Выражения «слово и дело», «государево слово», «государево слово и дело», «государево дело» становятся известными, получая определенное значение в правительственной практике на Московской Руси, уже в начале XVII века. До этого времени, если не ошибаемся, указаний на эти выражения не существует, а законодательные памятники до XVII столетия совершенно не знают ничего даже близкого по значению к этим выражениям и с ними связанным процессом. Не входит в нашу задачу углубляться в вопрос о происхождении и постепенном формировании этих выражений. Мы позволим себе начать с того момента, когда выражения эти вошли в нормальный обиход правительственной практики, то есть с начала XVII века, от какого времени до нас дошли первые дела по «слову и делу». Отнюдь не имея в виду обозреть даже главнейший к этому относящийся материал (архивный и печатный), мы стремились в этой главе на основании некоторых данных сделать те выводы, которые бы помогли нам в дальнейшем точнее и правильнее осветить происхождение Тайной канцелярии Петровского времени.

Имея в виду исключительно такую цель, остановимся сначала на некоторых материалах из наиболее ранней нам известной правительственной практики по «слову и делу».

В 1621 (7130) году лебедянский воевода Михнев в грамоте на имя царя Михаила Федоровича пишет, что «пришед в город в съезжую избу, голова стрелецкий казачий Еремей Толпыгин извещал, Государь, мне холопу твоему» на одного казака, что тот при наказании его батогами кричал: «пощади де… (тут место в подлиннике испорченное) для нашего государя царя Дмитрия!» По этому извету воевода немедленно приказал привести казака в съезжую избу и спросил его «очи на очи» об его таких словах, но казак «в такове слове заперся». Посадив все-таки обвиняемого в тюрьму, воевода кончает грамоту просьбою указать, что ему делать далее. В ответ на это следует указ, которым повелевается воеводе допросить казака еще раз, собрать показания свидетелей и даже привести обвиняемого к пытке в застенок, но не пытать и все следствие прислать в Москву. Дальнейшее делопроизводство по этому делу не сохранилось. Тут, однако, мы имеем дело с изветом, форма которого, к сожалению, остается для нас неясной, но вот уже прямое точное указание и на самую форму. В 1622 (7131)году воевода города Переяславля пишет в отписке на имя царя, что «сказывал мне, холопу твоему, в съезжей избе… сын боярской… Малыгин твое государево дело на поместного казака», что «говорил он» «на беседе» «неподобное слово»; воевода «с приставом» при этой грамоте посылает в Москву и обвинителя, и обвиняемого. По получении в Москве этой отписки и колодников при ней, в Разряде думные дьяки подробно допрашивают присланных. По словам доносителя, во время ссоры на одном пиру казак сказал: «Я-де царю горло перережу!» Обвиняемый на допросе не признавался, утверждая, что он не такие слова говорил. Расспросные речи обвиняемого и обвинителя были тщательно записаны; дальнейшего делопроизводства в столбцах не имеется.

В 1625 (7134) году ростовец некто Богданов бьет челом царю, что его ростовский воевода держит в тюрьме по оговору в «государеве деле». По этой челобитной в Разряде был сделан экстракт о деле Богданова, из которого видно, что ростовский откупщик Данилов «извещал» воеводу «в съезжей избе», что Богданов говорил «про государя непригожие речи»; вследствие такого доноса воевода допросил свидетелей «с очи на очи», которые и подтвердили обвинение. Тогда воевода обо всем доносит «до государева указа» в Москву, препровождая туда и все расспросные речи. В ответ на это из Москвы последовал указ: виновного, «выняв из тюрьмы», «бить по торгам кнутьем нещадно, чтобы на то смотря, иным не повадно было вперед так воровать; а, бив кнутьем, велено его посадить в тюрьму до государеву указа». Воевода, все исполнив, донес об этом в Москву.

В 1627 (7136) году черный поп Мартирий сказал за собой «государево дело», и монастырскими властями был отослан в Казань к воеводе, где в съезжей избе письменно изложил это «государево дело», то есть донес на некоего стрельца Осипка, который при многих свидетелях говорил, «что де государь… Михаил Федорович… упросил бояр сроку на семь недель огосударствовать, а выходил де государь того упрашивать у бояр на лобное место…» и «что де патриарх государю не отец». Этот извет был немедленно доведен до сведения Москвы, откуда последовало по царской грамоте повеление — всех свидетелей и обвиняемого прислать в Москву, что и было исполнено. В Москве перед боярином кн. Ив. Бор. Черкасским и думным дьяком Ф. Лихачевым были допрашиваемы все присланные воеводой по этому делу; конца этого дела не сохранилось.

