Под властью Эроса. Древняя Греция
Греция в те далекие времена, когда ее населяли титаны, боги и герои, была страной если не полной, то, во всяком случае, немалой сексуальной свободы. Поскольку «поколение героев» (а если быть точными, то те несколько поколений, которые принято так называть) имеет, благодаря Троянской войне, самую четкую привязку ко времени, то и времена сексуальных свобод, царивших на Балканском полуострове и прилегающих островах, можно датировать достаточно точно. И даже если кто-то из особо щепетильных историков высказывает сомнение, что найденный Шлиманом город на Гиссарлыкском холме (а точнее, один из его археологических слоев, Троя-VIIa, погибший в пламени пожара на рубеже тринадцатого и двенадцатого веков до н. э.) совпадает с Троей Гомера, то ведь есть и другие способы датировки. Например, знаменитый древнегреческий астроном и математик Эратосфен, исходя из сроков правления спартанских царей и промежутка между началом их правлений и Троянской войной, датировал падение Трои 1183 или 1184 годом до н. э.
Так или иначе, воспетая Гомером осада Трои произошла в конце тринадцатого или начале двенадцатого века. А значит, и родители тех, кто сражался под ее стенами — знаменитые герои Геракл, Тесей, Ясон, Атрей, Эдип… — жили в тринадцатом веке. Их родители, деды и прадеды тоже, как правило, известны, и мы можем с уверенностью сказать, что все описанные в греческих героических мифах события происходили в тринадцатом — четырнадцатом веках до н. э.
С мифами о богах дело обстоит, конечно, сложнее. Боги живут долго, рожать могут в любом возрасте, а значит, подсчетом поколений тут ничего не добьешься. Во всяком случае, можно сказать, что все события, в том числе и сексуальные, отраженные в греческих мифах, имели место до середины двенадцатого века до н. э. Воспеты они были поэтами, прежде всего великими Гомером и Гесиодом, не позднее восьмого — седьмого веков до н. э. — и, конечно же, аэды, даже рассказывая о делах давно минувших дней, давали им свои нравственные оценки. А значит, знакомясь с этими поэмами (в том числе и с теми, которые до наших дней не дошли, но сохранились в пересказах более поздних авторов), можно составить достаточно ясное представление о нравственных законах, царивших на территории Ойкумены от начала времен и до первых веков первого тысячелетия до н. э.
Прежде всего, поговорим о богах. Конечно, латинская поговорка не зря гласит: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку», — и по тем свободам, которыми пользовались боги, не всегда можно судить о свободах людских. Но некоторые параллели все-таки неизбежны. Итак, боги.
История греческих богов (а точнее, первого поколения бессмертных и их детей-титанов) началась с того, что некоторые из них самозародились «во вселенной». Это были прежде всего Хаос, а следом за ним Гея (Земля). Тартар («в земных залегающий недрах глубоких») и «между вечными всеми богами прекраснейший, — Эрос». Эрос, таким образом, согласно Гесиоду, был одним из самых первых существ (или начал) во вселенной.
Сладкоистомный — у всех он богов и людей земнородных
Душу в груди покоряет и всех рассужденья лишает.
После его появления боги прекратили самозарождаться. Правда, некоторое время они, не успев почувствовать всей власти Эроса, производили детей в одиночку, без участия второго партнера. Так из Хаоса вполне невинным образом родились Черная Ночь и угрюмый Эреб (тоже залегавший в земных недрах, но не столь глубоко, как Тартар). Но они положили начало новым веяниям, «в любви сочетавшись», — по-видимому, это был первый половой акт в греческой вселенной.
Поначалу боги не брезговали близкородственными связями, — впрочем, у них не было другого выхода. Гея, родив «ни к кому не всходивши на ложе, шумное море бесплодное» и нимф, позднее вступила в брак с одним из своих сыновей — Ураном (Звездным Небом), — который и стал отцом ее будущих детей. У этих детей, в том числе Крона и Реи, уже имелось немало возможных женихов и невест, ибо к тому времени боги, понукаемые Эросом, успели родить множество детей (рожавших в свою очередь). Тем не менее выбор Крона пал на его родную сестру. Рею. Их сын, Зевс, тоже избрал для законного брака свою же сестру Геру, а для любовной связи — другую сестру, Деметру. Дочь Зевса и Деметры, Персефона, в свою очередь стала жертвой, а потом и активной участницей инцеста. Сначала ее похитил (с разрешения отца) ее родной дядя (и по отцу, и по матери) Аид. А после того, как этот брак был узаконен. Персефону соблазнил ее же отец. Юная богиня родила от Зевса сына Диониса-Загрея (Сабасия). А потом, вступив с ним (собственным сыном, братом и племянником в одном лице) в кровосмесительную связь, родила Иакха-Диониса и Кору-Персефону…
Боги — существа, неподсудные обычным законам, а их брачные и любовные связи свершались на небесах (в крайнем случае на Олимпе) или в глубинах Эреба. Но и на земле близкородственными связями трудно было кого-то удивить. Гомер (устами Одиссея) сообщает:
Вскоре приехали мы на остров Эолию. Жил там
Милый бессмертным богам Эол, Гиппотом рожденный.
Остров плавучий его неприступною медной стеною
Был окружен, берега из обрывистых скат состояли.
В пышном дворце у Эола двенадцать детей родилися —
Шесть дочерей и шесть сыновей, цветущих здоровьем.
Вырастив их, сыновьям дочерей он в супружество отдал.
Пищу вкушают они с отцом и с матерью доброй
В доме отца, и стоят перед ними несчетные яства.
Жареным пахнет в дому, голоса на дворе отдаются —
Днем. По ночам же они, со стыдливыми женами рядом.
Под одеялами спят на своих просверленных кроватях.
