Выражение «внешность обманчива» как нельзя лучше подходило для характеристики шведского короля Карла IX. Господствующей мужской модой в начале семнадцатого века была собственная короткая стрижка (парики появились почти полвека спустя), и облысевший монарх проявлял чудеса изобретательности, пытаясь создать из редкой растительности на голове некое подобие прически. Придворный парикмахер, без сомнения, считал себя несчастнейшим из людей, будучи вынужденным скорбно прикрывать монаршую лысину тремя жидкими прядками волос, скрученными наподобие косичек. Два крысиных хвостика шли на лоб с висков, один тянулся к ним через весь череп с затылка. Обладателя подобной прически легко можно было причислить к людям тщеславным, поверхностным и слабовольным, зависимым от мнения своего окружения и не умеющим найти правильный выход даже из простейших житейских ситуаций. Однако считать таковым Карла IX было бы непростительной ошибкой. Куда вернее о личных качествах короля говорил его взгляд, умный, острый и подозрительный, под которым трепетали самые верные соратники монарха. Казалось, он видел в них бездны зла, скрытые даже от самих придворных. Карл IX, глубоко верующий лютеранин, проводивший собственные религиозные изыскания, давно пришел к выводу, что мир погряз во грехе, а видимые проявления добра чаще всего оказываются лишь коварным обличьем, в котором выступает дьявол. Опыт собственной жизни только укрепил скептическое отношение Карла к людям и его представление о том, что силы тьмы перешли в наступление, причем их передовой отряд составляют католики. В 1600 году казнью в Линчепинге десяти влиятельных аристократов, пятеро из которых были членами королевского совета, завершился переход власти в Швеции из рук смещенного законного монарха — короля Сигизмунда Вазы — в руки его дяди, герцога Зюдерманландского Карла, признанного за год до кровавой расправы с приверженцами Сигизмунда «наследным правителем государства». Сотни шведских сторонников Сигизмунда бежали в Польшу, где его в 1587 году выбрали королем. Оттуда они рассылали по всей Европе унизительные пропагандистские сочинения. Герб Карла рисовали как сочетание палаческого меча, пыточного колеса и виселицы, сопровождая изображение следующим стишком:

Карл пытался представить лишение Сигизмунда власти как победу в борьбе истинной веры с «папской» ересью, но даже в лютеранских княжествах и герцогствах Германии этот взгляд на шведские события приживался с трудом. Властители Европы, вне зависимости от их религиозной принадлежности, придерживались традиционных и крайне оскорбительных для Карла представлений о настоящих причинах борьбы. По их мнению, ловкий дядя попросту использовал религию, чтобы лишить трона католика-племянника, слишком долго находившегося в Польше и оставившего Швецию на попечение коварного родственника. Карла в Европе называли «узурпатором», «бунтовщиком», покусившимся на святая святых в этом мире — престол законного монарха. Такое не приветствовалось ни одной христианской религией, будь то католицизм, лютеранство или даже «московитская православная ересь». От отчаяния новый властитель Швеции стал склоняться к кальвинизму, вызывая нарекания собственных пасторов: это направление лютеранства допускало смещение монархов, нарушавших Божии заповеди, то есть давало «небесное» оправдание совершенному Карлом перевороту.

Однако счеты с Сигизмундом еще не были закончены. Сохранив за собой титул шведского короля, племянник не оставлял планов вернуть себе шведский престол. Со своими «шпионскими мухами» (так дословно называли в то время лазутчиков) он отправлял в Швецию секретные послания, в которых извещал подданных о скором победном возвращении, требовал не выполнять распоряжений незаконного правителя и призывал переходить на свою сторону в сражениях. Пока война с поляками шла вдалеке от Швеции, два государства вовсю делили Эстляндию и Лифляндию, но настоящим кошмаром для Карла была возможность удара Сигизмунда по Финляндии. Для высадки морского десанта поляки не обладали достаточным количеством кораблей — риск оказания помощи Сигизмунду флотом католической Испании представлялся слишком отдаленным — но «папские силы», воплощением которых для Карла являлся Сигизмунд, могли проникнуть в Финляндию через Россию.

В 1602 году превосходная польская кавалерия, состоявшая менее чем из четырех тысяч всадников, наголову разбила 14-тысячное шведское войско в сражении под Киркхольмом, возле Риги. Сам Карл едва спасся, уйдя от погони на коне шведского дворянина, пожертвовавшего собой ради монарха. Опыт Киркхольма показывал, что, если польская армия войдет в границы Швеции — Финляндии, устоять против нее будет крайне трудно. Карлу доносили о возможности сближения Польши и России; случись подобное — на пути прорыва армий соединенных государств в Финляндию стояла бы лишь Выборгская крепость. В 1600–1601 годах в Москве побывало большое польское посольство во главе с литовским канцлером Львом Сапегой, представившим проект унии между Польшей и Россией, по типу той, что существовала между Польшей и Литвой. Предполагалось чеканить общую монету, построить совместный флот на Балтике, проводить единую внешнюю политику.

Повторялась история 1586 года, когда русские послы, приехавшие в Краков на сейм, предлагали в польские короли царя Федора и рисовали заманчивые перспективы объединения двух государств. Лишь недостаток средств на подкуп шляхты и чрезмерные требования московитов сорвали соглашение. «Москвитяне хотят пришить Польшу к своей стране, как рукав к кафтану!» — воскликнул один из избирателей, недовольный предложением переноса общей столицы в Москву и представленным русскими послами проектом герба, в котором корона Польши была помешена под шапкой Мономаха. Однако условия союза Польши и России, предложенные Львом Сапегой, были куда более реалистичны.

К счастью для Швеции, русский царь Борис Годунов преследовал приземленные цели: он хотел воспользоваться схваткой шведов и поляков для территориальных приобретений. Татищев, который вел переговоры с русской стороны, шантажировал Сапегу тем, что якобы Карл «покоряется царю и уступает ему Эстляндию» и потому от польского короля Сигизмунда в Москве ждут столь же интересных предложений. Дискуссия тотчас приобрела более острый характер. Протокол переговоров сохранил для потомства следующий обмен репликами несостоявшихся союзников, свидетельствующий о том, что стороны не пришли к взаимопониманию. «Ты лжешь!» — со свойственной русским дипломатам начала семнадцатого века простотой резал Татищев, на что Лев Сапега, теряя европейский лоск, отвечал соответствующим образом: «Ты сам лжешь, холоп! Тебе бы говорить с конюхами, которые убирают навоз, да и среди них найдутся более воспитанные, чем ты!»

Одновременно Борис Годунов вел переговоры с прибывшим в Москву шведским посольством, добивавшимся подтверждения Тявзинского мира. Думные бояре царя умело использовали напряженную ситуацию, возникшую от присутствия в русской столице посольств враждующих государств. Они сообщали шведам, многозначительно кивая в сторону польского подворья: «Сигизмунд так желает союза с царем, что передает ему всю Ливонию».