В 1630 (7139) году возникло дело по обвинению кн. Дм. Пожарского, псковского воеводы, и его товарища кн. Гагарина во многих преступлениях по службе, причем было предъявлено два обвинения в виде вопросов: «В 138 году Святогорского монастыря черный дьякон Святогорского ж монастыря на келаря в съезжей избе государево дело извещал и какое государево дело извещал?» Видимо, вина состояла в том, что воевода скрыл этот факт и не донес об этом обычным порядком, что и вызывало у следователей стремление узнать, какое это было «государево дело». Второе обвинение, предъявленное Пожарскому, формулировалось так: «и князь Дмитриев человек Пожарсково во Пскове в съезжей избе кричал ли, и государево слово за собою сказывал ли, и князь Данило Гагарин, вышед из комнаты, того ж княж Дмитриева человека по щекам бил ли, и ко князю Дмитрию на двор его отсылал ли?» Таким образом, Пожарский и Гагарин обвинялись еще в том, что когда человек Пожарского сказал за собой «государево дело», то он и Гагарин старались это замять вместо того, чтобы дать делу надлежащий ход; при «обыске» так и не выясняется, что это были за «дело государево» и «слово государево».

В 1636 (7145) году воевода Судаков извещает царя из Белгорода, что когда он проезжал мимо тюрьмы, то тюремный сиделец Трошка сказал «твое государево великое слово», но какое именно, не сказал: «скажет де он на Москве». На эту воеводскую отписку последовал из Разряда указ, где написано между прочим: «…ты б тюремного сидельца Трошку… взял… к себе в съезжую избу и спросил, какое за ним наше дело, и он бы то написал своею рукою; а будет он грамоте не умеет, и ты б тому нашему делу взял у него письмо за рукою отца его духовного; а будет у него отца духовного нет, и ты б его расспросил на один, какое за ним наше дело, а что бы он Трошка про наше дело тебе скажет, и ты б то наше дело велел записать подьячему доброму; а будет Трошка про наше дело не скажет, и ты б его велел пытать, какое за ним наше дело; а что Трошка… про наше дело тебе скажет, и ты б о том к нам отписал, и расспросные, и пыточные речи прислал, а его Трошку велел бы держать в тюрьме».

Прежде всего следует заметить, что в приведенных примерах все дела по «слову и делу» в царствование Михаила Федоровича сосредоточивались в Разряде как высшей инстанции, имея своим началом «изветы» частных лиц воеводам в съезжих избах. Это дает право считать, что Разряд находился в числе учреждений, ведавших преступления «слова и дела», причем в большинстве случаев он являлся высшей инстанцией, ставящей по указам приговоры; следование же и «розыск» редко входили в сферу его деятельности. Нетрудно по изложенным примерам проследить обычный делопроизводственный порядок дел «слова и дела», когда они попадали в Разряд.

Всякое дело начинается исключительно изветом со стороны какого-либо частного лица о знании им «слова или дела государева»; извет этот делался воеводе в приказной избе; воевода обычно снимал допрос с обвинителя, обвиняемого и свидетелей и, подвергнув, кого считал необходимым, тюремному заключению, обо всем подробно доносил в Разряд, адресуя отписку на государево имя, и просил «указа». В ответ обычно из Разряда требовали дополнительных допросных, а иногда и пыточных (то есть повелевалось воеводе обвиняемых пытать) речей, на основании которых обычно Разряд выносил приговор; впрочем, иногда первые допросные речи и колодники с ними отсылались воеводой в Разряд, где и производился окончательный «розыск», выносился и приводился в исполнение приговор; но этот порядок, видимо, встречался реже.

Ныне столбцы Разряда, хранящиеся в Московском архиве юстиции, дают даже в описаниях достаточно определенную картину деятельности Разряда. Воинское дело, безусловно, составляло один из главнейших отделов ведения Разряда, но не менее существенным отделом были воеводы и все воеводское правление, которое обнимало собой в сильной степени то, что ныне относят к сфере внутреннего управления. В том числе и вся полиция, в самом широком смысле этого слова, была в руках воевод и Разряда как высшей инстанции; в силу этого, видимо, воеводы и с ними Разряд ведали дела по «слову и делу»; то есть Разряд ведал эти дела постольку, поскольку он ведал вообще полицию.

Являлся ли Разряд во время Михаила Федоровича исключительным учреждением, где только и разбирались дела «слова и дела?» Нам не удалось найти прямых данных для ответа на этот вопрос, но, кажется, в результате рассмотрения некоторых дел, относящихся к первым годам царствования Алексея Михайловича, можно с большой вероятностью ответить отрицательно.