Конечно, Эол не был простым человеком и имел к бессмертным богам самое прямое отношение. И все же комментаторы Гомера считают эти строки отголоском древней и вполне реальной традиции — отдавать девушек замуж за их родных братьев. И Одиссей, который на пиру рассказывает своим друзьям феакам о порядках, царивших в семье Эола, и феаки, и сам Гомер воспринимают такой необычный, с нашей точки зрения, матримониальный ход как должное. Кстати, позднее этот обычай стал осуждаться — Еврипид, противореча Гомеру, уже пишет о том, как Эол принуждает к самоубийству одну из своих дочерей, Канаку, ставшую любовницей собственного брата. Но великий драматург жил в пятом веке до н. э., к тому времени нравы стали значительно строже. А пока на земле царил вольный героический век, и вступать как в брачные, так и во внебрачные связи можно было кому угодно с кем угодно.
Пожалуй, единственным строгим запретом, который имелся на этот счет (и то лишь у людей — боги его не соблюдали), был запрет на брак или связь с собственными родителями. Нарушивший его (по незнанию) фиванский царь Эдип жестоко поплатился за инцест: боги поразили Фивы эпидемией и, через оракул, потребовали изгнать кровосмесителя. Приложив немало усилий, Эдип наконец узнал, что виновник бедствия — он сам. Кары богов ему показалось мало: узнав о своем преступлении, Эдип добровольно ослепил себя и ушел из города.
Жительница острова Лесбос Никтимена, вступившая в связь с родным отцом, от стыда превращается в сову. Позднее Овидий писал в «Метаморфозах» о нравственных страданиях бедной птицы, которые продолжались и после превращения:
…Она, — хоть и птица, — вину сознавая.
Взоров и света бежит и стыд скрывает во мраке,
И прогоняют ее все птицы в просторе небесном.
Что касается остальных возможных преступлений против нравственности, то люди героической эпохи не слишком обременяли себя покаянием. Широко известна история Пасифаи, жены критского царя Миноса, жившей за два поколения до Троянской войны. Пасифая страстно влюбилась в быка, которого послал ее мужу Посейдон, и, нимало не смущаясь, предложила ему себя, но бык, предпочитавший коров и телок, остался абсолютно равнодушен к заигрываниям царицы. Тогда Пасифая приказала придворному зодчему и художнику, Дедалу, изготовить полую деревянную корову, с помощью которой и обманула невинное животное. Плодом преступной страсти стал печально известный Минотавр. Но интересно, что и сам Минос, в семье которого разыгрался противоестественный адюльтер, и жители Крита совершенно спокойно отнеслись к этому нетривиальному событию. Минотавр остался жить в царском дворце и, вероятно, пользовался бы всеми правами родного сына, если бы не его обычай время от времени пожирать людей. Ребенка пришлось изолировать, но толерантный царь принял во внимание привычки и склонности пасынка — для его пропитания из Аттики регулярно доставляли дань: четырнадцать юношей и девушек. Ни сама царица, ни бык, ни Дедал не понесли никакой кары за случившееся, не пострадала и репутация царской семьи. Тесей, которого абсолютно не смутил моральный облик тещи, взял в жены дочь Пасифаи и Миноса, Ариадну. И даже если принять во внимание, что Ариадна навязалась ему сама и что Тесей вскоре от нее отказался, этими оговорками уже нельзя извинить последующий брак афинского царя: позднее он вновь прибыл на Крит в качестве жениха и взял за себя вторую дочь преступной Пасифаи — Федру.
Еще одна история, напрямую связанная с зоофилией, произошла поколением позже на Пелопоннесе. Здесь Зевс, приняв облик лебедя, сошелся с Ледой, женой спартанского царя Тиндарея, после чего она родила дочь Елену и сына Полидевка (второго сына. Кастора, она родила, зачавши в ту же ночь от законного мужа, поэтому братья считались близнецами). Можно, конечно, допустить, что Леда, будучи высоконравственной замужней женщиной, противилась объятиям царя богов и ему, чтобы овладеть ею, понадобилось прибегнуть к маскараду. Но совершенно непонятно, почему связь с лебедем показалась царице более пристойной, чем связь с «отцом богов и людей». Правда, Аполлодор в своей «Мифологической библиотеке» передает в качестве варианта версию о том, что Леда не рожала Елену от пернатого любовника, а всего лишь сберегла яйцо, отложенное богиней Немесидой. Но от кого бы ни родилась Елена, по поводу Полидевка сомнений, судя по всему, не имелось, а значит, и противоестественная связь Леды сомнений не вызывает. Что опять-таки нисколько не испортило репутацию ее семейства — свататься к Елене прибыли все выдающиеся герои Греции.
Позднее, уже во вполне историческую эпоху, в начале пятого века до н. э., великий лирик Пиндар писал (и тоже без всякого осуждения) о городе Мендес в устье Нила:
Мендес у крутого морского утеса,
Крайний Нила рог, где с женами
Коз супруги — козлы сходятся.
Эти строки из несохранившегося гимна известны нам, поскольку их пятью веками позже цитирует римский географ Страбон. Он сообщает, что козлы, наравне с козлоногим богом Паном, были в Мендесе почитаемыми животными. Есть основания думать, что любовь с козлами не только не осуждалась богобоязненными жителями Мендеса, но и считалась занятием благочестивым.
Если женщины героической эпохи (и даже позднее) могли без особых проблем предаваться любви с четвероногими и пернатыми партнерами, уж тем более у них не было жестких ограничений на связи с мужчинами. Конечно, девственность невест была желательна. Но с другой стороны, фетиша из нее не делали. Царь Теспий, имевший пятьдесят незамужних дочерей, лично предложил их всех Гераклу, с тем чтобы, как пишет Аполлодор, «каждая из них родила ребенка». Правда, вопреки распространенному мнению, Аполлодор в «тринадцатый подвиг» не верит и утверждает, что Геракл гостил у Теспия достаточно долго. Но так или иначе, отец, предлагающий невинность своих дочерей заезжему гостю, особого удивления или порицания ни у кого не вызывал.
