иметь в виду, что римляне делили сутки на двенадцать дневных и двенадцать ночных часов. Дневные часы начинались с восхода солнца, летом они были длиннее, чем зимой. Соответственно «девятый час дня» приходился не на девять утра (как можно подумать, читая, например Томпсона), а на вечер, за три с лишним часа до заката. Об этом же сообщает и Павел Диакон: «Итак, он вступил в битву, когда день уже склонялся к вечеру, чтобы в случае, если он будет побежден врагами, его укрыл мрак наступившей ночи».

«Сошлись стороны, как мы уже сказали, на Каталаунских полях. Место это было отлогое; оно как бы вспучивалось, вырастало вершиной холма. Как то, так и другое войско стремилось завладеть им, потому что удобство местности доставляет немалую выгоду; таким образом, правую сторону его занимали гунны со всеми своими [союзниками], левую же – римляне и везеготы со своими вспомогательными отрядами. И они вступают в бой на самой горе за оставшуюся [ничьей] вершину.

Правое крыло держал Теодорид с везеготами, левое – Аэций с римлянами; в середине поставили Сангибана, о котором мы говорили выше и который предводительствовал аланами; они руководствовались военной осторожностью, чтобы тот, чьему настроению они мало доверяли, был окружен толпой верных людей. Ибо легко принимается необходимость сражаться, когда бегству поставлено препятствие.

По-иному было построено гуннское войско. Там в середине помещался Аттила с храбрейшими воинами: при таком расположении обеспечивалась скорее забота о короле, поскольку он, находясь внутри сильнейшей части своего племени, оказывался избавленным от наступающей опасности. Крылья его войск окружали многочисленные народы и различные племена, подчинявшиеся его власти».

Иордан особо отмечает войска германского происхождения: остготов под предводительством братьев Валамира, Теодемира и Видемера, а также «бесчисленные полчища» гепидов Ардариха – вождя, «который, по крайней преданности своей Аттиле, участвовал во всех его замыслах». Валамира и Ардариха Аттила любил больше, чем других своих союзников. «Валамир отличался стойкостью в сохранении тайн, ласковостью в разговоре, уменьем распутать коварство. Ардарих же был известен, как сказано, преданностью и здравомыслием». Поэтому Аттила доверял им, несмотря на то что им предстояло биться «с сородичами своими, везеготами».

«Остальная же, если можно сказать, толпа королей и вождей различных племен ожидала, подобно сателлитам, кивка Аттилы: куда бы только ни повел он глазом, тотчас же всякий из них представал перед ним без малейшего ропота, но в страхе и трепете, или же исполнял то, что ему приказывалось. Один Аттила, будучи королем [этих] королей, возвышался над всеми и пекся обо всех».

Два войска боролись за то, чтобы захватить вершину возвышавшегося на поле битвы холма. Это удалось воинам Аэция, и они «с легкостью низвергли подошедших гуннов благодаря преимущественному положению на горе». Гунны пришли в смятение, и тогда Аттила обратился к ним с речью. Маловероятно, чтобы текст этой речи мог сохраниться, хотя бы и в вольном пересказе; скорее всего, кто‐то из хронистов – вероятно, Приск – сочинил ее сам. Но если она написана Приском, который достаточно хорошо знал Аттилу, она, во всяком случае, должна быть похожа на то, что он мог сказать своим воинам в решающий момент. Нельзя полностью исключить и того, что речь могла быть застенографирована писцами Аттилы и позднее попала в руки римлян (хотя это и маловероятно). Поэтому авторы настоящей книги рискуют воспроизвести ее целиком.