Очевидно, что выражение «государево слово и дело» в его позднейшем значении было известно в обычной практике уже в начале двадцатых годов XVII столетия; а это заставляет сделать предположение, что образование такого выражения и всего с ним связанного должно было иметь место еще ранее, еще, возможно, при Рюриковой династии; во всяком случае, можно утверждать, что с самого начала XVII века «слово и дело» являлось уже известным в административной практике выражением.

Таким образом, в начале XVII века уже были известны преступления, связанные с оскорблением верховной власти и стремлением к ее умалению; эти преступления раскрывались путем доносов, бывших как бы обязательными; причем эти доносы носили специальное название изветов по государевому делу или слову; такое название, быть может, обозначало отношение доноса непосредственно к особе царя. Следствие велось обычно воеводами, которые немедленно доносили обо всем ими найденном в Москву, где дела эти ведались в Разряде, а вероятно, и в других приказах, так как никакого особого учреждения для их ведения, видимо, не существовало. Позволим себе остановиться еще немного на двух характерных деталях процессов по слову и делу в первой половине XVII века, то есть в царствование Михаила Федоровича.

В делах самых ранних (см. дело 1625 года) встречаются краткие указания, что воеводы допрашивали виновных «очи на очи», или «на один»; эти беглые замечания определенно указывают, что уже в то время в правительственной практике существовало желание вести подобного рода дела скрытно, окружать их особой тайной; ответить на вопрос, чем вызывалось такое стремление, к сожалению, мы не можем за неимением данных, но можно даже думать, что так шло и через весь XVII век. Вместе с этим можно отметить, что самый процесс дел по «слову и делу» в начале XVII столетия не являлся в основных своих чертах совершенно установленным; это можно заключить косвенно из приведенной нами выше в отрывках грамоты по делу 1636 года; в этой грамоте воеводе излагается порядок, в котором он должен вести дело; значит, считали нужным излагать его подробно для отдельного случая.

С 1645 года начинается царствование Алексея Михайловича. До Уложения”, в самом начале этого царствования, никаких изменений в понимании и способах преследования преступлений по «слову и делу», сравнительно с предыдущим временем, не происходит. В 1644 (7153) году тюремный сиделец в Кашине Тимошка Антипин «сказал за собой государево дело» воеводе Лазареву, который и послал этого Тимошку «к Москве в Разряд»; а слышал этот Тимошка, как сидевший с ним в тюрьме некий Хрисанко «сказал за собой государево слово». Воевода пишет, что этот Хрисанко сумасшедший, «простоумный», и сказал за собою «слово» просто «во отступленьи ума своего». В Разряде перед боярами Ив. Вас. Морозовым, Мих. Мих. Салтыковым и кн. Пет. Фед. Волконским этот Тимошка ответил, что «скажет он то государево дело государю самому», когда царь вернется из похода. Однако бояре требовали, угрожая пыткой, чтобы Тимошка все рассказал им; тогда Тимошка заявил, что в Кашинской тюрьме Хрисанко ему говорил, «что за ним… есть государево великое дело, а какое… того ему Тимошке… не сказал»; тут же был назван и ряд свидетелей. Бояре все допытывались «с пристрастием», что за «государево дело» говорил за собою Хрисанко, однако Тимошка ничего не мог сказать, так как сам не знал. Тогда в Кашин был послан пристав Разряда для взятия Хрисанки с одним свидетелем и привоза их в Москву, в Разряд. По доставлении Хрисанки в Разряд, бояре его расспрашивали, какое за ним есть государево слово; Хрисанко отвечал, что болен он падучею болезнью и поэтому бывает «во исступлении ума своего» — почему его и держали в тюрьме — и никакого слова государева за ним нет. Ему сделали очную ставку с обвинителем, который продолжал давать старое показание; Хрисанко, не отвергая возможности совершения преступления, говорил только, «он того не упомнит, потому что он болен падучею болезнью». Свидетель Артюшко подтвердил, с одной стороны, показания обвинителя, что Хрисанко действительно говорил за собою государево слово («а какое… того не говорил»), но в то же время констатировал его болезненное тогдашнее состояние, однако с оговоркою, что «в целом ли уме или во исступленьи ума» сказал Хрисанко за собой слово, «того он Артюшка не ведает». Обвиняемый же стоял на том, что был болен и ничего не упомнит. Дело кончилось тем, что «по государеву указу» Хрисанке «учинено наказанье в Разряде: бить батоги».