История Елены Аргивской, похищенной Парисом у законного мужа, Менелая, известна всем. Менее известно, что Елену похищали дважды. Она была совсем еще юной девушкой, когда афинский царь Тесей и его ближайший друг, царь лапифов Пирифой, украли прекрасную спартанку, предварительно договорившись разыграть ее в кости. Для проигравшего было договорено добыть невесту по его выбору. Пирифой проиграл и потребовал богиню подземного царства Персефону. Тот факт, что дочь Деметры была замужем, не смутил сватов. Они отвезли Елену в Афины, передали матери Тесея — Эфре — и отправились в Аид. Пробыть там им пришлось значительно дольше, чем они рассчитывали, — Тесей в конце концов выбрался из загробного царства с помощью Геракла, а Пирифою пришлось остаться там навсегда. Тем временем братья Елены, близнецы-Диоскуры (что значит «дети Зевса», хотя, собственно, сыном Зевса был лишь один из них), осадили Афины и освободили сестру… Вопрос о том, сохранила ли невинность девушка, похищенная двумя немолодыми авантюристами, один из которых собирался на ней жениться и уже поселил ее в своем доме, можно, конечно, считать открытым. Но для множества народов и культур этого было бы достаточно, чтобы Елена навсегда лишилась шансов на замужество. Что же касается греческих героев, то скандал, раздутый вокруг любимицы Афродиты, только придал ей очарования в их глазах. И не было среди ахейцев неженатого царя или царевича, который не приехал бы предложить руку и сердце несостоявшейся жене (но, возможно, состоявшейся любовнице) Тесея.
Замужние женщины героической эпохи себя тоже не слишком ограничивали. В крайнем случае, если рождался ребенок, а подсчеты показывали, что в день зачатия муж находился в отъезде, вину всегда можно было свалить на какого-нибудь бога. Если изучить генеалогию греков, стоявших под стенами Илиона, то выяснится, что у десятков из них либо мать, либо бабка рожали от богов, что нимало не смущало ни земных мужей, ни родившихся в результате «божественной» любви детей. А к особо добродетельным женщинам, которые не желали изменять мужу хотя бы и с богом, небожитель мог проникнуть, приняв облик ее супруга. Так случилось, например, с матерью Геракла — Аткменой, которую Зевс навестил под видом отсутствующего Амфитриона.
Можно, конечно, отнести такие истории за счет наивности мифических ахейских мужей. Но уже во вполне историческое время, в пятом веке до н. э., похожая история произошла в Спарте. Здесь правил царь Аристон, о котором было известно, что он бездетен, — по крайней мере, ни одна из двух его жен родить не могла. Царь, видимо, и сам не был уверен в своих мужских достоинствах, потому что, когда у него от третьей жены наконец родился сын, названный Демаратом, Аристон некоторое время колебался, признавать ли ему свое отцовство. Правда, в конце концов он признал ребенка, и после смерти царя Демарат взошел на спартанский трон. Но теперь по поводу его происхождения вновь поползли разноречивые слухи, и спартанцы запросили пифию, чтобы убедиться в легитимности нового властителя. Подкупленная пифия объявила, что Демарат — не сын Аристона. Царь был низложен и должен был жить в Спарте как частный человек. Тогда его мать, не смея спорить с оракулом, заявила, что в ту ночь, когда был зачат наследник, в ее опочивальню под видом супруга проник из находившегося неподалеку святилища призрак божественного героя Астрабака, а после призрака свои супружеские обязанности исполнил и сам Аристон. Даже если царь и был бесплоден, то никаких оснований обвинять в бесплодии призрак героя не имелось. А родившийся в результате ребенок, был ли он сыном смертного или героя, во всяком случае имел право на спартанский трон… Правда, такое объяснение не всех удовлетворило, но оно, видимо, устроило персидского царя Дария I, который сделал изгнанного из Спарты Демарата свои гостем и советником.
Но вернемся ко временам героическим. Супружеская измена жены (в том случае, когда соблазнителем был простой смертный), конечно же, не одобрялась патриархально настроенными греками. Однако и несмываемым пятном на репутацию женщины не ложилась. Разводы и измены были в порядке вещей и на земле, и на Олимпе. В «Одиссее» подробно описано, как Афродита, бывшая замужем за Гефестом, изменяла мужу с богом войны Аресом. Гефест, заподозривший неладное, поймал любовников золотой сетью в то время, когда они лежали в его супружеской постели, и «завопил во весь голос, богов созывая бессмертных»:
Зевс, наш родитель, и все вы, блаженные, вечные боги!
Вот посмотрите на это смешное и гнусное дело,—
Как постоянно бесчестит меня, хромоногого, Зевса
Дочь, Афродита-жена, как бесстыдного любит Ареса!
Боги сбежались в дом кузнеца-рогоносца («что до богинь, то они из стыдливости дома остались»), но ни гнева, ни презрения к преступным любовникам никто не проявил. Все посмеялись, Аполлон и Гермес обменялись мнениями в том смысле, что с такой красавицей, как Афродита, приятно лежать даже под золотой сеткой. Оскорбленный муж пытался было потребовать развода и возврата брачных даров, но Посейдон предложил решить дело миром. Он поручился, что Арес заплатит Гефесту пеню за оскорбление, на чем все и примирились. Афродита же осталась уважаемой богиней и законной супругой… Судя по всему, подобным образом разрешались такие неурядицы и у людей.
Елена, бывшая законной женой Менелая и имевшая от него дочь, прибыла в Трою в качестве столь же законной жены Париса. Репутация ее если и пострадала, то не от измены мужу, а вследствие десятилетней войны, которую она навлекла на головы ахейцев и троянцев. Менелай, отвоевав жену (уже не у Париса, а у его брата Деифоба, за которого овдовевшая Елена вышла на десятом году осады), привез ее обратно, и она вновь стала хозяйкой дома и царицей Спарты. Позднее греческие мифографы почтительно поместят прекрасную изменницу в Елисейские поля — блаженное отделение загробного мира, которое выделилось из неуютного Аида на рубеже второго-первого тысячелетий до н. э.
Клитемнестру, которая вступила в связь с Эгисфом, пока ее муж Агамемнон воевал под стенами Трои, греки, конечно, осуждали. Но главной причиной осуждения была не измена как таковая, а тот действительно не вполне лицеприятный факт, что по возвращении законного супруга Клитемнестра заколола и его, и всех, кто оказался рядом (включая вывезенную из Трои Кассандру). Но даже и после этого и преступная царица, и ее новый муж мирно правили в Микенах, не вызывая особого протеста со стороны подданных, пока Орест, сын Клитемнестры от Агамемнона, не убил обоих.