«После побед над таким множеством племен, после того как весь мир – если вы устоите! – покорен, я считаю бесполезным побуждать вас словами как не смыслящих, в чем дело. Пусть ищет этого либо новый вождь, либо неопытное войско. И не подобает мне говорить об общеизвестном, а вам нет нужды слушать. Что же иное привычно вам, кроме войны? Что храбрецу слаще стремления платить врагу своей же рукой? Насыщать дух мщением – это великий дар природы! Итак, быстрые и легкие, нападем на врага, ибо всегда отважен тот, кто наносит удар. Презрите эти собравшиеся здесь разноязычные племена: признак страха – защищаться союзными силами. Смотрите! Вот уже до вашего натиска поражены враги ужасом: они ищут высот, занимают курганы и в позднем раскаянии молят об укреплениях в степи. Вам же известно, как легко оружие римлян: им тягостна не только первая рана, но сама пыль, когда идут они в боевом порядке и смыкают строй свой под черепахой щитов. Вы же боритесь, воодушевленные упорством, как вам привычно, пренебрегите пока их строем, нападайте на аланов, обрушивайтесь на везеготов. Нам надлежит искать быстрой победы там, где сосредоточена битва. Когда пересечены жилы, вскоре отпадают и члены, и тело не может стоять, если вытащить из него кости. Пусть воспрянет дух ваш, пусть вскипит свойственная вам ярость! Теперь гунны, употребите ваше разумение, примените ваше оружие! Ранен ли кто – пусть добивается смерти противника, невредим ли – пусть насытится кровью врагов. Идущих к победе не достигают никакие стрелы, а идущих к смерти рок повергает и во время мира. Наконец, к чему фортуна утвердила гуннов победителями стольких племен, если не для того, чтобы приготовить их к ликованию после этого боя? Кто же, наконец, открыл предкам нашим путь к Мэотидам, столько веков пребывавший замкнутым и сокровенным? Кто же заставил тогда перед безоружными отступить вооруженных? Лица гуннов не могло вынести все собравшееся множество. Я не сомневаюсь в исходе – вот поле, которое сулили нам все наши удачи! И я первый пущу стрелу во врага. Кто может пребывать в покое, если Аттила сражается, тот уже похоронен!» Армии, сошедшиеся на Каталаунских полях, были по тем временам огромны – здесь столкнулись войска едва ли не всей Европы. Битва была кровавой. Иордан утверждает, что «о подобном бое никогда до сих пор не рассказывала никакая древность». Протекавший по равнине ручей, если верить очевидцам, вышел из берегов от переполнившей его крови. В этой битве погиб король вестготов Теодорид – он был сброшен с коня и растоптан копытами своей же конницы. Некоторые говорили, что его поразило копье знатного гота из рода Амалов. Так или иначе, «нашли его в самом густом завале трупов, как и подобает мужам отважным, и вынесли оттуда, почтенного песнопениями на глазах у врагов». Иордан пишет, что Теодорид (а не Аэций) и оказался тем самым погибшим вождем противной стороны, смерть которого была обещана Аттиле.

Сам Аттила тоже едва не погиб. Он бежал (как пишет Иордан), но, возможно, просто отступил с поля боя и укрылся в традиционном убежище воина-кочевника – ограждении из повозок.

Ночь спутала все планы сражавшихся. Торисмуд, сын короля Теодорида, который удерживал центральный холм, спустился с него и, «думая, что он подошел к своим войскам, в глухую ночь наткнулся, не подозревая того, на повозки врагов». Он был ранен, сброшен с коня и чудом отбит своими воинами, после чего «отказался от дальнейшего намерения сражаться». Аэций тоже заблудился в темноте и «блуждал между врагами, трепеща, не случилось ли чего плохого с готами», но в конце концов отыскал лагерь союзников.

Утро показало, что потери с обеих сторон огромны, но в целом преимущество было на стороне римлян. Иордан пишет:

«На следующий день на рассвете [римляне] увидели, что поля загромождены трупами и что гунны не осмеливаются показаться; тогда они решили, что победа на их стороне, зная, что Аттила станет избегать войны лишь в том случае, если действительно будет уязвлен тяжелым поражением. Однако он не делал ничего такого, что соответствовало бы повержению в прах и униженности: наоборот, он бряцал оружием, трубил в трубы, угрожал набегом; он был подобен льву, прижатому охотничьими копьями к пещере и мечущемуся у входа в нее: уже не смея подняться на задние лапы, он все‐таки не перестает ужасать окрестности своим ревом. Так тревожил своих победителей этот воинственнейший король, хотя и окруженный».

Аэций, посовещавшись с готскими вождями, решил не возобновлять битву, а изнурить гуннов осадой, поскольку у них не было запасов продовольствия. Положение Аттилы было отчаянным. Он был готов к смерти и даже «соорудил костер из конских седел и собирался броситься в пламя, если бы противник прорвался, чтобы никто не возрадовался его ранению и чтобы господин столь многих племен не попал во власть врагов».

Аттилу и остатки его войска спасло недоверие, которое Аэций питал к собственным союзникам. Он опасался, что, в случае полного уничтожения гуннов, готы могут «утеснить Римскую империю». Поэтому он предложил старшему сыну погибшего короля Теодорида срочно возвращаться домой со своей армией, чтобы трон не захватили младшие братья.

На этом военные действия прекратились. Всего, по сведениям Иордана, на Каталаунских полях пало 180 тысяч человек; из них в главном сражении – 165 тысяч. Еще 15 тысяч гепидов и франков погибли, сразившись друг с другом в ночь перед битвой. Современник этих событий, испанский епископ и хронист Идаций, пишет, что павших было около 300 тысяч.

«Аттила, заметив отход готов, долго еще оставался в лагере, предполагая со стороны врагов некую хитрость, как обыкновенно думают обо всем неожиданном. Но когда, вслед за отсутствием врагов, наступает длительная тишина, ум настраивается на мысль о победе, радость оживляется, и вот дух могучего короля вновь обращается к прежней вере в судьбу».