Царь Борис даже по русским меркам считался человеком необразованным — как и все русские монархи, он не знал ни одного иностранного языка, к тому же, в отличие от своих предшественников на престоле, не мог читать и писать даже на родном языке — однако хитроумия ему было не занимать. Русские славились за границей как большие любители шахматной игры, и Борис в дипломатической партии с поляками и шведами подготовил пешку, готовую пройти в ферзи. Он представил Льву Сапеге шведского принца Густава, незаконного сына Эрика XIV и Екатерины Мансдоттер, которого предполагал выставить кандидатом на шведский престол. Борис выманил нищего принца из Италии, где тот занимался алхимией и медициной, получив прозвище «Нового Парацельса» в честь знаменитого немецкого врача и химика XVII века. Свое пропитание Густав многие годы добывал, работая конюхом. Русский царь обещал женить принца на своей дочери Ксении и помочь ему добыть шведскую корону. Увы, Новый Парацельс самым неожиданным образом подвел своего покровителя. По пути в Россию Густав встретил в Данциге молодую женщину по имени Катерина, жену хозяина гостиницы, и воспылал к ней такой страстью, что вывез с собой в Россию семейную пару. Он не только не мог расстаться со своей данцигской пассией даже ради царской дочки, но и отказался участвовать в интриге против Швеции. Борис впоследствии отправил Густава в почетную ссылку в Углич. Новый Парацельс умер в 1607 году, так и не выйдя в ферзи. Перспективе стать шведским королем он предпочел катание на санях по ухабистым улицам провинциального городка со своей подругой — «полностью завладевшей» им, как он сам жаловался случайным знакомым.

Однако в 1601 году никто не мог предвидеть, чем обернется царская интрига с Густавом. И польские, и шведские дипломаты видели в поведении Бориса явную угрозу своим монархам. Оба посольства покинули Россию ни с чем.

Поляки подписали с царем Борисом двадцатилетнее перемирие, а по возвращении домой Лев Сапега, находясь под впечатлением несветского обхождения с ним и отсутствия у царя широты политических взглядов, представил королю более традиционный проект, чем тот, с которым он отправлялся в Московию. Это был план войны с Россией.

Гроза на этот раз миновала Швецию. Но Карл IX не хотел рисковать, рассчитывая на непреодолимые разногласия между своими врагами. В конце концов, русский царь и один, даже без помощи Польши, вполне мог попытаться вторгнуться в Финляндию, что уже много раз случалось прежде. Эта часть королевства была крайне уязвима после недавней гражданской войны, шедшей между сторонниками Сигизмунда и Карла.

В своей речи перед сословиями летом 1602 года в Стокгольме Карл обрисовал внешнеполитическую ситуацию страны, сделав вывод, что русские — самые опасные соседи Швеции, которых не остановят никакие уступки: «У шведов три соседа — датчане, поляки и русские. С датчанами они могут жить в мире, если уступят им „Три короны“, являющиеся исконным шведским гербом, отдадут им старинные шведские владения в Лапландии, позволят свободно, наравне со шведами, торговать со всеми рудниками королевства и никогда не станут вспоминать о несправедливостях, причиненных датчанами со времен Штеттинского мира. С поляками можно заключить мир в течение восьми лет, стоит только отдать им Пернау и Дерпт и не вдаваться в существо конфликта. Правда, неизвестно, что шведская корона от всего этого выиграет. Что же касается русских, то с ними можно находиться в дружеских отношениях, если отдать им Нарву, Ревель и Выборг. Но даже в таком случае мир будет длиться лишь до тех пор, пока русским сие будет угодно».

Казалось, поведение русского царя Бориса оправдывало худшие предчувствия Карла. Тявзинский мир 1595 года до сих пор не был ратифицирован царем, недовольным тем, что Нарва вновь, после недолгого пребывания в составе России, отходила на вечные времена к Швеции. Формально упрекнуть русскую дипломатию было не в чем — мир подписывался с королем Швеции Сигизмундом, и после изгнания из страны он призывал царя Бориса не обращать внимания на козни герцога Карла, то задерживавшего передачу во владение России, согласно условиям договора, Кексгольмской крепости с прилегающим районом, то требовавшего закрепить соглашение крестным целованием между ним, герцогом, и царем Борисом. «Об этом следует говорить лишь с Нами, и ни с кем иным», — заявлял Сигизмунд, обещая, что в скором времени он вернется в Швецию и тогда можно будет провести торжественную церемонию ратификации договора.

Увы, времена в Швеции не слишком благоприятствовали нормализации отношений с соседними странами. Сигизмунда, прибывшего в 1596 году в Швецию с войском для утверждения своей власти, Карл разбил в сражении при Стонгебру два года спустя, и коронованный шведский монарх бежал в Польшу, чтобы больше никогда не появиться на родине.

«Мы должны ратифицировать мир!» — в разных вариациях повторял Карл в своих посланиях русскому царю, но Москва отделывалась уклончивыми ответами. Казалось, Борис Годунов выбрал верную тактику выжидания: Россия в его правление богатела и набирала силу, а Швеция, истощенная войной с Польшей и внутренними неурядицами, постепенно теряла возможность вести диалог с Москвой на равных.

И тут на помощь Карлу пришла сама природа. Три года подряд из-за сильных дождей и заморозков в России был неурожай. Голод в 1603 году достиг страшных масштабов, попытки Бориса накормить умирающих, раздавая деньги нищим в Москве, лишь усилили хаос и опустошили казну. Услышав о царских благодеяних, люди со всей страны потянулись в Москву, многие умирали в дороге, но даже те, кто добрался до столицы, могли рассчитывать лишь на скорую смерть: царские запасы хлеба быстро закончились, цена на зерно взлетела в сотни раз — денежные подаяния не могли спасти голодающих. «Клянусь Богом, истинная правда, что я собственными глазами видел, как люди лежали на улицах и, подобно скоту, пожирали летом траву, а зимой сено. Некоторые были уже мертвы, у них изо рта торчали сено и навоз, а некоторые пожирали человеческий кал и сено. Не сосчитать, сколько детей было убито, зарезано, сварено родителями, родителей — детьми, гостей — хозяевами и, наоборот, хозяев — гостями. Человеческое мясо, мелко-мелко нарубленное и запеченное в пирогах, продавалось на рынке за мясо животных и пожиралось, так что путешественник в то время должен был остерегаться того, у кого он останавливался на ночлег», — рассказывает об увиденном в Москве Конрад Буссов, немец, служивший в России и оставивший свои воспоминания об этом периоде своей жизни.

«Голод в России — наказание свыше за то, что русские не хотят подтверждать вечного мира Швеции с Россией!» — так отреагировал Карл на известие о постигшем Московию страшном бедствии. Под страхом смертной казни он запретил вывозить зерно из Нарвы в Россию на продажу. Границу Швеции с Россией закрыли для толп голодающих. Голод должен был стать лучшим шведским дипломатом в переговорах с высокомерным царем Борисом.

Лишь хороший урожай 1603 года остановил бедствие. За три голодных года умерло около полумиллиона человек. Центр страны обезлюдел — крестьяне бежали на более сытые южные окраины государства, тысячи дворовых холопов, выгнанных боярами на улицу, чтобы не кормить лишние рты, составили шайки разбойников. Царя Бориса проклинали как виновника всех обрушившихся на страну бед. Стабильность России была нарушена, люди, увидевшие себя в зверином обличье, уже не могли вернуться к прежней добропорядочной жизни. Понятия добра и зла исчезли из народного представления.

