Вот и закончился далеко не полный рассказ о древних кельтах. Но история кельтских народов на этом не кончается. Кельты не вымерли как мамонты, не исчезли со страниц летописей, но чем дальше, тем скромнее становилась их роль.

Мы уже знаем, что римляне постепенно подчинили себе Галлию, Иберию, Британию. Только до Ирландии не добрались. Восточных кельтов, обитавших на территории современных Германии, Австрии и Чехии, потеснили германцы. Галаты в Малой Азии постепенно растворились, смешались с местным населением, и упоминаний о них в Средние века мы не находим.

Великое переселение народов привело не только к падению Западной Римской империи, но и к тому, что бриттам пришлось уступить англам и саксам значительную часть своей территории. Частично бриттское население удержалось на севере, в Кумбрии, частично — на территории современных Уэльса и Корнуолла, где их потомки — валлийцы и корнцы — проживают до сих пор. Часть бриттов перебралась через Ла-Манш, на полуостров Арморика, западная часть которого в те времена была не очень плотно заселена, и в память о своей родине назвала полуостров «малой Британией» в отличие от «Великобритании», то есть «большой Британии» — так зовут ее бретонцы сейчас. В наши дни мы называем этот полуостров Бретанью, а ее жителей — бретонцами (убедительно прошу не путать с британцами — жителями острова Британия и гражданами Соединенного Королевства!).

Уже в конце античного периода жители Галлии, называвшиеся галло-римлянами, в большей степени считали себя наследниками римской культуры, чем собственно галлами. Этому немало способствовало то, что народная латынь к этому времени почти повсеместно вытеснила галльский язык — разве что где-то в глухих деревнях Оверни (бывшей территории племени арвернов) совсем уж необразованные и некультурные люди, возможно, веке в пятом говорили по-галльски, да и то доказать это сложно. То же самое происходило и в других бывших «кельтских» провинциях развалившейся на куски Западной Римской империи. С раннего Средневековья начинается новая страница в истории интересующих нас народов: с этих пор мы говорим о так называемых «кельтских окраинах» Западной Европы.

И все же хорошо бы помнить, что, смешавшись с новыми народами, переняв их язык и потеряв даже воспоминание о собственной «кельтскости», кельты оставили след. Во-первых, до сих пор на карте Западной, Центральной и Восточной Европы мы находим старинные кельтские города. Я уже писала о многочисленных Лугудунумах, рассеянных по Европе, а вот еще один пример.

Основывая новое поселение, кельты часто называли его «Новый город», Новиодунум. Такая традиция существовала не только у них: сразу же вспоминается древний русский город Новгород. Кельтские «Новгороды» существовали и по берегам Дуная, и на территории современных Франции (например, город Невер на Луаре или другой город — Нён-сюр-Беврон) и Швейцарии (город Ньон). Конечно, со временем длинное название «Новиодунум» сокращали и переиначивали, и в названиях Невер, Нён и Ньон оно угадывается с трудом. Другие Новиодунумы и вовсе были переименованы: один из них, расположенный на территории современной Румынии, теперь зовется Исакча и напоминает современникам о турецком владычестве, а не о кельтском прошлом.

Довольно часто на карте Европы заметны не названия городов, а названия кельтских племен. Например, Богемия — одна из областей Чехии. Название это означает «страна бойев» — имеется в виду воинственное племя или, по другим версиям, группа племен. Бойи прославились тем, что в середине IV века до н. э. из Галлии переселились в Италию, в долину реки По, откуда вытеснили живших там умбров и этрусков. Позже бойев разбили римляне, и побежденным пришлось отступить на восток.

Племена, которые в «записках» Цезаря названы белгами, дали название целой стране, которую мы называем Бельгией. Правда, ее жителей именуем уже не белгами, а бельгийцами.