Вопрос о том, кто же победил на Каталаунских полях, остался в какой‐то мере открытым. Потери с обеих сторон были огромны, но соизмеримы друг с другом. Лагерь гуннов был окружен, но ни Аттила, ни его воины не сдались и не попали в плен. Не исключено, что они смогли бы прорваться через окружение. А уход готов, хотя и не был заслугой гуннов, давал им шанс на победу, если бы военные действия возобновились. Проспер Аквитанский писал: «…Побежденными следует считать гуннов на том основании, что те из них, кто выжил, лишившись уверенности в [исходе] сражения, стали отступать в свои [земли] ».

Гунны отступили в Паннонию. Аттила вернулся в свою ставку на левобережье Истра и попытался вновь решить вопрос о дани, которую задолжала ему Восточная империя. Маркиан отправил к нему посла – некоего Аполлония. Тот переправился через Истр и прибыл в ставку Аттилы, но гуннский вождь отказался принять его, поскольку Аполлоний не привез ожидаемой дани. Впрочем, Аттила потребовал, чтобы подарки – обязательная принадлежность дипломатии того времени – были ему переданы. Аполлоний отвечал: «Скифы не должны требовать того, что они могут получить или как дар, или как добычу». Тем самым он, по мысли Приска, давал понять, «что Аттила получит либо подарки, если примет его как посланника, либо добычу, если отнимет их, убив его».

Переговоры ни к чему не привели. Аттила грозился пойти войной на Восточную империю, но вместо этого, вспомнив, что в Риме у него есть невеста, повел свои войска в Италию. Случилось это, согласно разным хронистам, в 451 или 452 году.

Войско гуннов беспрепятственно переправилось через Альпы. Задержать его в горах было бы нетрудно, потому что конница не могла карабкаться по кручам, и римлянам достаточно было поставить заставы на перевалах. Но Аэций не был готов к такому повороту событий, Альпы остались без защиты, и в Риме началась паника. Аэций уже готовился вместе с императором покинуть Италию, «однако стыд подавил страх, поскольку считалось, что подобное [бегство] полно бесчестья и опасности».

Первым городом, лежавшим на пути гуннского войска, была Аквилея – столица провинции Венетий. Аттила осадил город, но взять его долгое время не мог – «внутри города сопротивлялись ему сильнейшие римские воины, а его собственное войско уже роптало и стремилось уйти». Но Аттила сумел укрепить воинский дух своей армии – эту историю передает Иордан:

«Однажды Аттила, проходя возле стен, раздумывал, распустить ли лагерь или же еще задержаться; вдруг он обратил внимание, что белоснежные птицы, а именно аисты, которые устраивают гнезда на верхушках домов, тащат птенцов из города и, вопреки своим привычкам, уносят их куда‐то за поля. А так как был он очень проницателен и пытлив, то и представил своим следующее соображение: “Посмотрите, – сказал он, – на этих птиц: предвидя будущее, они покидают город, которому грозит гибель; они бегут с укреплений, которые падут, так как опасность нависла над ними. Это не пустая примета, нельзя счесть ее неверной; в предчувствии событий, в страхе перед грядущим меняют они свои привычки”. Что же дальше? Этим снова воспламенил он души своих на завоевание Аквилейи. Построив осадные машины и применяя всякого рода метательные орудия, они немедля врываются в город, грабят, делят добычу, разоряют все с такой жестокостью, что, как кажется, не оставляют от города никаких следов».

Павел Диакон приводит список (вероятно, неполный) городов, разоренных гуннами. Он пишет: «Конкордию и Альтину, или иначе Патавий, соседние с Аквилеей города, он также разрушил, подобно последней, и сровнял с землей. После этого гунны, не встречая сопротивления, с яростью прошлись по всем венетским городам, то есть прошли через Вицентию, Верону, Бриксию, Бергамо и прочие города, а Медиолан (современный Милан. – Авт.) и Тицин, подвергнув той же участи, разграбили, но избавили от огня и меча. Затем, точно так же разграбив города Эмилии, они в конце концов разбили лагерь в том месте, где река Минций впадает в Пад (река По. – Авт.)» .