Карл IX, разбирая донесения шведских лазутчиков, сообщавших о политических и экономических новостях из России, не мог не обратить внимания на слухи о различных дурных знамениях и приметах, расходившиеся по стране. Ночная смена стрельцов, направлявшаяся в Кремль, видела, как над царскими палатами пронеслась колесница, запряженная шестерней. Ямщик, одетый по-польски, хлестал своим бичом ограду дворца и так ужасно кричал, что стрельцы разбежались. В разных местах люди наблюдали мчавшуюся по небу днем комету — верный знак беды. На улицах Москвы вдруг появилось множество лисиц необычной темной окраски, похожих на сибирских чернобурок. Где-то видели волков, пожиравших друг друга, в одной местности вдруг перевелась рыба, а в другой разом исчезли все птицы. Для Карла IX подобные сообщения несли ясную практическую информацию: русский народ потрясен и общество готово к переменам самого ужасного свойства, нужно только ждать.

Голод нанес смертельный удар по династии Годунова. Уже несколько лет в России бродил слух о том, что младший сын Ивана Грозного царевич Дмитрий, загадочно погибший в Угличе, на самом деле остался жив. Он обладал куда большими правами на престол, чем выскочка Годунов, который, по мнению бояр, хитростью и обманом сел на русский трон. Рассказы о том, что Дмитрий не погиб, вскоре получили реальное подтверждение. В мешках с зерном, отправлявшихся из Польши в голодную Россию, стали попадаться воззвания, подписанные его именем. Царевич объявлял, что Борису Годунову не удалось умертвить его и скоро он сам придет из Польши в Россию, чтобы сесть на трон.

В октябре 1605 года Дмитрий, перейдя Днепр возле Киева с кучкой польских и русских авантюристов, вступил на российскую территорию. Казалось, страна лишь ждала появления человека, способного сменить ненавистного царя Бориса. Города один за другим сдавались царевичу без боя, многотысячные армии, посылаемые царем из Москвы, переходили на сторону самозванца. Бояр и воевод, сохранявших верность Борису, задерживали восставшие горожане. Так, например, воеводу Путивля Михаила Салтыкова, решившего оказать сопротивление приближавшемуся войску Дмитрия, жители города схватили и, привязав ему к бороде веревку, в таком виде, точно ручного медведя, привели в лагерь Дмитрия.

Царь Борис писал длинные письма к европейским дворам, в том числе и в Швецию, объясняя, что человек, выдающий себя за царевича Дмитрия, — беглый монах Гришка Отрепьев и ему не следует верить, однако слова не могли заменить военную удачу. Карл IX послал в начале 1605 года на границу с Россией комиссаров с предложением военной помощи против самозванца. За это Борис должен был подтвердить крестным целованием Тявзинский мир и отдать Швеции Кексгольм и Ивангород. Пока шведские и русские представители спорили о месте переговоров — шведы предлагали деревню Систербэк на реке Сестре, русские настаивали на Нарве, — положение царя Бориса все ухудшалось. Весной 1605 года он сообщил, что готов принять предложенные шведами условия, но дипломатическая победа ушла буквально из-под носа Карла IX. Борис Годунов отправился в мир иной: то ли сам отравился от обрушившихся на него несчастий, то ли умер от болезни. О причинах его смерти из России поступали противоречивые сведения. Подготовленный шведами проект трактата так и остался неподписанным.

О происходящем в России шведы обычно узнавали из Ивангорода, отделенного от шведской Нарвы рекой. Жители обоих городов встречались на рынке, обмениваясь новостями, рыбаки съезжались на середине реки, чтобы посудачить о своих делах, но вернее всего о переменах в жизни Московского государства можно было узнать по неурочному звону колоколов и пушечной пальбе со стен Ивангородской крепости. Так и случилось 14 июня 1605 года. Из-за реки вдруг загрохотали пушки, затем поплыл колокольный звон. Ивангород заранее чествовал нового русского царя Дмитрия Ивановича. В Москву он торжественно вступил лишь в конце месяца.

Царю Дмитрию было около двадцати пяти лет, он не носил обычной у русских бороды, был невысок и смугл лицом, с коротким и широким носом, под правым глазом около носа у него темнела бородавка. Хотя внешне он совсем не походил на своего отца Ивана Грозного, многие искренне верили в его царское происхождение. «Если мы примем во внимание его уверенность, мы увидим, что он должен был быть по меньшей мере сыном какого-нибудь государя, — делится своими впечатлениями от встречи с Дмитрием французский капитан Маржерет, служивший в Москве в царской охране. — Его красноречие очаровало всех русских, в нем светилось некое величие, которое нельзя выразить словами и невиданное прежде среди русской знати и еще менее среди людей низкого происхождения, к которым бы он неизбежно должен был принадлежать, если бы не был сыном Ивана Васильевича».

Впрочем, Карла IX не слишком интересовало, истинный или ложный царевич сел на русский трон. Куда важнее было выяснить его политические взгляды и намерения в отношении Швеции. Новости об этом приходили самые тревожные. Весь поход Дмитрия на Москву, по глубокому убеждению советников короля, был польской интригой, устроенной иезуитами, которые хотели внедрить в России католичество и — с русской помощью — вернуть Швецию в лоно Римской церкви. В Москву с Дмитрием приехали тысячи поляков, в том числе и католические священники, а сам царь демонстрировал явную приверженность польским обычаям. Русских возмущало, что он не спит днем, как то полагалось в Московии, пляшет на балах, нарушая царское достоинство, и ест телятину, что свидетельствовало о грубом пренебрежении православными нормами. «Царь-то не настоящий, это поляк, а не русский!» — такие слухи, подогреваемые боярами и священниками, ползли по Москве, вновь приводя в волнение едва успокоившееся русское общество. В том, что Россия может быть использована поляками как плацдарм для захвата Швеции, были убеждены многие находившиеся в русской столице иностранцы. Английский агент Плессен в сентябре 1605 года сообщал в Англию: «Король польский втайне помогал помянутому Дмитрию отчасти для угождения папе, отчасти ради своей выгоды и (ближайшим образом) для того, чтобы получить возможность когда-либо возвратить себе королевство шведское».

Молодой царь был холост, что еще больше осложняло политические прогнозы. Одно дело, если он выберет себе невесту на родине, в одном из боярских родов, как это было заведено в Московии, и совсем другое, если Сигизмунд привяжет его к себе еще крепче, дав в жены одну из своих родственниц. Когда Карлу IX донесли, что русский царь намерен взять себе супругу в Польше, он решил, что речь идет о сестре Сигизмунда принцессе Анне. Предстоящую свадьбу нужно было остановить любым способом! Карл IX пришел в такое отчаяние, что решился на крайне рискованный и недостойный высокой дипломатии поступок. Наместник в Нарве Самуэль Нильссон получил приказ передать воеводе в Ивангороде Ивану Салтыкову, что принцесса Анна отличается безнравственной и разгульной жизнью и потому не может быть хорошей супругой русского царя. Ответ из Иван-города прозвучал для Карла IX как пощечина. Иван Салтыков сообщил, что не собирается направлять в Москву столь бесстыдное послание, оскорбляющее царя. Что же касается утверждений о низких нравственных качествах принцессы, то не в интересах шведского короля афишировать это, поскольку «она с вашим господином королем Карлом родня и относится к одной с ним семье и тесно с ним общалась».