Иногда не области, а их столицы получали свое название по имени проживавшего там кельтского племени. Самый известный и уже упоминавшийся пример — это город Париж, бывший столицей племени паризиев. На уроках истории французским школьникам, конечно же, рассказывают, что когда-то их город назывался Лютецией, но никто это название в повседневной жизни уже давно не употребляет. Еще один пример — город Ренн, столица современной Бретани, который когда-то именовался Кондате — «слияние двух рек» и был главным городом племени редонов.

О кельтском прошлом многих городов, особенно тех, которые далеко отстоят от современных кельтских окраин, уже мало кто помнит. Хотя случаются и забавные повороты самосознания. Например, в последнее время некоторые жители Чехии предпочитают считать себя не славянами, а кельтами. С первого взгляда это выглядит несколько комично, но причина такого «окельтения» вполне понятна: в Западной Европе славян не очень-то любят (и это еще мягко сказано), а вот кельты с точки зрения славянина — что-то более западное.

По крайней мере так оно представляется жителю Восточной Европы, который не в курсе того, как англичане относятся к ирландцам, а французы — к бретонцам. Смех смехом, но некоторые основания для кельтского самосознания у чехов имеются: кельты на территории современной Чехии жили и в общем-то никуда физически не исчезли, а всего-навсего смешались с другими народами, занявшими эту территорию позже.

Еще один след, оставленный кельтами, — это слова, вошедшие во многие европейские языки, причем некоторые из них обогатили и русский. Один пример тому — слово «брюки» — уже приводился на страницах этой книги. Слово «бар», пришедшее в наш язык из английского, тоже кельтского происхождения. В галльском языке оно обозначало доску (и сохранилось в современных языках: в валлийском есть слово bar, а в современном бретонском — barenn). Из галльского это слово попало в народную латынь, на которой говорили галло-римляне и которая постепенно превратилась в современный французский язык. В современном французском слово barre обозначает не столько доску, сколько черту, перекладину или заграждение, от него образовалось еще одно слово, которое позже заимствовал русский, — «барьер». Но как же доска превратилась в обозначение питейного заведения? Да очень просто: барная стойка изначально представляла собой обычную доску, которую приколачивали к старым пустым бочкам. А от стойки и пошло название питейного заведения во французском и английском.

Не менее интересна история слова «бард». В отличие от бара и барьера, которые ни у кого, кроме лингвистов, не вызывают мыслей о кельтах, оно относится к тем словам, которые сразу отсылают читателя или слушателя к иностранной культуре. Однако русский язык смог его не только заимствовать, но и переосмыслить. Вот как объясняет это слово Толковый словарь Ожегова: «БАРД, — а, м. 1. У древних кельтов: певец-поэт. 2. Поэт и музыкант, исполнитель собственных песен».

Второе значение возникло в советское время, когда появились бородатые интеллигентные дяденьки, распевавшие грустно-наивные стихи под гитару. Этих самодеятельных поэтов-певцов надо было как-то назвать. При этом название должно было быть достаточно красивым: хоть и именовали объединения бородатых романтиков КСП — клубами самодеятельной песни, но слово «самодеятельность» к тому времени уж слишком прочно приросло к поселковым клубам и приходившим в упадок провинциальным домам культуры. Вот и назвали певцов под гитару бардами. (В раннем детстве, когда я еще не начала интересоваться кельтами, я была твердо уверена, что слово «бард» происходит от слова «борода», настолько впечатлил меня подчеркнуто мужественный облик каэспэшников). Ну а дальше больше — образовалось и новое прилагательное: стали говорить о бардовских песнях, бардовских фестивалях, бардовской эстетике. И вот что интересно: когда говорят или пишут о поэзии исторических кельтских бардов, то называют ее иначе — бардической.

Но влияние кельтов заимствованием слов не ограничивается.