Теперь Аттила собирался идти на Рим. Почему он не исполнил свое намерение – непонятно. Причины, которые называют древние хронисты, выглядят не слишком правдоподобными. Иордан, со слов Приска, пишет, что приближенные гуннского вождя напомнили ему о судьбе Алариха, который умер вскоре после взятия Вечного города. Во множестве хроник передается история о том, что Аттилу отговорил от осады Рима папа Лев I Великий, который лично посетил ставку гуннского вождя с миротворческой миссией. Сама по себе встреча великого полководца и великого понтифика сомнений не вызывает, но каким образом папа сумел оказать влияние на язычника, не вполне понятно. Хронисты – все как один благочестивые христиане – передают весьма духоподъемные, но крайне сомнительные подробности этой встречи. Что же касается Жития св. Льва, там на этот счет говорится следующее:

«Почерпнувши в молитве мужество и твердость, святой Лев решил отправиться к мучителю, чтобы утишить его гнев и прекратить его ярость, готовый в случае нужды даже положить душу за овец своих. Мудрыми сладкоглаголивыми и боговдохновенными словами беседовал он с Аттилою и превратил его из лютого волка в кроткую овцу; грозный и неукротимый воитель смиренно и мягко внимал словам угодника Божия, удивляясь его архиерейскому величию и ужасаясь пред святостью честного лица его. Исполнив все по желанию святого Льва, грозный Аттила отошел от пределов Италии в свои земли.

Воеводы Аттилы немало удивлялись, как Лев мог так скоро и так необычно сделать Аттилу из столь лютого князя столь кротким; они спрашивали Аттилу: Почему ты убоялся одного только римлянина, пришедшего без оружия? Почему ты повиновался ему? Почему ты, словно побежденный, предался бегству, оставляя в Италии такое множество богатств? – Не видели вы того, что я видел, – отвечал им Аттила, – а видел я двух ангелоподобных мужей, стоявших по обеим сторонам папы (это были святые первоверховные Апостолы Петр и Павел); в руках они держали обнаженные мечи и грозили мне смертью, если я не послушаюсь Божия архиерея”».

Э. А. Томпсон высказывает иную точку зрения на причины ухода Аттилы из Италии, которая выглядит довольно убедительной, – он считает, что гунны могли испугаться голода и эпидемий, которые в те годы царили на полуострове. Аттила уже потерял огромное количество своих людей на Каталаунских полях и не мог позволить, чтобы смерть от болезней и бескормицы еще сильнее сократили количество его людей и коней. О том, что эпидемия началась уже в самом гуннском лагере, упоминает Идаций.

Менхен-Хельфен считает, что, несмотря на описанное хронистами победное шествие Аттилы по Италии, дела его обстояли достаточно плачевно и обратно за Дунай его погнали не только мор, голод и летняя жара, которая способствовала росту эпидемии, и уж тем более не увещевания христианских проповедников. Историк ссылается на фрагмент из Идация, в котором говорится о поражении, нанесенном Аттиле войсками Аэция и вспомогательными частями, которые направил против него Маркиан. Лишь после этой победы римского оружия состоялись переговоры папы Льва I с гуннским вождем, по результатам которых Аттила повернул свои войска в Паннонию, «обещая соблюдать мир».

Впрочем, Приск, которому, пожалуй, было виднее, иначе оценивает успехи Аттилы. Он пишет: «Поработив Италию, Аттила возвратился восвояси и объявил войну и порабощение страны восточным Римским государям, так как дань, постановленная Феодосием, не была выслана».

Отступая из Италии, Аттила, судя по сообщениям некоторых хроник, вновь передал императору Валентиниану свое требование отослать ему Гонорию «с причитающейся ей частью царских сокровищ». Однако требование это было проигнорировано.

К 453 году гунны вернулись к местам своего постоянного обитания. Аттила перешел Дунай и оказался в своей ставке. Отсюда он, «тяготясь бездействием и трудно перенося прекращение войны, послал послов к Маркиану, императору Восточной империи, заявляя о намерении ограбить провинции, потому что ему вовсе не платят дани, обещанной покойным императором Феодосием, и ведут себя с ним обычно менее обходительно, чем с его врагами». Иордан видит в этом особое коварство, потому что он «в одну сторону грозил, в другую – направлял оружие» и, заставив Восточную империю готовиться к войне, сам тем временем напал на вестготов и алан, обитавших за рекой Луарой. Но Торисмуд, ставший королем после гибели Теодорида на Каталаунских полях, «предвосхитил злой умысел Аттилы с не меньшим, чем у него, хитроумием». Он перехватил армию Аттилы. «Завязалась битва почти такая же, какая была до того на Каталаунских полях; Торисмуд лишил Аттилу всякой надежды на победу, изгнал его из своих краев без триумфа и заставил бежать к своим местам». Однако, несмотря на все поражения, которые потерпел Аттила за последние годы, он все еще оставался одним из величайших властителей мира. Все проигранные им битвы состоялись на чужой территории – его собственная держава никогда не меняла границ иначе, как в сторону расширения. Под его властью оставались все те племена, которые были подчинены его предками и им самим. «И не иначе смогло любое скифское племя вырваться из‐под владычества гуннов, как только с приходом желанной для всех вообще племен, а также для римлян смерти Аттилы…» – так писал Иордан о состоянии дел на 453 год.