Верность Пенелопы, конечно же, вызывала восхищение и у современников, и у потомков. Но быть может, потому дочь Икария и прославилась в веках, что была редким исключением на фоне вседозволенности героической эпохи. Кстати, вопрос о ее верности тоже остается открытым — достаточно внимательно перечитать «Одиссею». Замуж ни за кого из своих многочисленных женихов Пенелопа действительно выходить не хочет и порицает их за непрерывные пиры, которые они устраивают в ее доме. Но возникает очень простой вопрос: а почему она попросту не приказала рабам закрыть дверь и не принимать назойливых гостей? Гомер подробно описывает, как слуги Пенелопы готовили пир для женихов, как «вино наливали в кратеры, мешая с водою» и обмывали столы «ноздреватою губкой». По чьему приказанию это делалось, аэд умалчивает, но кто же еще мог распоряжаться царскими рабами в царском доме, кроме самой царицы? Тем временем ее пастухи гнали к царскому двору свиней и коз. Одиссей, возвращавшийся к себе домой под видом нищего, встретил по дороге царского пастуха Меланфия.
Коз он гнал женихам на обед, между козами всеми
Самых отборных. И два пастуха ему гнать помогали.
Меланфий позднее будет разоблачен Одиссеем как предатель. Но ведь коз из царского стада он — раб Пенелопы — мог гнать во дворец только по ее приказу. Точно так же поступал, несмотря на всю свою преданность исчезнувшему господину, и «богоравный Эвмей» — раб, пасший свиней царицы.
…На пиры женихов боговидных
Сколько уж было зарезано их! Свинопас ежедневно
Самого лучшего им доставлял кабана из жирнейших.
Богоравный свинопас в присутствии не узнанного им Одиссея отдает приказание одному из своих подручных
В город к надменным пойти женихам и свинью привести им,
Чтобы, ее заколов, насытили дух они мясом.
Трудно представить, что такие приказы могли отдаваться против воли хозяйки — владелицы и стад, и самих пастухов… Авторы настоящей книги далеки от мысли огульно обвинять царицу Итаки в любовных связях с ее многочисленными женихами — в постель к ней никто не заглядывал. Однако надо признать, что молодые люди, наводнившие дворец Пенелопы (136 женихов), привечались царицей весьма благосклонно.
Такие же мысли, несмотря на сложившийся стереотип, посещали и некоторых древних авторов. Аполлодор, добросовестно приводящий в своей «Мифологической библиотеке» все известные ему варианты мифов, пишет: «Некоторые же сообщают, что Пенелопу, соблазненную Антиноем, Одиссей отослал к ее отцу Икарию; когда Пенелопа прибыла в аркадскую Мантинею, она родила там Пана от Гермеса. Другие же говорят, что Пенелопа была убита Одиссеем и причиной ее гибели было то, что Амфином ее соблазнил».
Возможное убийство неверной жены, вызванное ревностью, исключить, конечно, трудно. Но законы эпохи его если и не осуждали, то и не предписывали. Традиционным решением вопроса было — простить преступную жену или в крайнем случае отослать ее к отцу… Еще более свободно вели себя мужчины героического века. Для них верность в любви и браке нравственным кодексом вообще не предусматривалась. Измены, частая смена жен и любовниц были делом обычным. Достаточно обычными были и гомосексуальные связи (хотя они и не приняли еще того размаха, который им придали греки времен афинской демократии).
Начало однополой любви положил сам Зевс, похитив приглянувшегося ему юношу Ганимеда (брата Ила, основателя Трои) и передав троянскому царю в качестве выкупа замечательных коней. Чтобы успокоить ревнивую Геру, Ганимеду (вместе с бессмертием) присвоили почетный титул божественного виночерпия, после чего он стал законным жителем Олимпа.
Не чуждался однополых связей и великий Геракл. Позднее Плутарх писал: «Говорят, что Иолай, возлюбленный Геракла, помогал ему в трудах и битвах. Аристотель сообщает, что даже в его время влюбленные перед могилой Иолая приносили друг другу клятву в верности». Другим возлюбленным Геракла, согласно Аполлодору, был Гилас, сын Тейодаманта. Вместе с героем он участвовал в походе аргонавтов, но во время стоянки в Мисии, «отправившись за водой, был похищен нимфами из-за своей красоты». Геракл так увлекся поисками красавца, что отстал от корабля и не доплыл до Колхиды — аргонавты продолжали свое путешествие без него.
Знаменитый Орфей, отчаявшись вызволить жену из загробного царства, стал избегать женщин и положил начало однополой любви во Фракии. По крайней мере, именно так пишет о нем Овидий:
…Орфей избегал неуклонно
Женской любви. Оттого ль, что к ней он желанье утратил
Или же верность хранил — но во многих пылала охота
Соединиться с певцом, и отвергнутых много страдало.
Стал он виной, что за ним и народы фракийские тоже,
Перенеся на юнцов недозрелых любовное чувство,
Краткую жизни весну, первины цветов обрывают.
Аристотель в своем трактате «Политика» уверяет, что гомосексуализм на Крите был введен еще знаменитым царем Миносом (мужем скандально известной Пасифаи). Причем, по мнению философа, сделано это было с самыми чистыми экономическими и демографическими целями: «Законодатель придумал много мер к тому, чтобы критяне для своей же пользы ели мало; также в целях отделения женщин от мужчин, чтобы не рожали много детей, он ввел сожительство мужчин с мужчинами; дурное ли это дело или не дурное — обсудить это представится другой подходящий случай».
Попутно отметим, что демографическая политика Афинского государства была, по сообщению Диогена Лаэртского, прямо противоположной. Диоген писал: «…Афиняне, желая возместить убыль населения, постановили, чтобы каждый гражданин мог жениться на одной женщине, а иметь детей также от другой, — так поступил и Сократ». Впрочем, историки (как древние, так и современные) не согласны с Диогеном и уверяют, что афиняне, напротив, могли иметь законных детей только от законных жен, прочие же дети никакими правами не пользовались и во внимание не принимались.