Впрочем, Карл IX напрасно беспокоился о том, что русскому царю могут подсунуть его разгульную родственницу принцессу Анну. В мае 1606 года в Москве короновалась в царицы Марина Мнишек, дочь сандомирского воеводы, у которого Дмитрий жил во время своего пребывания в Польше. Но этот брак уже ничего не мог изменить ни в худшую, ни в лучшую сторону для Швеции. На аудиенции у Дмитрия успел побывать посланник Карла Фредерик Татс, предложивший царю ратифицировать Тявзинский договор и заключить союз против Польши. Король, зная о польских симпатиях Дмитрия, шел ва-банк, принося в жертву своего дипломата. Дмитрий приказал задержать Татса, чтобы впоследствии передать его Сигизмунду, а Карлу IX направил высокомерное письмо, где предлагал вернуть престол законному шведскому государю Сигизмунду. Послание свидетельствовало о крайней самоуверенности нового властителя России. В его титуле появилось невиданное в Европе добавление — «непобедимейший». Не напрасно секретарь Дмитрия поляк Бучинский предупреждал царя, что того погубит заносчивость, ведь только Бог может быть непобедимым!

27 мая 1606 года устроенный боярами дворцовый переворот увенчался успехом. Дмитрий был убит. Царя и его ближайшего соратника Петра Басманова раздели догола и, привязав к ногам веревку из мочалы, выволокли из Кремля и бросили на базаре. «Затем туда были принесены стол и скамья, — пишет свидетель происшедшего Конрад Буссов, — царя положили на стол, а Басманова поперек на скамью перед столом, так что ноги царя лежали на груди Басманова. Из Кремля приехал боярин с маской и волынкой, маску он положил царю на живот у стыдного места, а дуду от волынки воткнул ему в рот, положив меха на грудь, и сказал: „Ты, сукин сын и обманщик земли нашей, достаточно долго заставлял нас свистеть для тебя, посвисти же разок теперь и ты для нас!“» Три дня лежал царь, которого еще недавно чествовала вся Москва, на базаре, и все, кто хотел, могли над ним надругаться. Его вымазали дегтем, женщины превратили в сплошную рану его детородный орган, сорвав прикрывавшую его маску и натянув ее на лицо Дмитрия. Наконец изувеченное тело зарыли в землю за городом.

Вслед за этим внезапно наступил холод, длившийся восемь дней, погубивший все хлеба и даже траву на полях. По Москве поползли тревожные слухи. Одни говорили, что Дмитрий был колдуном и теперь будет мстить за свою смерть, другие — что заморозки явились как Божье наказание за убийство законного властителя. Царем выбрали боярина Василия Шуйского. Даже внешне он не походил на героя, необходимого России на троне в это тяжелое время. Царь был, по описанию современника, «приземист и смугловат. Носил бороду лопаткой, наполовину седую. Небольшие воспаленные глаза уныло глядели из-под густо заросших бровей. Нос с горбинкой казался излишне длинным, а рот чересчур широким на круглом лице».

Шуйский, опасаясь, что народные волнения сметут его с шаткого трона, распорядился выкопать тело Дмитрия, порубить на куски и сжечь. Затем пепел зарядили в пушку и выстрелили им в сторону Польши. «Иди туда, откуда пришел!» — кричали при этом заправлявшие отвратительной церемонией приспешники нового властителя.

Во время устроенного при смещении Дмитрия побоища толпа убила почти три тысячи поляков, съехавшихся на свадебные торжества в Москву. «А которых Господь Бог сохранил, тех совсем обобрали. Из тех, что в живых остались, много было раненых, поколотых. Притеснения и жестокости свирепые и неслыханные! — рассказывает один из поляков, переживших жуткую ночь. — Над бездыханными трупами измывались. Кололи, пороли, четвертовали, жир из них вытапливали, в болото, в гноище, в воду метали и совершали всяческие убийства… Около полудня этот дебош унялся. Несколько раз снова возникали стычки и нашим чинились жестокие притеснения и мучения. Более всего нашим вреда творили чернецы и попы в мужичьей одежде, ибо и сами убивали, и чернь приводили, приказывая нас бить, говоря, что „литва“ приехала нашу веру рушить и истреблять… В тот же день по улицам лежали нагие тела убитых с ужасными ранами, вплоть до утра, когда их похоронили всех в могилах под Москвой, других в болотах и гноищах погребли, а некоторых в воду пометали».

Это была вторая Варфоломеевская ночь, похожая на парижское побоище даже в деталях. Накануне восстания дома, в которых жили поляки, пометили мелом. Многие из убитых были людьми знатными. Большое польское посольство, находившееся в то время в Москве, пощадили, но дипломатов и их свиту ограбили и посадили под арест. О сближении нового русского властителя с Польшей отныне не могло идти и речи.

Ивангородский воевода Салтыков, еще недавно так ревностно отстаивавший честь царя Дмитрия, передал в Нарву радостное известие, что на российский трон взошел настоящий царь Василий, а мошенник папист убит.

Однако спокойного царствования у царя Василия не получилось. Не успел развеяться дым от выстрела пушки с прахом Дмитрия, как в России заговорили о его чудесном спасении. «Тот, кого бояре выдавали за убитого Дмитрия, был другим человеком!» — шептали в Москве, передавая из уст в уста рассказ поляка Хвалибога, лакея Дмитрия, уверявшего, что он не узнал своего господина в человеке, труп которого был выставлен на Лобном месте. Бояре представили народу тело низенького толстого человека с начисто выбритой головой и волосатой грудью, царь же был худощав, выше ростом, носил локоны до ушей по моде европейских студентов, и на груди у него не было волос.

Шутовская маска, которой прикрыли обезображенное побоями лицо Дмитрия, теперь оказалась главным аргументом в пользу чудесного спасения царя. «Зачем закрыли лицо царя, если подмены не было! Недаром бояре сожгли тело человека, которого они выдавали за Дмитрия, — они боялись, что их уличат в обмане», — слух полз по базарам и кабакам русской столицы, и шпионы нового царя ничего не могли с этим поделать. Схватит стража одного смутьяна, а на его месте тут же появляются двое других! Казни и пытки лишь убеждали чернь в боярском заговоре. Царь Василий Шуйский, носивший обидное прозвище Шубник из-за развернутого в его вотчинах выгодного шубного производства, не знал, что предпринять для успокоения страны. Он запутался в интригах, пробивая себе путь к престолу. «Царь Василий изолгался!» — говорили в Москве, вспоминая, как Шуйский, возглавлявший в свое время комиссию по расследованию обстоятельств гибели царевича Дмитрия в Угличе, уверял, что мальчик погиб, напоровшись на собственный нож. Затем, когда из Польши пошел на Москву победоносный претендент на престол, объявивший себя Дмитрием, Шуйский объявил, что истинный царевич спасся и лично выехал встречать польского ставленника в Тулу, готовя его торжественное вступление в Москву.