Аттила был еще в расцвете своей славы и своей силы. Ничто не предвещало конца ни ему, ни его империи. Однако конец этот наступил самым неожиданным образом. Иордан пишет:

«Ко времени своей кончины он, как передает историк Приск, взял себе в супруги – после бесчисленных жен, как это в обычае у того народа, – девушку замечательной красоты по имени Ильдико. Ослабевший на свадьбе от великого ею наслаждения и отяжеленный вином и сном, он лежал, плавая в крови, которая обыкновенно шла у него из ноздрей, но теперь была задержана в своем обычном ходе и, изливаясь по смертоносному пути через горло, задушила его. Так опьянение принесло постыдный конец прославленному в войнах королю.

На следующий день, когда миновала уже большая его часть, королевские прислужники, подозревая что‐то печальное, после самого громкого зова взламывают двери и обнаруживают Аттилу, умершего без какого бы то ни было ранения, но от излияния крови, а также плачущую девушку с опущенным лицом под покрывалом. Тогда, следуя обычаю того племени, они отрезают себе часть волос и обезображивают уродливые лица свои глубокими ранами, чтобы превосходный воин был оплакан не воплями и слезами женщин, но кровью мужей.

В связи с этим произошло такое чудо: Маркиану, императору Востока, обеспокоенному столь свирепым врагом, предстало во сне божество и показало – как раз в ту самую ночь – сломанный лук Аттилы, именно потому, что племя это много употребляет такое оружие».

Похороны Аттилы состоялись по обряду, который, вероятно, издавна бытовал у гуннских вождей. В честь покойного был, по обычаю кочевников, воздвигнут курган, на котором его соратники справили тризну. Тело вождя покоилось в трех гробах, вложенных один в другой. В какой‐то мере это напоминает сюннуский обряд погребения шаньюев, когда гроб помещался внутри двух срубов, вложенных один в другой. Известные нам гуннские погребения выглядят иначе. Но возможно, хороня величайшего из своих вождей, гунны вспомнили традиции, бытовавшие на их далекой родине. Сама же могила была устроена помимо кургана, в тайном месте, – эта традиция не нова, ее практиковали многие кочевые племена, чтобы уберечь заупокойные дары от разграбления… Иордан так описывает похороны Аттилы:

«Среди степей в шелковом шатре поместили труп его, и это представляло поразительное и торжественное зрелище. Отборнейшие всадники всего гуннского племени объезжали кругом, наподобие цирковых ристаний, то место, где был он положен; при этом они в погребальных песнопениях так поминали его подвиги: “Великий король гуннов Аттила, рожденный от отца своего Мундзука, господин сильнейших племен! Ты, который с неслыханным дотоле могуществом один овладел скифским и германским царствами, который захватом городов поверг в ужас обе империи римского мира и, дабы не было отдано и остальное на разграбление, – умилостивленный молениями принял ежегодную дань. И со счастливым исходом совершив все это, скончался не от вражеской раны, не от коварства своих, но в радости и веселии, без чувства боли, когда племя пребывало целым и невредимым. Кто же примет это за кончину, когда никто не почитает ее подлежащей отмщению?” После того как был он оплакан такими стенаниями, они справляют на его кургане “страву” (так называют это они сами), сопровождая ее громадным пиршеством. Сочетая противоположные [чувства], выражают они похоронную скорбь, смешанную с ликованием.

Ночью, тайно труп предают земле, накрепко заключив его в [три] гроба – первый из золота, второй из серебра, третий из крепкого железа. Следующим рассуждением разъясняли они, почему все это подобает могущественнейшему королю: железо – потому что он покорил племена, золото и серебро – потому что он принял орнат обеих империй. Сюда же присоединяют оружие, добытое в битвах с врагами, драгоценные фалеры, сияющие многоцветным блеском камней, и всякого рода украшения, каковыми отмечается убранство дворца. Для того же, чтобы предотвратить человеческое любопытство перед столь великими богатствами, они убили всех, кому поручено было это дело, отвратительно, таким образом, вознаградив их; мгновенная смерть постигла погребавших так же, как постигла она и погребенного».

После смерти Аттилы его наследники начали делить подвластные отцу народы. Иордан пишет: «Сыновья Аттилы, коих, по распущенности его похоти, [насчитывалось] чуть ли не целые народы, требовали разделения племен жребием поровну, причем надо было бы подвергнуть жеребьевке, подобно челяди, воинственных королей вместе с их племенами».

Первым восстал против новых властителей король гепидов Ардарих, «возмущенный тем, что со столькими племенами обращаются, как будто они находятся в состоянии презреннейшего рабства». Вслед за этим началась борьба и других покоренных народов против власти гуннов.