Но, как бы то ни было, в историческое время практически по всей Греции однополая любовь (по крайней мере, для мужчин) была узаконена. Платон в «Пире» дает ей вполне рационалистическое объяснение:
«Прежде всего, люди были трех полов, а не двух, как ныне, — мужского и женского, ибо существовал еще третий пол, который соединял в себе признаки этих обоих; сам он исчез, и от него сохранилось только имя, ставшее бранным, — андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид и наименование обоих полов — мужского и женского. Тогда у каждого человека тело было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевших в противоположные стороны, была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две, а прочее можно представить себе по всему, что уже сказано… Страшные своей силой и мощью, они питали великие замыслы и посягали даже на власть богов…»
И тогда боги, испугавшись андрогинов и решив ослабить их, разрёзали каждого на две части, «как разрезают перед засолкой ягоды рябины или как режут яйцо волоском». Правда, сначала операция не вполне удалась, но после некоторых перестановок боги остались довольны, а люди приняли такой вид, какой они имеют сегодня.
«Итак, каждый из нас — это половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно к этой породе. Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве, будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство: в зрелые годы только такие мужчины обращаются к государственной деятельности. Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен. Питая всегда пристрастие к родственному, такой человек непременно становится любителем юношей и другом влюбленных в него».
В Коринфе в седьмом веке до н. э. существовал обычай, по которому инициация мальчика начиналась с его похищения взрослым мужчиной. Старший друг вводил подростка в мужской союз и обучал воинскому мастерству. Когда срок обучения заканчивался, молодой воин получал от старшего ритуальные подарки: воинское снаряжение, кубок и быка. Отношения между юношей и его наставником носили хотя и сексуальный (в том числе), но почетный характер.
В греческом городе Фивы (том самом, где некогда правил Эдип) существовал так называемый «Священный отряд», в который входили триста отборных воинов. Плутарх писал о нем:
«Некоторые утверждают, что отряд был составлен из любовников и возлюбленных… Ведь родичи и единоплеменники мало тревожатся друг о друге в беде, тогда как строй, сплоченный взаимной любовью, нерасторжим и несокрушим, поскольку любящие, стыдясь обнаружить свою трусость, в случае опасности неизменно остаются друг подле друга. И это не удивительно, если вспомнить, что такие люди даже перед отсутствующим любимым страшатся опозориться в большей мере, нежели перед чужим человеком, находящимся рядом, — как, например, тот раненый воин, который, видя, что враг готов его добить, молил: „Рази в грудь, чтобы моему возлюбленному не пришлось краснеть, видя меня убитым ударом в спину“… Существует рассказ, что вплоть до битвы при Херонее он оставался непобедимым; когда же после битвы Филипп (македонский царь, отец Александра Великого. — О. И.), осматривая трупы, оказался на том месте, где в полном вооружении, грудью встретив удары македонских копий, лежали все триста мужей, и на его вопрос ему ответили, что это отряд любовников и возлюбленных, он заплакал и промолвил: „Да погибнут злою смертью подозревающие их в том, что они были виновниками или соучастниками чего бы то ни было позорного“».
Впрочем, мало кто из греков считал, что в однополой любви можно хотя бы заподозрить что-то позорное. Платон в своем «Пире» устами одного из героев, Федра, говорит: «Я, по крайней мере, не знаю большего блага для юноши, чем достойный влюбленный, а для влюбленного — чем достойный возлюбленный… И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленных государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при ком угодно, чем при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в опасности, — да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу?»
Другой участник платоновского диалога, Павсаний, подхватывает тему и убедительно объясняет собравшимся, что любовь бывает двух видов и «Эротов, сопутствующих обеим Афродитам, надо именовать соответственно небесным и пошлым». Выясняется, что «пошлый» Эрот внушает «любовь, которой любят люди ничтожные». Это именно те люди, которые «любят женщин… не меньше, чем юношей» (мысль о том, что можно любить одних лишь женщин, видимо, в голову Павсания не приходит). «Эрот же Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, — недаром это любовь к юношам, — а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости. Потому-то одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом».
Надо отметить, что секс сексом, но многие греки действительно пытались видеть в однополой любви прежде всего ее духовную составляющую, и чем бы ни занимались влюбленные в частном порядке, публичный разговор обычно шел о любви духовной (хотя и внушенной Эросом).
Кроме того, афинский обычай считал недопустимой связь мужчины с маленькими мальчиками — достойной признавалась только любовь к юношам. Мужская проституция в Афинах существовала, были и специальные публичные дома, но по закону свободнорожденный афинянин не мог заниматься подобным ремеслом, в каких бы стесненных обстоятельствах он ни находился, — это было уделом иностранцев и метеков. Мужчина, уличенный в том, что он вступил в половую связь за деньги или какие-либо жизненные блага, по законам Солона лишался права говорить в народном собрании.
И даже Платон под конец жизни в своих «Законах» высказал точку зрения о том, что «мужчины не должны сходиться с юношами, как с женщинами, для любовных утех», потому что «это противоречит природе». Ничего не имея против любви между мужчинами, он тем не менее предлагает им «всегда хранить чистоту вместе с таким же чистым своим возлюбленным» и ратует за «тот вид влечения, который сопряжен с добродетелью и заставляет юношу стремиться к достижению высшего совершенства».
Впрочем, в этом произведении великий философ вообще увлечен идеей насильственной добродетели, и предложенные им меры по ее установлению, равно как и стиль самих «Законов», напоминают передовицы времен борьбы за социалистическую нравственность. Он пишет:
«…Мы, весьма возможно, принудим соблюдать в любви одно из двух: либо пусть гражданин не смеет касаться никого из благородных и свободнорожденных людей, кроме своей законной жены; пусть он не расточает своего семени в незаконных, не освященных религией связях с наложницами, а также в противоестественных и бесплодных связях с мужчинами. Или же мы совершенно исключим связи с мужчинами, а что касается связей с женщинами, то если кто помимо жены, вступившей в его дом с ведома богов, путем священного брака, станет жить с другими женщинами, купленными или приобретенными иным каким-либо способом, причем это явно обнаружится перед всеми мужами и женами, то мы как законодатели, думается мне, правильно сделаем, лишив его всех почетных гражданских отличий как человека, действительно чуждого нашему государству».