Народ мог бы простить Шуйскому прежний обман, если бы его выбрал в цари Собор, представлявший всю страну. Но кучка бояр, решившая сделать Шуйского царем, боялась проиграть и потому торопилась с утверждением его на троне. Даже среди московских бояр единства по поводу кандидатуры Шуйского не было. За депутатами в другие российские города посылать не стали. Еще не стерлась с деревянных московских мостовых кровь убитых поляков, как Шуйского провозгласила царем толпа его московских сторонников. «Другого царя князя Василия Ивановича Шуйского избрали. На этом избрании было очень мало бояр и народа; без позволения всех избрав, царя сразу представили миру», — сообщает дневниковая запись одного из поляков, находившегося в те дни в Москве. Тот же автор так рассказывает о действе, с помощью которого новый царь решил окончательно развеять слухи о спасении Дмитрия. В Углич послали комиссию, которая разыскала могилу погибшего два десятка лет назад царевича, и мощи торжественно привезли в Москву, объявив Дмитрия святым. Главным доказательством «мученичества» царевича, приблизившего его к Богу, считалась нетленность тела — и потому останки Дмитрия подменили: «…здесь бьш свежий труп. С великим обрядом проводили тело в церковь, в которой хоронят московских царей. Там надолго встали. Торжество, церемония, крестный ход со звонами возвещали о больших чудесах, творившихся около того тела. Наняли мужика, который притворился слепым, как мы узнали об этом, и когда его подвели к гробу, прозрел. Но другим — хромым, немощным — никому не помогало. Эти уловки и плутовство, которыми чернь ослепляли, продолжались до следующего дня».

Тех, кто сомневался в истинности организованных чудес, ждало суровое наказание. Патриарх объявил об отлучении от церкви особенно злостных скептиков, а колеблющимся было предложено для чтения наскоро составленное житие нового святого, в котором говорилось, что неповинным страданием убиенный царевич стяжал себе нетление и дар чудес.

Москва окончательно хоронила Дмитрия, а на южных окраинах России происходило его новое рождение. Многие города не признали власть Шуйского, отказавшись верить в смерть первого Лжедмитрия. Спасшегося царя еще никто не видел, но его именем уже начался захват территорий, верных Шуйскому. Волна восстания пошла из Северской области, пограничной с Польшей. Во главе многотысячного разношерстного войска, состоявшего из запорожских и донских казаков, беглых крестьян и мелких помещиков, встал Иван Болотников, бывший боярский холоп, испытавший и седло казачьего коня, и скамью турецкой галеры. Он объявил себя воеводой царя Дмитрия и двинул свою армию на Москву. «Убивайте бояр и дворян, берите себе их жен и дочерей!» — эти воззвания Болотникова к крестьянам и городской бедноте срабатывали лучше всяких петард, открывая перед ним ворота крепостей. Взяв город, воеводы Болотникова устраивали «народный суд» над приверженцами Шуйского. Их затаскивали на колокольни и спрашивали собравшихся внизу горожан: «Судить или миловать?» Чаще всего разъяренные массы орали «Судить», и тогда несчастного тут же сбрасывали вниз, к ногам толпы.

С лета 1606 года Карл IX забрасывал Василия Шуйского предложениями о помощи против восставших, но Москва поначалу вообще отрицала факт беспорядков в государстве. Шуйский сообщал шведскому королю, что его армия вышла в поход против татар. Когда царским войскам удалось одержать несколько побед над Болотниковым, к Василию Шуйскому вернулось свойственное московским царям высокомерие. Он приказал воеводе в Кореле (Кексгольме) князю Мосальскому писать в Выборг, для передачи Карлу IX: «Великому государю нашему помощи никакой ни от кого не надобно, против всех своих недругов стоять может без вас и просить помощи ни у кого не станет, кроме Бога».

Однако пренебрежительный тон царского ответа не мог обмануть Карла IX. Наместники в Нарве и Выборге сообщали о бурлении в приграничных русских районах, о том, что важные крепости, в том числе Корела и Орешек (Нотебург), не признают Шуйского царем, сохраняя верность Дмитрию. Повсюду рыскали шайки конных казаков, грабивших всех без разбора и присягавших то Шуйскому, то Дмитрию из соображений собственной выгоды. Конечно, дела царя обстояли совсем не так хорошо, как он пытался это представить. От письма к письму тон посланий Карла IX Шуйскому становился все более угрожающим. Он предлагал срочно организовать встречу комиссаров в пограничной деревне Систербэк для обсуждения ратификации Тявзинского мира, в противном случае Карл будет искать примирения с поляками и начнет захватывать русские территории. «Не выбирайте слов, добиваясь своего», — инструктировал король своих представителей, считая, что своим обычным вежливым стилем общения дипломаты лишь испортят важное дело. Комиссары получили инструкцию требовать у русских на переговорах все важные приграничные крепости: Нотебург, Кексгольм, Ям, Копорье, Ивангород и Колахус. Впрочем, если бы русские сочли эти притязания чрезмерными, можно было уступить, согласившись лишь на ратификацию мирного договора. С начала августа 1606 года шведские комиссары кормили комаров в лесной глуши на берегу быстрой и узкой реки Сестры, ожидая прибытия русских посланцев. Прошел месяц, начался второй, наступили осенние холода, полились дожди — вести переговоры было не с кем. Царь явно уходил от ответа, сообщая, что прибытие его представителей задерживается из-за моровой язвы в России. По той же причине он не мог отпустить домой находившееся в Москве шведское посольство. Карл IX был уверен, что эпидемия в России утихнет, как только царь убедится в серьезности его угроз. В Выборг стали стягиваться войска, которым было приказано неожиданным броском захватить Кексгольм или Нотебург в качестве залога для переговоров с Россией. Если представится случай, следовало взять и куда более серьезный куш — мощную Ивангородскую крепость. Здесь Карл возлагал надежды на вербовку ивангородского воеводы князя Салтыкова, тайного противника Шуйского.

Нарвский и выборгский наместники и сидевшие без дела на Сестре комиссары получили инструкции оказывать покровительство русским перебежчикам и пытаться отделить от России Новгород. Новгородцам следовало напоминать о временах их свободы от Москвы и обещать помощь Швеции, если Новгород снова, как это было чуть более ста лет назад, захочет стать независимым. Если Новгород решит перейти под покровительство Швеции, это также следовало приветствовать.

Карлу IX не пришлось прибегать к интервенции — на него работали успехи восставших. Поняв, что без «живого царя» победить Шуйского будет трудно, Болотников послал в мае 1607 года своего атамана Заруцкого к польским рубежам с откровенно циничным поручением «искать Дмитрия». Замену первому Дмитрию искали не только болотниковцы: свой царь нужен был польским и литовским авантюристам, спасшимся после московского побоища и горевшим жаждой мести, о новом Дмитрии мечтали тысячи польских дворян, не знавших, кому предложить свой меч после закончившегося в Польше восстания против короля Сигизмунда, так называемого «рокоша». Дмитрия ждали вольные шайки казаков и холопов, расплодившиеся по всей России. И в августе 1607 года в белорусском городке Стародубе-Северском пропавший царь неожиданно обнаружился. В историю он вошел как «вор», поскольку, в отличие от первого Лжедмитрия, человека яркого и незаурядного, по своим личным качествам мог играть лишь роль марионетки в руках использовавших его людей.