В 445 году противостоящие стороны сошлись на реке Недао (вероятно, приток Савы) в Паннонии. Восставших возглавляли гепиды и их король Ардарих. Сыновья Аттилы, хотя и спорили между собой за власть, в этой битве выступали единым фронтом. Но слишком многие племена объединились против них. Иордан сообщает: «Думаю, что там было зрелище, достойное удивления: можно было видеть и гота, сражающегося копьями, и гепида, безумствующего мечом, и руга, переламывающего дротики в его [гепида?] ране, и свава, отважно действующего дубинкой, а гунна – стрелой, и алана, строящего ряды с тяжелым, а герула – с легким оружием». Впрочем, есть мнение, что готы в этой битве не участвовали (речь в данном случае может идти только об остготах, потому что именно они находились под властью гуннов; вестготы, обитавшие в Аквитании и Северо-Восточной Испании, к битве на реке Недао вообще не могли иметь отношения). По мнению современных историков, упомянутые Иорданом готы, «сражающиеся копьями», если и оказались среди восставших, то лишь в виде исключения. Томпсон считает, что остготы освободились из‐под гуннского гнета еще до битвы при Недао, а Менхен-Хельфен, напротив, полагает, что они были лояльны гуннам до конца 60‐х годов. Авторы настоящей книги так и не поняли, почему участие готов в битве при Недао ставится под сомнение. По завершении этой битвы готы получили часть гуннских земель, а через некоторое время сыновья Аттилы попытались вернуть себе господство над готами – все это говорит о том, что готы, во всяком случае, освободились от власти гуннов. И поскольку Иордан упоминает их среди сражающихся, нет особых оснований сомневаться в том, что и они участвовали в общем деле.

Были и племена, которые сохранили верность гуннам и выступили на их стороне. Тем не менее после «многочисленных и тяжелых схваток» гунны и их сторонники потерпели поражение. Их потери составили около 30 тысяч человек. В битве при Недао пал старший сын Аттилы Эллак. «…Перебив множество врагов, [Эллак] погиб, как известно, столь мужественно, что такой славной кончины пожелал бы и отец, будь он жив. Остальных братьев, когда этот был убит, погнали вплоть до берега Понтийского моря, где, как мы уже описывали, сидели раньше готы».

Битва при Недао положила конец гуннской державе, которая просуществовала, если считать от первого появления гуннов в Европе, неполные сто лет. На пике своего могущества она держалась лишь волей и энергией одного человека и после его смерти рассыпалась в одночасье. Иордан пишет: «Так отступили гунны, перед которыми, казалось, отступала вселенная. <…> Дело Ардариха, короля гепидов, принесло счастье разным племенам, против своей воли подчинявшимся владычеству гуннов, и подняло их души, – давно пребывавшие в глубокой печали, – к радости желанного освобождения. Явившись, в лице послов своих, на римскую землю и с величайшей милостью принятые тогдашним императором Маркианом, они получили назначенные им места, которые и заселили».

Гепиды заселили Дакию, и римляне начали присылать им «обычный дар» – то есть дань, которой империя покупала мир на своих границах. Готы, «увидев, что гепиды отстаивают для себя гуннские земли, а племя гуннов занимает свои давние места, предпочли испросить земли у Римской империи, чем с опасностью для себя захватывать чужие, и получили Паннонию». По поводу «давних мест», в которые стали возвращаться гунны, считается, что многие из них отправились на восток, в причерноморские и приазовские степи. Другие народы тоже получили земли для поселения… Сыновья Аттилы разделили между собой остатки своего племени и расселились в разных местах. Ирна (Эрнак) «избрал отдаленные места Малой Скифии». Его единокровные братья Эмнетзур и Ултзиндур, поселились в Прибрежной Дакии. Еще один брат, Динтцик (Дензик, Денгизих), стал вождем нескольких народов, «а именно ултзинзуров, ангискиров, биттугуров, бардоров». Где они поселились, доподлинно не известно, но, вероятно, в районе Прибрежной Дакии, поблизости от границ Паннонии, – одно из племен, попавших под власть Динтцика, называлось по имени его брата Ултзиндура, жившего в Прибрежной Дакии. Позднее Динтцик вторгся на территорию занятой готами Паннонии.

Многие из гуннов, по сообщению Иордана, «прорываясь то тут, то там, подались тогда в Романию (Византию. – Авт.); до сих пор из их числа называют сакромонтизиев и фоссатизиев». Кто такие сакромонтизии и фоссатизии – сегодня никто не знает; слова эти встречаются в древних источниках один-единственный раз – в сочинении Иордана. Есть мнение (ни на чем, кроме текста Иордана, не основанное), что это – названия племен. Но существует и мнение (с почти столь же зыбкими основаниями), что это – воинские подразделения византийской армии.