В октябре 1645 года ввечеру в Приказ Большого дворца, где сидели трое подьячих: Мотякин, Иван Прохоров да Иван Терапов — «пришел к столу старец колодник» и начал говорить непристойные слова, что, мол-де, царь Алексей Михайлович — не «прямой царевич», а рожден от сенной девушки. Услышав такие слова, Мотякин, бывший дневальным, хотел сейчас же о них известить приказного дьяка, но было уже темно, и он идти побоялся, а на следующий день «такие слова побежал известить в село Коломенское государю» и подал обо всем этом челобитную, вследствие которой «указал государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси про то расспросити и подлинно сыскать своим государевым боярам Борису Ивановичу Морозову, да князю Алексею Михайловичу Львову, да думному дьяку Григорию Львову. И того ж дни бояре про то расспрашивали и сыскивали». По показанию одного из присутствовавших подьячих чернец «говорил: прямово корени был царевич князь Иван Михайлович а князь Алексей Михайлович непрямой, подменной, “знаем де мы такие подмены”!» На вопрос бояр, откуда это слышал обвиняемый, этот последний, не запираясь, говорил, что все это «явлено» ему от Андрея Критского, а также это слышал он от жены своей и баб своего села Олексина. Бояр, видимо, очень интересовал вопрос, откуда чернец такие «затейные воровские речи» взял, и они пугали его тем, что «быть ему пытану и огнем жену». Конца этого дела мы не имеем; вероятно, он утрачен.

В 1646 году (7155) чернец Кириллова монастыря Никодим сделал извет на неких монахов, что они говорили про великого государя и про бояр «многие непристойные речи»; к сожалению, не видно, что это были за речи. «И те чернцы… в тех непристойных речах своих на Москве в Приказе сыскных дел пред боярином… пред Григорием Гавриловичем Пушкиным, да пред дьяком… Ларионовым винились… и довелись было смертные казни», но «для иноческого образа» помилованы и отосланы были в монастырь на смирение. Все это мы узнаем из грамоты царской в Кириллов монастырь от 23 января 7155 года.

В 1647 году «июля в 11 день на государеве стану в селе Коломенском в Приказе большого дворца боярину и дворецкому князю Алексею Михайловичу Львову да дьяку Давы-ду Дерябину села Коломенского приказный человек Иван Алешнев извещал, что в селе Коломенском живет» крестьянин Данилов, который ведет сношения с разными таинственными людьми, которые «по него приезжают». Этого Данилова сыскали и расспрашивали, «в расспросе перед боярином… кн. Львовым да перед дьяком… Дерябиным винился, а сказал», что он с женой ведовством, шептанием и чародейством лечили людей и выгоняли из скота дьявола; были Данилов с женой расспрошены «в Приказе сыскных дел перед князем Алекс. Никит. Трубецким да… Пушкиным да перед думным дьяком»; в деле был очень замешан Семен Стрешнев, на которого указывали, как на покровителя всех этих волшебств. В результате Стрешнев обвинен в том, что «государева здоровья не остерегал и государю про таких злых ведунов не известил и сам с ними знался многие годы».

В 1648 году воевода Ив. Квашнин извещает Разряд (по Новгородскому столу) о доносе, что сказывал за собой «твое государево слово» тюремный сиделец Оська Харитонов; и воевода велел этого Оську поставить перед собой, и спрашивал у него, что это за слово; но Оська отвечать отказался, заявив, что «скажет де он то твое государево слово на Москве, кому ты, государь, укажешь». Донося обо всем этом, воевода просит указа, как ему поступать далее; дальнейшего производства этого дела в столбцах не имеется.

Подводя итог всем вышеизложенным данным за время первых лет царствования Алексея Михайловича, нетрудно видеть, что все оставалось совершенно в таком же положении, в каком оно сформировалось в предыдущее царствование. Необходимо только дополнить, что выясняется с достаточным вероятием отсутствие в первой половине XVII века каких-либо или какого-либо одного особого, исключительного или специального учреждения, ведавшего дела по «слову и делу»; несомненно, дела такого рода попадали в разные московские приказы, где и вершились. По недостатку материала трудно только понять, почему однородные дела попадали в разные учреждения; возможно, что тут действовал принцип ведения по месту и человеку, а не по роду дела. Надо также отметить, что все приказы как будто ведали дела по «слову и делу» с одинаковой и полной компетенцией; по крайней мере, мы можем это сказать о Разряде, Приказе сыскных дел и Приказе Большого дворца — учреждениях крайне разнородных по предметам своего прямого ведения.