Русские послы, отправленные Василием Шуйским в Польшу для улучшения отношений между двумя государствами после убийств и арестов польских подданных в Москве, так доносили в своем отчете о результатах расспросов людей, видевших очередного претендента на престол и ответивших на вопрос «каков он рожеем и волосом и возрастом»: «И они сказывали, что возрастом не мал, рожеем смугол, нос немного покляп, брови черны не малы, нависли, глаза не велики, волосы на голове черны курчеваты, ото лба вверх взглаживает, ус чорн, а бороду стрижет, на щеке бородавка с волосы, по полски говорит и грамоте полской горазд, и по латыни говорить умеет». Роль Дмитрия взял на себя нищий белорусский учитель, которого несколько мелких дворян вытащили из тюрьмы. В своих воспоминаниях поляки, служившие у «вора», рассказывают, что в его царское происхождение мало кто верил. Убедить войско не помог даже «экзамен», устроенный новому царю на глазах у всех одним из приближенных князя Рожинского, выбранного поляками своим гетманом. Этот приближенный, некий Тромбчинский, знавший первого Дмитрия, стал расспрашивать «вора» о разных событиях, случившихся при его предшественнике. Тот отвечал правильно, поправляя там, где вопрос содержал заведомые неточности. Всем было выгодно признать устроенный спектакль успешным испытанием царя. Когда бояре Василия Шуйского утверждали в письме польскому королю, что «вора водят с собою» по Московскому государству «королевские люди князь Р. Ружинский да князь А. Вишневецкий с товарищи, называючи его прежним именем, как убитый Рострига назывался, — царевичем Дмитрием Ивановичем», они были недалеки от истины. Князь Рожинский при первой же встрече со вторым Лжедмитрием продемонстрировал, какая роль отводится тому в походе на Москву. «Чтобы царь не сбежал, мы прямо на круге выбрали стражу и поставили при нем. От отчаяния он решил себя уморить и выпил немыслимо сколько водки, хотя всегда был трезвым», — пишет в своем дневнике польский ротмистр Николай Мархоцкий.

Ядро армии второго Лжедмитрия составили четыре тысячи польских дворян, профессиональных воинов, сражавшихся в конном строю в тяжелых доспехах. К ним стали стекаться поляки, находившиеся в русском плену в разных городах. «Из нашего товарищества 15 слуг разных панов составили заговор и присягнули на том, чтобы уехать к войску, которое было против Шуйского, кого бы там ни застали: хоть Дмитрия, хоть Петрушку, хоть кого-нибудь другого», — сообщает дневниковая запись одного из поляков, содержавшегося под стражей после московского побоища.

К осени 1608 года в лагере второго Дмитрия, по подсчетам поляков, было «18 000 польской конницы и 2000 хорошей пехоты, не считая 30 000 запорожских казаков и 15 000 донских». Практически вся Россия оказалась в руках сторонников второго Лжедмитрия, у Шуйского оставались лишь Москва, Новгород с русским Севером и Нижний Новгород. Ворваться в Москву с ходу в июне 1608 года Лжедмитрию не удалось, и он предпринял ее осаду. В местечке Тушино под Москвой вырос огромный деревянный город — временная его столица. На вершине холма разместился его дворец: просторная деревянная изба, окруженная шатрами польских военачальников и избами русской знати. Ниже раскинулись наспех сколоченные крытые соломой будки, в которых устроился народ попроще.

По сути дела, один город вел осаду другого. Число сторонников Шуйского таяло, в армию стали призывать даже чиновников, занимавшихся сбором налогов, из тюрем выпустили преступников и, кое-как приодев, дали им в руки оружие. Дворяне, обязанные нести военную службу, скрывались от призыва по домам городских обывателей и крестьянским избам. Царские грамоты запрещали не только укрывать, но даже впускать в дом дворян, грозя за ослушание лишением имущества и казнью. Прежде такого не бывало. Царь еще мог набрать большое войско, но оно скорее походило на кусок гнилой дерюги, расползающейся в руках при малейшем усилии. Даже Москва, считавшаяся прежде главной опорой Шуйского, стала колебаться. Рассказывая об июньском бое, едва не окончившемся взятием Москвы Лжедмитрием, современник сообщает, что москвичей охватила паника: «После того бою учали с Москвы в Тушино отъезжати стольники, и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы, и городовые дворяне, и дети боярские, и подьячие, и всякие люди». Наступила длинная полоса так называемых «перелетов»: приближенные Шуйского уезжали в Тушино, получая там чины и награды, затем, уже в высоких чинах и с новыми поместьями, возвращались к Шуйскому. И тот, в свою очередь, награждал их за уход от «вора». Многие знатные люди по нескольку раз становились подданными то Лжедмитрия, то Василия Шуйского. Впрочем, безнаказанно «перелетать» могли лишь дворяне и богатые купцы, простых обывателей, побывавших в Тушине и вернувшихся в Москву, царские слуги хватали по ночам, чтобы не привлекать излишнего внимания, и топили в Москве-реке.

Лагерь самозванца ни в чем не нуждался, со всей страны везли туда продовольствие и разные товары. «Они завалили лагерь всяким провиантом: маслом, мукой, медом, питьевыми медами, солодом, вином, всевозможным скотом в таком изобилии, что можно было удивляться. Головы, ноги, печень, легкие и другие внутренности животных выбрасывались, и их так много лежало всюду на проходах в лагере, что собаки не могли всего сожрать, и из-за этого в лагере распространилось такое зловоние, что даже стали опасаться мора. Ежедневно самые маленькие люди в лагере варили и жарили что только есть отменного, пили больше медов, чем пива, в таком изобилии был найден сотовый мед у крестьян и в монастырях», — описывает жизнь в тушинском лагере находившийся там Конрад Буссов.

То, чего не было в других городах России, поставляли московские купцы. Они продавали в Тушино даже порох и свинец, которыми армия самозванца убивала на следующий день жителей Первопрестольной. Власть Василия Шуйского стала такой зыбкой, что он не решался наказывать перебежчиков и купцов, торговавших с врагом: достаточно было искры, чтобы в Москве поднялось против него восстание. Недовольство царем было вызвано не только его военными неудачами, но и начавшимся в столице голодом. Продовольственные обозы лишь изредка прорывались по дорогам, перекрытым сторонниками Лжедмитрия. Цены на хлеб в столице взлетели в несколько раз. Даже в ближайшем окружении царя зрела измена. Еще за год до осады Москвы тушинцами десять бояр явились к Шуйскому и, описав несчастья, обрушившиеся на Россию в его царствование, уговаривали его уйти в монастырь. Тогда власть царя была еще крепка, и Василий Шуйский отправил наглецов в тюрьму. Но если бы эта история повторилась сейчас, царь не смог бы подвергнуть их даже такому относительно мягкому наказанию. Верных слуг у него почти не осталось.

«Шуйский, видя, что Бог не шлет ему счастья, обратился к помощи дьявола и его орудий, стал вовсю заниматься колдовством, собрал всех слуг дьявола, чернокнижников, каких только можно сыскать в стране, чтобы то, чего не сумел бы один, мог сделать другой. У многих беременных женщин он велел разрезать чрево и вынуть из него плод, а также убить много здоровых лошадей и вынуть у них сердце. Тем самым колдуны добились того, что если такое сердце куда-либо закапывали или зарывали, то люди Шуйского побеждали, стоило только воинам Димитрия перейти за эту черту. Если же московиты переходили за эту черту, то тогда поляки их одолевали», — рассказывает Конрад Буссов об отчаянных усилиях Шуйского переломить судьбу.

От обращения к дьяволу было совсем недалеко и до сближения с давним российским врагом — Швецией. Царь, по сообщению летописи, сидел в столице подобно «орлу бесперу, без клюва и когтей».