Несмотря на поражение при Недао и распад гуннского союза, не исключено, что гунны были еще достаточно сильны и вплоть до 458 года контролировали значительную территорию к югу от Дуная. Но положение их становилось все хуже год от года.

Гунны, которые остались жить вблизи Паннонии, не смирились с потерей власти и попытались вернуть хотя бы часть былого могущества, но это было им уже не по силам. Паннонией тогда правили остготы из рода Амалов – три брата, старшим из которых был Валамир (Валамер). «И вот случилось, что сыновья Аттилы пошли против готов, как против бежавших из‐под их господства и как бы разыскивая беглых рабов; они напали на одного Валамера, тогда как другие братья ничего не подозревали. Но он, хотя и встретил их с малыми [силами], долго изнурял их и разбил настолько, что от врагов едва осталась небольшая часть; обращенные в бегство, они направились в те области Скифии, по которым протекают воды реки Данапра (Днепра. – Авт.); на своем языке гунны называют его Вар».

Иордан сохранил описание еще одной военной операции гуннов против готов, в результате которой гунны были вновь разбиты. Готы выступили в поход против садагиев, владевших Внутренней Паннонией. Узнав об этом, вождь гуннов Динтцик «собрал вокруг себя тех немногих, которые пока что оставались все‐таки под его властью, а именно ултзинзуров, ангискиров, биттугуров, бардоров; они подошли к Базиане, городу в Паннонии, и, окружив ее валами, начали грабить окрестности». Тогда готы прервали свой поход и выступили против гуннов. «…Так вытеснили они их, покрыв бесславием, из своих пределов, и с тех пор до сего дня остатки гуннов боятся готского оружия».

В середине 60‐х годов гуннский вождь Хормидак напал на Сердику. Город был разграблен, но вскоре на помощь ему пришел полководец Антемий (Анфимий) – будущий император Западной Римской империи. Он осадил гуннов в ими же захваченном городе. Один из офицеров Антемия перешел на сторону врага (это был кавалерист, поэтому высказывалось предположение о его гуннском происхождении). Но это не помогло осажденным. Сердика была освобождена римлянами, и Антемий заключил мир с Хормидаком – одним из условий мира была выдача перебежчика.

В конце 60‐х годовк императору Восточной империи Льву I (Леонту) прибыло посольство от сыновей Аттилы, Денгизиха и Ирны. Они, по сообщению Приска, желали «прекратить прежние несогласия», заключить мир и «по древнему обычаю съезжаться с Римлянами на берегу Истра, в одном и том же месте, продавать там свои товары и взаимно получать от них те, в которых имели нужду». Однако император не захотел, «чтоб Унны, нанесшие столько вреда его земле, имели участие в Римской торговле». Ирна смирился с этим решением, «потому что домашняя война отвлекала его от войны с Римлянами». Что же касается Денгизиха, он решил начать военные действия.

Войско Денгизиха вышло к берегам Дуная. Полководец Анагаст, «которому было поручено охранение реки со стороны Фракии», отправил к гунну послов, чтобы узнать, по какому поводу он начинает приготовления к войне. Гуннский вождь не снизошел до переговоров с простым полководцем и, «презирая Анагаста, отпустил посланных без ответа». После этого он вновь направил своих послов в Константинополь «с объявлением, что он нападет на Римлян войною, если царь не даст земли и денег – ему и предводимому им войску». Ответ императора гласил, что он охотно выполнит просьбу гуннов, «если они пришли с тем, чтоб быть ему покорными; ибо он любит тех, которые переходят от врагов его, для заключения с ним союза». Тогда гунны перешли к военным действиям. С ними в союзе выступало и какое‐то количество готов. Но имперские войска, как пишет Приск, заперли их всех «в одной лощине и осаждали их». Среди осажденных начался голод, и они «послали в Римское войско поверенных и предлагали сдать себя Римлянам и быть у них в повиновении, если получат от них земли для поселения». Но теперь римские военачальники не пожелали вести переговоры с варварами и потребовали, чтобы те обращались в Константинополь. Однако Денгизиху было уже не до амбиций – за то время, что послы добирались бы до столицы и обратно, его воины могли погибнуть от голода. Он принял предложение римлян о том, что все его люди будут разделены на несколько отрядов – по национальностям – и осаждающие будут снабжать их продовольствием до тех пор, пока не придет ответ из Константинополя. Таким образом, готы, воевавшие вместе с гуннами, оказались отделены от гуннов.