Но к счастью для греков (и любовников, и философов), платоновские «Законы» так и остались на бумаге (точнее, папирусе), — что дало и тем и другим возможность продолжать свои изыскания в данной области. Позднее, уже во втором веке н. э., Лукиан Самосатский продолжает ту же тему. В его диалоге «Две любви» собеседники обсуждают, какая любовь — к юношам или к женщинам — добродетельнее и приятнее, исследуя это вопрос «в пристойном порядке, как подобает людям просвещенным». Споры по поводу приятности не имеют прямого отношения к теме данной книги, что же касается добродетели, то по этому вопросу звучали разные точки зрения. Так, один из собеседников считал любовь между мужчинами недостойной, ибо она противоречит природе и не известна у животных, в частности у львов. На что последовало не лишенное логики возражение: «Да, львы не любят львов, но ведь на то они и не философы…»
Впрочем, мужская любовь тоже рассматривалась Лукианом с разных точек зрения; один из собеседников уверял, что «любовь философа к юноше вызывается высоким величием души» и «относится всецело к философии». Он предлагал любить юношей, «как Сократ — Алкивиада, с которым он отцовски вкушал сон под одним плащом». Другой собеседник высказывал сомнения в том, что любовь великого философа носила столь высокодуховный характер, и уверял, что Алкивиад, полежав под одним покрывалом с Сократом, «встал не без урона для себя». Но каким бы утехам-духовным или плотским — ни предавались идеальные любовники, оба эти вида любви были, с точки зрения автора диалога, допустимы и во всяком случае превосходили женскую любовь, нужную только как «средство обеспечения необходимой преемственности рода человеческого».
Интересно, что в произведениях Лукиана затрагивается и довольно редкая для греческих авторов тема женской однополой любви. Конечно, греки чтили поэтессу Сапфо, которая в начале шестого века до н. э. воспела страсть между представительницами прекрасного пола. Но Сапфо была существом исключительным, «десятой музой», и к ней не были применимы обычные мерки. Кроме того, женщины острова Лесбос пользовались большой свободой, чего нельзя было сказать об остальных регионах Греции (кроме разве что Спарты). Греческие женщины получали самое поверхностное образование, вели затворнический образ жизни, и мужчины не слишком интересовались ими, делая исключение лишь для гетер. Поэтому и сексуальная жизнь женщин выпала из поля зрения греческих авторов. Лукиан был одним из немногих писателей, который попытался как-то заполнить этот пробел. В «Диалогах гетер» его героини делятся друг с другом тайнами лесбийской любви, но о самом интересном умалчивают: «Ведь это так неприлично!» Было ли это только неприлично или же наказуемо законом и традицией, «Диалоги гетер» не сообщают, и читателям остается только догадываться, как обстояло дело.
Но в диалоге «Две любви» тот же Лукиан несколько проясняет ситуацию. Один из его героев, протестуя против любви между мужчинами, говорит:
«Если… по-твоему, пристойно мужчине разделять ложе с мужчиной, то дозволим впредь и женщинам любить друг друга. Да, да, сын нынешнего века, законоположник неслыханных наслаждений, ты придумал новые пути для мужской утехи, так обрадуй и женщин: подари им такую же возможность, пусть одна другой заменяет мужа! Пусть, надев на себя изобретенное бесстыдное орудие, заменяющее данное природой, — чудовищная загадка пашни, не знающей посева, женщина с женщиной, как муж с женой, встречаются на ложе! Пусть наименование разврата, редко достигающее слуха. — мне стыдно даже произносить это слово, — имя трибады впредь выступает гордо, без стеснений!»
С точки зрения авторов настоящей книги, герой диалога несколько погорячился, считая, что идея однополой любви между женщинами так уж нова — со времен Сапфо прошло уже более восьми сотен лет. Во всяком случае, из его слов видно, что любовь эта считалась греками чем-то не слишком приличным, но в то же время «бесстыдные орудия» для нее были известны и, видимо, вполне доступны. Впрочем, нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что Лукиан, хотя и был греком и работал в рамках греческой литературной традиции, жил все-таки уже во втором веке, когда былые сексуальные вольности, равно как и запреты, распространявшиеся на его соотечественников, испытали сильное влияние римских имперских нравов. Но к римлянам авторы настоящей книги еще обратятся, а пока что вернемся в Грецию, а именно — в Спарту, которая имела свою, отличную от остальной Эллады точку зрения на то, что хорошо и что плохо — в том числе в любви и в постели.
Спартанские нравы сформировались под влиянием полумифического законодателя Ликурга, жившего, вероятно, между десятым и восьмым веком до н. э. Ликург дал спартанцам законы, после чего вопросил оракула, достаточно ли они хороши, чтобы «привести город к благоденствию и нравственному совершенству». Ответ гласил, что «город пребудет на вершине славы», что оказалось правдой, ибо нравы спартанцев действительно очень скоро стали притчей во языцех по всей Ойкумене. Позднее преемники Ликурга лишь слегка модернизировали данные им законы, и к середине шестого века до н. э. в Спарте сложилось действительно уникальное сообщество, в котором строгости «военного коммунизма» и жесточайший контроль за личной, в том числе половой, жизнью граждан сочетались с редкостной сексуальной свободой.