Дипломатические усилия Карла IX, сообщавшего царю в одном из последних писем, что от цезаря, турецкого султана и короля Персии ему известно о плачевном положении России, наконец-то дали плоды. В августе 1608 года гонец доставил нарвскому наместнику Филиппу Шейдингу послание новгородского воеводы князя Михаила Скопина-Шуйского. Царь отправил этого своего юного племянника из Москвы в Новгород для организации народного ополчения в еще не охваченных смутой северных районах страны. Ему были даны самые широкие полномочия, в том числе право договариваться со шведами о наеме войска. «Послати в немцы нанимати немецких людей на помочь», — гласила царская инструкция. Немцами в то время в России называли многих иностранцев, в том числе шведов. Приведем наиболее важные отрывки из этого послания, открывшего путь к союзу двух государств, первому за всю историю их существования: «Писал многижда к царскому величеству к великому государю нашему, царю и великому князю Василию Ивановичу всея Руси государь ваш Карлус король, оказуючи любов свою к нему великому государю… хотел помогати от польских и литовских людей… и ныне великий государь наш… хочет быти с Карлусом королем в вечном миру и в соединении и на всех недругов стояти за один… а к вам в Ругодив (русское название Нарвы. — А. С.) велел отписати, чтоб вам вскоре собрати ратных людей тысячю человек конных и прислати их тотчас ко мне в Великий Новгород, а корм им везде по дороге будет готов, и что месецов заслужат, и государь царь пожалует их великим своим жалованьем». В письме выражалась также готовность царя ратифицировать Тявзинский мир.

Скорость распространения информации в то время зависела от резвости коня, скакавшего по плохим и опасным дорогам, да от ветра на море, игравшего неуклюжим парусником: отголоски стремительно менявшихся событий в Москве доходили до короля иногда с месячным опозданием и в сильно искаженном виде. Послание Скопина-Шуйского, составленное от имени царя, легло на стол Карла IX практически одновременно с двумя другими сообщениями. В одном утверждалось, что Шуйский убит и власть в Москве взял Дмитрий, другое, пришедшее несколько позже, уведомляло, что Шуйский жив, но смещен с трона все тем же самозванцем. Приграничные города — Ивангород, Ям и Гдов — палили из пушек, приветствуя возвращение на законный престол чудесно спасшегося Дмитрия. Шведские агенты сообщали, что имя Шуйского исключили из поминальников в молитвах, новый воевода в Ивангороде князь Иван Хованский лишь укрепил веру шведов, что Шуйский пал. Воевода отчитал шведских послов, прибывших в Нарву из Стокгольма и просивших о съезде, за то, что те в своих письмах пишут царем «изменника Васки Шуйского имя». Король в этих обстоятельствах решил действовать, ориентируясь на две возможности. Одна предполагала, что Василий Шуйский жив и еще является русским царем, другая — что он умер или смещен. Пограничная пропаганда шведов летом и осенью 1608 года исходила из худшего: Василий Шуйский перестал существовать либо физически, либо как политическая фигура. Через границу переправлялись манифесты короля с призывом к русскому населению не поддерживать ставленника поляков, а взять царя с кровью Владимира Мономаха, из своих давних властительных династий. Король сообщал, что готов по просьбе русской нации прислать войска, чтобы встать на защиту «старой греческой религии», которую собираются разрушить поляки. Обильно насыщая льстивыми строчками о русской религии свои пропагандистские послания, король, очевидно, невольно морщился: как истинный лютеранин, он считал русских нехристями, которые ничем не отличались от турок.

Впрочем, глядя на наивных и невежественных московитов, устроивших настоящий парад государей в последние годы, трудно было сохранять сдержанность. Карл IX, осведомляясь у новгородского воеводы по поводу того, кто сейчас является царем на Руси, сорвался и принялся выговаривать русским, меняющим своих правителей так же часто, как зайцы — цвет: «…летом он серый, а зимой он белый». Примеру монарха следовали его представители в пограничных крепостях. Наместник в Улеаборге Исаак Баем упрекал игумена Соловецкого монастыря, не стесняясь в выражениях. Русские люди, по его мнению, так часто свергали своих государей, что литовцы скоро им всем головы разобьют, и следовало стыдиться, выбирая в цари всякого негодяя, которого им приведут литовцы. «Сами поляки четко и откровенно говорят, что он — не настоящий Дмитрий и что они могут за одну ночь выпекать по 15 таких бродяг», — пытался вразумить нарвский наместник ивангородского воеводу. Но письменные убеждения шведов не действовали на русские пограничные крепости, присягнувшие второму Лжедмитрию. На шведскую пропаганду оттуда огрызались, что Васька Шуйский продался шведам, хочет ввести «лютерскую» веру в России и потому верные ему русские отдались сатане и его слугам.

«Значит, Шуйский жив и еще не потерял престола», — заключили в Швеции, изучив эти контрпропагандистские послания. Следовательно, письмо Скопина-Шуйского с просьбой о помощи являлось не частной новгородской инициативой, оно было продиктовано из Кремля.

В ноябре 1608 года королевский секретарь Монс Мортенссон, прибыв в Новгород, заключил от имени шведского короля предварительное соглашение об оплате и составе вспомогательных войск. Стороны договорились, что Швеция предоставит три тысячи пехоты и две тысячи всадников. Одновременно в Лифляндии, где война несколько утихла, вовсю шла вербовка иностранных наемников для похода в Россию. Королевский комиссар привлекал солдат со всей Европы, успевших повоевать и на польской, и на шведской стороне, гарантируя высокое жалованье и возможность беспрепятственно грабить в неповинующихся царю районах. «Царь обещает платить конному 25 далеров, а пешему солдату — 12 далеров в месяц. Платить начнут сразу после перехода русской границы!» — вешали вербовщики в лифляндских кабаках и на площадях разрушенных войной городов, угощая пивом за счет казны ободранное и обнищавшее воинство. Деньги предлагались немалые — более чем в два раза превышавшие обычную шведскую солдатскую плату. Оборванцы с оружием уже чувствовали себя богачами. На 12 далеров можно было купить трех коров, или двенадцать бочек ржи, или четыре бочки пива — в какой ходовой товар ни переводи, получалось много.

Войско собирался возглавить популярный среди солдатского сброда человек: сам главнокомандующий шведскими войсками в Лифляндии граф Мансфельд. «Большому воеводе, графу», как обещали русские на переговорах в Новгороде, они дадут пять тысяч далеров в месяц. Опытным воинам, пропившим и проевшим после увольнения из армии одежду и даже оружие, обещали предоставить экипировку в Або. Туда уже прибыли специальные представители Скопина-Шуйского — стольник Семен Головин и дьяк Сыдавной Зиновьев с казной в пять тысяч рублей, предназначенной на снаряжение войска.

Вооруженный последними секретными королевскими инструкциями, граф Мансфельд поднялся в Ревеле на борт корабля, отправлявшегося в Або. Карл IX призывал полководца не особенно увлекаться помощью русским, главной задачей были территориальные приобретения для короны. Прежде всего следовало с парой тысяч воинов, используя петарды, захватить Ивангород, перешедший на сторону второго Лжедмитрия. Если русские возмутятся, объявив это нарушением мира, их нужно обмануть, сказав, что город взят по просьбе Василия Шуйского для него самого.