После этого один из римских военачальников по имени Хелхал, гунн по происхождению, пришел к готским вождям и объяснил им, что, если Денгизих заключит мир с империей, «Готфы, находясь в состоянии рабов, будут работать для содержания Уннов». Он напомнил о давней вражде, которая существовала между гуннами и готами, и объявил, что даже он сам, будучи гунном по происхождению, «из любви к справедливости» озабочен грядущим бедственным положением готов. «Готфы, смущенные этими словами и полагая, что Хелхал говорит это из расположения к ним, соединились и истребили всех бывших у них Уннов. Как будто по данному знаку между обоими народами начался бой». Римляне присоединились к сражению и «убивали всякого варвара, кто бы ни попался». Лишь немногим удалось прорваться сквозь ряды римлян и избегнуть смерти.

Погиб и Денгизих. Под 469 годом в «Хронике» Марцеллина Комита идет следующая запись: «…Голова Дензика, сына Аттилы, предводителя гуннов, была доставлена в Константинополь».

Предположительно известна судьба еще одного вождя – правда, не сына, а приближенного Аттилы: Иордан упоминает некоего Эдику, предводителя скиров. Возможно, это был тот самый Эдикон, которого около десяти лет назад римляне пытались склонить к убийству повелителя гуннской державы. Имя его похоже на германское, – впрочем, не исключено, что его исказили римские авторы. Кем он был по национальности, не вполне понятно. Но вне зависимости от этого он мог быть военачальником у Аттилы, возглавлять от его имени тех же скиров и остаться во главе их войска после распада державы Аттилы. Эдикон, в союзе с многочисленными варварскими племенами, участвовал в битве с остготами у реки Болии в Паннонии. Иордан пишет:

«Завязалось сражение; готам удалось одержать верх настолько, что поле, смоченное кровью павших врагов, казалось красным морем, а оружие и трупы были нагромождены наподобие холмов и заполняли собой [пространство] более чем на десять миль. <…> А из поистине неисчислимого и разнообразного множества врагов если кто и смог убежать, то эти, кое‐как ускользнувшие, едва вернулись восвояси, покрытые бесславием».

Эдикон, вероятно, погиб. Но его сын Одоакр, став римским военачальником, сверг последнего императора Западной Римской империи Ромула Августа и был провозглашен первым королем Италии, ознаменовав тем самым конец античного мира и начало Средних веков.

Примерно с 80‐х годов V века гуннов как племени в Европе (если вслед за античными авторами считать Европой земли, лежащие к западу от Танаиса) практически не осталось. Отдельные гунны или их небольшие группы могли обитать здесь, влившись в другие народы, или воевать в составе римских войск, но их было очень немного, и свой этнический облик они постепенно утрачивали.

Одним из последних сведений о гуннах (если понимать под этим словом действительно гуннов, а не кочевников «вообще») можно считать рассказ Иордана о некоем Мундоне, который «происходил от каких‐то родичей Аттилы». Иордан пишет, что он бежал от племени гепидов за Дунай и там «бродил в местах необработанных и лишенных каких‐либо земледельцев». Мундон собрал разбойничью шайку, поселился на берегу Дуная и «вел там дикую жизнь и грабежами не давал покоя соседним обитателям; он провозгласил себя королем своих бродяг». Но вероятно, в шайке Мундона собрались не просто бродяги, а серьезные воины, – по сообщению Марцеллина Комита, в 505 году римляне послали против них целую армию – «10 тысяч вооруженных новобранцев и обоз с оружием и провизией». На этом родичу Аттилы мог бы прийти заслуженный конец, но его выручил полководец Теодориха по имени Питцам. Готы разбили римлян, после чего Питцам обратил Мундона, «полного благодарности, – в подчиненного своего короля Теодориха». Впрочем, не вполне понятно, имеет ли вся эта история отношение к гуннам, – так, Марцеллин Комит считал Мундона готом. А согласно Малале, Мундон был сыном короля гепидов.

В начале VI века гунны, во всяком случае, окончательно исчезают с политической карты Европы, но слово «гунны» отнюдь не исчезает со страниц исторических хроник – напротив, при чтении произведений раннесредневековых хронистов, прежде всего византийских и армянских, создается впечатление, что гунны переживают новый расцвет. Но под гуннами эти авторы имели в виду в лучшем случае племена, которые некогда входили в гуннский союз, но этническими гуннами не были. Кроме того, слово «гунны» прочно закрепилось за любыми воинственными кочевниками, кем бы они ни были. Так несколько веков назад словом «скифы» античные авторы стали называть любых варваров, обитавших к востоку от границ Римской империи.

Немногочисленные остатки гуннских племен откочевали на восток, в Северное Причерноморье и Приазовье, а оттуда – на Среднюю Волгу. Об этом мы знаем в основном по данным археологии, и об этом будем подробнее говорить в главе «Археологи о гуннах».