Все, кто когда-либо изучал французский язык, с ужасом вспоминают, с каким трудом им давались числительные. Освоить счет до пятидесяти труда не составляло, а вот дальше начиналась свистопляска. Ну скажите, как запомнить, что шестьдесят по-французски будет soixante, шестьдесят девять — soixante-neuf, а семьдесят — soixante-dix, то есть шестьдесят-десять? И дальше мы продолжаем счет в том же духе: шестьдесят-одиннадцать, шестьдесят-двенадцать, пока не дойдем до восьмидесяти. Тут нас снова ждет сюрприз — если по-русски восемьдесят это восемь десятков, то по-французски — четыре двадцатки, quatre-vignt. И чем дальше, тем сложнее счет: восемьдесят пять, к примеру, будет quatre-vignt-cinq, то есть 4 х 20 + 5. А чтобы сказать «девяносто», нужно произнести что-то вроде «четырежды двадцать да десять» — quatre-vignt-dix. Потом пойдут числительные типа «четырежды двадцать да одиннадцать» и так далее. А если учесть, что числительные второго десятка тоже состоят из двух частей, например, 19 будет dix-neuf, то есть десять да девять, то получается, что для того, чтобы сказать «девяносто девять», французу придется произнести буквально следующее: «четыре двадцатки да десять да девять». Жутко неудобно, правда?

Но откуда взялась такая сложная и к тому же непоследовательная система? Почему до пятидесяти французы считают десятками, а потом вдруг переходят на двадцатки? Без кельтов и тут не обошлось. Как мы помним, предком французского языка был тот латинский, на котором говорили в завоеванной римлянам Галлии, и понятно, что от классической латыни этот язык отличался примерно так же, как речь персонажей фильма «Мимино» от русского литературного (на котором и русские-то люди в повседневной жизни не разговаривают, его не на всякой радиостанции сейчас услышишь). Разумеется, «галльская латынь» хоть и оставалась латынью, но приобрела «кельтский оттенок». А в галльском языке, как и в родственных ему современных бриттских языках (валлийском, корнском и бретонском — о том, в каком родстве между собой состоят кельтские языки, я расскажу чуть позже), принято было считать не десятками, а двадцатками. Почему так — никто не знает.

Известно лишь, что сама идея подразделять числительные на десятки и двадцатки обусловливается строением человеческого тела: в древности, когда не было не только калькуляторов, но и счетов с костяшками, люди считали на пальцах. Если пальцев на одной руке не хватало, в ход шла вторая рука, а когда и она заканчивалась, то можно было или, держа один десяток в уме, снова считать пальцы на руках, или продолжать, используя пальцы ног. В первом случае получалась десятичная система счисления, во втором — двадцатеричная. Ее до сих пор используют современные бретонцы, причем в отличие от французов весьма последовательно: сорок по-бретонски звучит как «дважды двадцать» — daou-ugent, шестьдесят как «трижды двадцать» — tri-ugent, и так далее. В валлийском языке такая система тоже существует, но в разговорной речи чаще употребляется более простая десятичная — у большинства валлийцев родной английский, и им так считать привычнее. Во французском языке за пределами Франции тоже так бывает: например, бельгийцы всегда считают десятками: они говорят не soixante-dix, a septante, не quatre-vingt или quatre vingt-dix, a octante, nonante.

Я не стану здесь говорить о таких более поздних заимствованиях из кельтских языков, как, например, виски (от ирландского uisce beatha — «вода жизни»; это слово пришло к нам через английский). Кельты оказали очень сильное влияние на культуру стран Западной Европы, а позже — США. Например, стиль музыки, называемый кантри, ставший настоящей визитной карточкой Северной Америки, — это упрощенный вариант ирландской народной музыки. Или как однажды остроумно и немного едко выразился один мой знакомый музыкант: «Кантри — это кельтская музыка, из которой вытрясли душу».

Совершенно не хочется заканчивать эту главу плачем по потерянному могуществу кельтов. Жизнь продолжалась, и кельты заняли новое место в изменившемся мире. Но прежде чем вести речь о более близких к нам временах, необходимо рассказать о кельтских языках — ведь это то, что до сих пор объединяет кельтские народы (хотя, конечно, современных кельтов объединяет не столько владение родным языком, сколько отсутствие этого владения и попытки сохранить и возродить свои языки). А я до сих пор рассказывала о чем угодно, только не о языках. Самое время восполнить этот пробел.