Увы, каприз природы помешал графу Мансфельду войти в русскую историю и сказочно разбогатеть. Корабль едва вышел из ревельской гавани, как начался один из обычных на Балтике в ноябре штормов. Громоздкий парусник никак не удавалось развернуть на север, к близкому финскому берегу — шквалистый западный ветер рвал паруса, направляя корабль в открытое море. Многочасовая борьба со стихией закончилась полным поражением. Финский берег и Або остались по правому борту, корабль отнесло к побережью Швеции.

Ветер оказался стеной, которую так и не смог преодолеть шведский полководец. Вскоре планы короля в отношении графа Мансфельда изменились: наступление польской армии в Ливонии потребовало его возвращения туда. На роль командующего вспомогательным войском появилась другая кандидатура. Это был 26-летний Якоб Делагарди, сын прославленного Понтуса Делагарди, захватившего у русских в 1580–1581 годах ряд приграничных крепостей, в том числе Кексгольм, Нарву, Ивангород, Яму и Копорье. Военные успехи старшего Делагарди в Эстляндии и Ингерманландии оставили такой след в народном сознании, что темные люди считали его союзником самого дьявола. «Когда у Понтуса не хватало солдат, он ощипывал курицу, произносил заклинание и сдувал ее перья с ладони. Едва эти перья падали на землю, как из них вырастали закованные в железо солдаты», — рассказывали эстонские и русские крестьяне долгими зимними ночами легенды о страшном шведе, пришедшем когда-то в их края со своим заколдованным мечом.

Все завоевания Понтуса, кроме Нарвы, шведам пришлось впоследствии отдать русским, и теперь его сыну Карл IX доверил повторить подвиг отца. Новость о том, что «Понтус вернулся», разойдясь по Ингерманландии, должна была парализовать волю защитников русских крепостей.

Впрочем, свои истинные намерения шведский король доверял лишь текстам секретных инструкций. Представителям Василия Шуйского он сообщил о куда более скромных требованиях в обмен на шведскую помощь. Русский великий князь должен был навечно отказаться от притязаний на Ливонию, подтвердить на все времена Тявзинский мир и передать Швеции крепость Кексгольм, называемую у русских Корелой, вместе со всем уездом. Новгород и Швеция приступили к подготовке договора. Король предвидел, что на пути соглашения появятся препятствия, но их оказалось куда больше, чем он мог предусмотреть.

Дипломатов в то время подстерегали самые разные опасности: их убивали на дорогах разбойники, они тонули в море, их бросали в тюрьмы разъяренные иностранные властители, которым не было знакомо сегодняшнее понятие «дипломатического иммунитета». В сношениях с Россией послы могли стать жертвами и еще одного коварного врага — алкоголя. «Напоить иностранца у русских считается вопросом чести, а те, кто не может или не хочет упиться, не пользуются никаким уважением. Напротив, они всячески превозносят тех, кто без меры напивается пивом, медом и вином», — писал шведский дипломат Петр Петрей, находившийся в Москве в 1608 году с поручением Карла IX предложить Василию Шуйскому заключить договор со Швецией. Спаивая иностранных дипломатов с тем, чтобы у тех от алкоголя развязались языки, их русские партнеры и сами рисковали жизнью. Жертвой дипломатической традиции стал посланный Михаилом Скопиным-Шуйским в Стокгольм курьер. В январе 1609 года от Карла IX в Новгород пришло скупое сообщение, что курьер «Петр Филиппович упился самогоном в усмерть».

Вот как рассказывает об этом драматическом эпизоде Петр Петрей: «Как женщины, так и мужчины пьют до неумеренности и излишества, так что не в состоянии ни ходить, ни стоять: от того многие из них и умирают скоропостижно, что и случилось в славном столичном городе Стокгольме, во время знаменитого короля Карла IX, к которому послан был от Великого князя один москвитянин за каким-то делом. Вечером в жилище его поставили перед ним разных напитков, испанских, рейнских и других вин: он пил их по-скотски за свое здоровье и неумеренно прикладывался к водке, несмотря на напоминания шведов, что эта водка то же самое вино, которое гонят у русских из овса и воды, и потому ее нельзя так много пить, как он пьет. Он не обращал на то внимания и все продолжал пить, так что наутро, когда ему следовало бы быть на представлении у короля, нашли его мертвым».

К счастью, главные русские переговорщики — Семен Головин и Сыдавной Зиновьев, — так же как и их шведские партнеры послы Йоран Бойе и Арвид Теннессон, отличались крепким здоровьем и выдержали почти месячные обсуждения в Выборге, перемежавшиеся обильными возлияниями. 28 февраля 1609 года договор был заключен. Русские послы от имени царя и под ответственность князя Михаила Скопина-Шуйского подписали соглашение, согласно которому Тявзинский мир подтверждался на все времена, царь отказывался от притязаний на Лифляндию и передавал Швеции в вечное владение Кексгольм с уездом. Территориальная уступка могла лишить Шуйского последних сторонников в России, поэтому послы просили хранить этот пункт договора в глубокой тайне. «Велев выйти своим спутникам, они под клятвой молчания, секретным образом и на языке, без переводчика непонятном, уславливаются о присоединении Кексгольмского замка с областью навсегда к шведским территориям, а также об утверждении великим князем в течение двух месяцев актов, касающихся этого», — сообщает о ходе переговоров шведский историк XVII века Юхан Видекинд, имевший доступ к ныне утраченным документам. Кексгольм следовало передать Швеции через одиннадцать недель после начала похода.

Король обязался предоставить Шуйскому пятитысячное войско по уже утвержденным ранее расценкам. Общая плата составляла 32 тысячи рублей в месяц — огромная сумма для российской казны, если учесть, что ежемесячное жалованье десятитысячного отборного стрелецкого войска обходилось царю в шесть раз дешевле. Король обещал дать впоследствии дополнительно несколько тысяч солдат за ту же плату, исходя из своих возможностей. Шведские военачальники, согласно русскому тексту договора, обязывались быть у Скопина-Шуйского «в послушанье и в совете, а самовольством ничего не делати».

Наемникам сообщили, что идти нужно до самой Москвы, где сидел на своих богатствах окруженный со всех сторон врагами русский царь. Уж там он достойно вознаградит каждого за помощь. Воображение солдат рисовало сокровища Кремля, о которых в Европе ходили легенды. Один камешек из царских сундуков мог обеспечить простого человека на всю жизнь! С другой стороны, даже самым отважным было страшновато отправляться в бесконечные дикие русские просторы. В таком дальнем походе — более чем в тысячу километров — не был ни один европейский солдат. Оставалось надеяться на удачу и помощь высших сил. Наемники показывали друг другу свою секретную защиту, у одного это были кости святых покровителей, у других — листочки с заклинаниями, спасавшими от пули и удара меча. По опыту своих прежних сражений они знали, что многих их товарищей не защитили от смерти самые надежные амулеты и заговоры, но это лишь означало Божью волю, от которой не уйдешь. Возле русской границы собрались тертые люди, пришедшие сюда, как гласила популярная среди шотландских наемников поговорка, не для того, чтобы спросить, который час и вернуться домой. Ветер с востока доносил до Выборга дым пожарищ. Это был знакомый будоражащий запах войны, суливший кому славу, кому наживу, а кому и смерть.