Служение отечеству было главной целью жизни каждого спартанца. А поскольку таковое служение следовало продолжить в детях и внуках, каждому спартанцу в обязательном порядке надлежало жениться и произвести потомство. Плутарх пишет, что в качестве «средства побуждения к браку» спартанцы использовали шествия, песни, пляски и состязания нагих девушек в присутствии юношей. Что же касается тех юношей, которые не прельстились видом обнаженных соотечественниц и оставались холостяками, для них Ликург установил позорные наказания: «…Их не пускали на гимнопедии (праздник Аполлона. — О. И.), зимою, по приказу властей, они должны были нагими обойти вокруг площади, распевая песню, сочиненную им в укор (в песне говорилось, что они терпят справедливое возмездие за неповиновение законам), и наконец они были лишены тех почестей и уважения, какие молодежь оказывала старшим».
Надо отметить, что помимо обнаженных тел спартанские невесты могли привлечь женихов разве что духовными качествами — давать за ними приданое Ликург строго воспретил, дабы девушки неимущие не остались в старых девах, а девушки богатые не получили алчных мужей. Ограничил Ликург и брачный возраст, «чтобы от цветущих родителей происходили здоровые дети».
Сам брак в представлении спартанцев сильно отличался от брака в представлении других греков. И семейная, в том числе и сексуальная, жизнь супругов проходила весьма оригинально. Вот как описывает это Плутарх:
«Невест брали уводом, но не слишком юных, недостигших брачного возраста, а цветущих и созревших. Похищенную принимала так называемая подружка, коротко стригла ей волосы и, нарядив в мужской плащ, обув на ноги сандалии, укладывала одну в темной комнате на подстилке из листьев. Жених, не пьяный, не размякший, но трезвый и как всегда пообедавший за общим столом, входил, распускал ей пояс и, взявши на руки, переносил на ложе. Пробыв с нею недолгое время, он скромно удалялся, чтобы, по обыкновению, лечь спать вместе с прочими юношами. И впредь он поступал не иначе, проводя день и отдыхая среди сверстников, а к молодой жене наведываясь тайно, с опаскою, как бы кто-нибудь в доме его не увидел. Со своей стороны и женщина прилагала усилия к тому, чтобы они могли сходиться, улучив минуту, никем не замеченные. Так тянулось довольно долго: у иных уже дети рождались, а муж все еще не видел жены при дневном свете. Такая связь была не только упражнением в воздержности и здравомыслии — тело благодаря ей всегда испытывало готовность к соитию, страсть оставалась новой и свежей, не пресыщенной и не ослабленной беспрепятственными встречами; молодые люди всякий раз оставляли друг в друге какую-то искру вожделения».
Лишь после того, как спартанцу исполнялось тридцать лет, он мог покинуть военный лагерь, где жил с семилетнего возраста, и поселиться в собственном доме с собственной женой. Впрочем, жена эта была не совсем собственной, поскольку Ликург не без оснований счел, что все спартанцы, в том числе и женщины, прежде всего должны принадлежать не семье, а отечеству.
«Внеся в заключение браков такой порядок, такую стыдливость и сдержанность, Ликург с неменьшим успехом изгнал пустое, бабье чувство ревности: он счел разумным и правильным, чтобы, очистив брак от всякой разнузданности, спартанцы предоставили право каждому достойному гражданину вступать в связь с женщинами ради произведения на свет потомства, и научил сограждан смеяться над теми, кто мстит за подобные действия убийством и войною, видя в супружестве собственность, не терпящую ни разделения, ни соучастия. Теперь муж молодой жены, если был у него на примете порядочный и красивый юноша, внушавший старику уважение и любовь, мог ввести его в свою опочивальню, а родившегося от его семени ребенка признать своим. С другой стороны, если честному человеку приходилась по сердцу чужая жена, плодовитая и целомудренная, он мог попросить ее у мужа, дабы, словно совершив посев в тучной почве, дать жизнь добрым детям, которые будут кровными родичами добрых граждан. Ликург первый решил, что дети принадлежат не родителям, а всему государству, и потому желал, чтобы граждане рождались не от кого попало, а от лучших отцов и матерей. В касающихся брака установлениях других законодателей он усматривал глупость и пустую спесь. Те самые люди, рассуждал он, что стараются случить сук и кобылиц с лучшими припускными самцами, суля их хозяевам и благодарность и деньги, жен своих караулят и держат под замком, требуя, чтобы те рожали только от них самих, хотя бы сами они были безмозглы, ветхи годами, недужны! Словно не им первым, главам семьи и кормильцам, предстоит испытать на себе последствия того, что дети вырастают дурными, коль скоро рождаются от дурных, и, напротив, хорошими, коль скоро происхождение их хорошо».
Ликург уверял, что у спартанцев «общие чувства к одному лицу» отнюдь не вызывали ревности, а «становились началом и источником взаимной дружбы влюбленных, которые объединяли свои усилия в стремлении привести любимого к совершенству».
При этом сами женщины считали зазорным вступать во внебрачные связи без разрешения мужа. Тот же Плутарх, собравший «Изречения спартанских женщин», описывает, как один человек предложил спартанке вступить с ним в связь. Она отвечала: «Еще девочкой я научилась слушаться отца и так и поступала всегда; став женщиной, я повинуюсь мужу; если этот человек делает мне честное предложение, пускай обратится с ним сперва к моему мужу».
Но если ложиться в постель с посторонними мужчинами спартанки должны были с разрешения супруга, то любить женщин им дозволялось и без такового разрешения. Плутарх сообщает: «…У спартанцев допускалась такая свобода в любви, что даже достойные и благородные женщины любили молодых девушек…»
Что же касается мальчиков, то и они не чуждались радостей однополой любви, причем начальный возраст для этого был определен традицией — двенадцать лет. «И добрую славу и бесчестье мальчиков разделяли с ними их возлюбленные, — пишет Плутарх в биографии Ликурга. — Рассказывают, что когда однажды какой-то мальчик, схватившись с товарищем, вдруг испугался и вскрикнул, власти наложили штраф на его возлюбленного».
Правда, тот же Плутарх в другой своей книге, «Древние обычаи спартанцев», особо оговаривает, что любовь к мальчикам носила у жителей Лакедемона сугубо духовный характер: «У спартанцев допускалось влюбляться в честных душой мальчиков, но вступать с ними в связь считалось позором, ибо такая страсть была бы телесной, а не духовной. Человек, обвиненный в позорной связи с мальчиком, на всю жизнь лишался гражданских прав».
Об этом же сообщает и римский писатель третьего века н. э. Клавдий Элиан, описывающий взаимоотношения спартанских юношей: «…Эта любовь не содержит ничего постыдного. Если же мальчик посмеет допустить по отношению к себе нескромность или влюбленный на нее отважится, обоим небезопасно оставаться в Спарте: их приговорят к изгнанию, а в иных случаях даже к смерти».
Впрочем, плотская или платоническая, любовь к мальчикам, во-первых, должна была быть бескорыстной, а во-вторых, предписывалась законом в качестве обязательной. Элиан пишет:
«Когда кто-то из тамошних красавцев предпочел бедному, но честному вздыхателю богача, они приговорили юношу к штрафу, карая, мне сдается, слабость к деньгам денежным наказанием. Другого, человека во всех отношениях порядочного, но не испытывавшего любви к благородным юношам, они тоже наказали за то, что, обладая душевными совершенствами, он никому не дарит свою любовь; эфоры были уверены, что такой человек может сделать своего возлюбленного или какого-нибудь другого юношу подобным себе. Ведь привязанность любящих, если они добродетельны, способна воспитать в их любимцах добрые качества».
Знаменитый афинский законодатель Солон, живший в начале шестого века до н. э., тоже не чуждался однополой любви и ставил любовь к мальчикам, согласно свидетельству Плутарха, «в число благородных, почтенных занятий». Поэтому он законодательно запретил это занятие рабам «и некоторым образом призывал людей достойных к тому, от чего отстранял недостойных». Сам Солон «не был равнодушен к красавцам и не имел мужества вступить в борьбу с любовью, „как борец в палестре“, это можно видеть из его стихотворений».
Тем не менее, блюдя государственные интересы, Солон сделал немало и для распространения любви разнополой. По преданию, он создал в Афинах сеть публичных домов (диктерионов) и разместил их в районе, где они были не только удобны для посетителей (окрестности порта), но и имели идеологическую поддержку (недалеко от храма Афродиты). Учреждения эти были поставлены под контроль государства, причем Солон позаботился об их штате, закупив для этого азиатских рабынь. Сводничество Солон запретил, предложив карать его штрафом в сто драхм (436 граммов серебра), — единственное исключение было сделано для гетер. Такой же штраф был назначен за изнасилование свободной женщины. Мужчинам было запрещено торговать своими дочерьми и сестрами, но и здесь имелось исключение: если девушка уже была уличена в преступной связи с мужчиной, продать ее не возбранялось. Если же с любовником была застигнута замужняя женщина, то оскорбленный супруг имел право убить любовника на месте преступления. Плутарх считал этот последний закон нелепым, поскольку изнасилование той же замужней женщины каралось меньше чем полукилограммом серебра. Но возможно, Солон считал изнасилование менее тяжким преступлением, чем соблазнение, поскольку при этом страдало только тело потерпевшей, а при ее соблазнении преступник губил и нравственность, и доброе имя, и душу женщины (представление о душе и загробном воздаянии за грехи во времена Солона уже зарождалось).
Солон, несмотря на свое пристрастие к мальчикам и заботы о публичных домах, немало трудов посвятил законоустройству обычного гетеросексуального брака. По сообщению Плутарха, «Солон уничтожил обычай давать приданое и разрешил невесте приносить с собою только три гиматия (верхняя одежда. — О. И.) и вещи из домашней обстановки небольшой ценности — больше ничего. По его мысли, брак не должен быть каким-то доходным предприятием или куплей-продажей; сожительство мужа с женой должно иметь целью рождение детей, радость, любовь».
Что же касается осиротевших невест, которые унаследовали от своих родителей состояние и были богаты без всякого приданого, о них Солон позаботился особо. Законодатель не без оснований опасался, что деньги одиноких девушек могут привлечь к ним мужчин, по возрасту уже неспособных к брачной жизни. Поэтому он издал закон, по которому «муж богатой сироты должен иметь свидание с нею по крайней мере три раза в месяц». Плутарх писал: «Если даже и не родятся от этого дети, то все-таки это со стороны мужа по отношению к целомудренной жене есть знак уважения и любви; это рассеивает многие неудовольствия, постоянно накопляющиеся, и не дает ей совершенно охладеть к мужу из-за ссор с ним».
Для того чтобы мужьям было легче исполнять свои предписанные законом обязанности, им на подмогу был издан еще один закон, согласно которому «невесте перед тем, как запереть ее с женихом, давали поесть айвы». Айва действительно издревле считается афродизиаком, вот только непонятно, почему закон предписывал давать ее только невесте, а не обоим супругам.
Если же айва не помогала, женщина (но не всякая, а именно богатая сирота) «получала право вступить в связь с кем-либо из ближайших родственников мужа». Плутарх считал, что этот закон направлен «против мужчин, не способных к брачному сожительству, но женящихся на богатых сиротах из-за денег и на основании закона производящих насилие над природой». «Мужчина, видя, что такая жена отдается, кому хочет, или откажется от брака с нею, или, оставаясь в браке, будет терпеть позор, неся наказание за свою жадность и наглость». Правда, богатой сироте «было дано право выбирать себе любовником не всякого, а только одного из родственников мужа, чтобы ребенок был близок по крови ее мужу и происходил из одного с ним рода».
Надо сказать, что афиняне далеко не все и не сразу оценили полезность новых законов — по свидетельству Плутарха, «к Солону каждый день приходили люди: то хвалили, то бранили, то советовали вставить что-либо в текст или выбросить». Но Солон ничего менять не стал и, заявив: «Трудно в великих делах сразу же всем угодить», уплыл в Египет. Кстати, в пути и он, и его спутники, вероятно, соблюдали полное воздержание, поскольку греки считали, что «корабли должны быть чисты от дел Афродиты» — по крайней мере, так утверждал позднее Ахилл Татий в своем знаменитом романе «Левкиппа и Клитофонт»… Как бы то ни было, законодатель покинул Афины. А законы остались — Солон предписал не менять их в течение по крайней мере ста лет.
