Благочестивая Головкина, или На Колыму по высочайшей милости

В конце 1741 года гонцы разнесли по Российской империи весть о вступлении на престол дочери Петра Великого — Елизаветы. Новая императрица пожелала, чтобы на предстоящей коронации все подвластные ей народы были представлены «пригожими девицами». Для доставки оных девиц отрядили специальных посланцев; ехать на Камчатку, самый край российской земли, выпало штабс-курьеру Шахтурову. Прошло несколько недель, и 19 января 1742 года вслед Шахтурову через заставу близ нынешнего Аничкова моста в середине Невского проспекта, где в ту пору пролегала городская черта Санкт-Петербурга, выехали под усиленной охраной сани. В них сидели двое, мужчина и женщина, причем женщина, бледная, с плотно сжатыми губами, держала голову высоко и смотрела прямо перед собой, а мужчина весь утонул в тулупе, и невозможно было угадать ни черты лица его, ни фигуру.

Это были лишенный всех постов, чинов и званий граф Михаил Головкин и его жена Екатерина, одна из влиятельнейших дам петербургского света. Еще совсем недавно положение вице-канцлера, кабинет-министра и доверенного лица матери царя-младенца Ивана Антоновича, который «взошел» на трон в два месяца и пять дней от роду, вызывало к Головкину всеобщую зависть, и вот — опала, обвинение в государственной измене, смертный приговор и как царская милость замена отсечения головы вечной ссылкой в острог Германг, расположенный, как считалось, неподалеку от Якутска. «Неподалеку» оказалось в двух тысячах верстах за Якутском, на Колыме. У Германга было и второе, народное, «говорящее» название — Собачий острог. Так завершилась блестящая карьера одного из самых умных и просвещенных русских людей Петровской эпохи.

Головкины состояли в дальнем родстве с царской фамилией. Отец графа Михаила — Гавриил Иванович Головкин был стольником, затем постельничим юного Петра I и остался его ближайшим сподвижником навсегда. Он был рядом с царем во время стрелецкого бунта, работал вместе с ним на голландских верфях, участвовал в Полтавском сражении. В ведении графа Гавриила находились все иностранные дела, а как сенатор он оказывал значительное влияние на внутреннюю политику. После смерти Петра I Гавриил Головкин вошел в Верховный тайный совет, фактически управлявший страной, и весьма способствовал тому, что в 1730 году российский трон достался Анне, вдовствующей герцогине Курляндской.

Дело в том, что именно ему императрица Екатерина I передала на сохранение завещание, согласно которому преемником престола объявлялся Петр II и в очередь за ним — на случай, если он не оставит наследников, — выстраивались дальнейшие потомки Петра I. Но Гавриил Головкин завещание сжег, тем самым единолично направив развитие России по объездной дороге, после чего, надо полагать, не без собственной корысти высказался в пользу Анны Иоанновны — дочери царя Ивана V, соправителя Петра Великого. Корысть же состояла в том, что новая царица была двоюродной сестрой его невестки Екатерины, чья мать Анастасия, урожденная Салтыкова, приходилась родной сестрой царице Прасковье — матери Анны.

Тогда и появилось среди немногочисленных русских сенаторов имя Михаила Головкина, до того снискавшего себе лавры на дипломатическом поприще — уже в двадцать с небольшим лет он был русским министром (то есть послом) в Берлине. Правда, надежды Головкиных на усиление своего влияния при дворе не оправдались — вскоре все места у трона заняли немцы, выходцы из Курляндии. Этот период вошел в историю России под названием бироновщина, поскольку всем в государстве заправлял захудалый курляндский дворянчик Бирон, благосклонностью Анны обретший герцогское достоинство.

Старший Головкин умер в 1734 году и конца бироновщины не дождался, зато младший с лихвой возместил годы ожидания, конец которых он провел в качестве правителя Монетного двора и канцелярии — на должности важной, но далеко не самой значимой в государстве. В 1740 году, когда Анна умерла, а Бирон не сумел удержаться в качестве регента при Иване Антоновиче, звезда Михаила Головкина наконец взошла на российском политическом небосклоне.

Он не участвовал в заговоре против Бирона, однако воспользовался его плодами и сразу выдвинулся на первые роли в новом правительстве. И похоже, это было только начало — слишком долго он ждал, чтобы удовлетвориться достигнутым; амбиции Головкина распространялись куда дальше. Он не мог не понимать, что песенка «немецкой партии», к которой принадлежали остальные члены правительства, уже спета. Граф определенно сам метил в регенты и вполне мог войти в число самых значительных действующих лиц русской истории XVIII века.

Все способствовало тому — и особенно расположение к нему объявленной «правительницей» России матери младенца-императора Анны Леопольдовны, которая приходилась его жене двоюродной племянницей. Доверие «правительницы» было столь велико, что Михаил Гаврилович позволял себе конфликтовать едва ли не со всеми прочими высшими сановниками и даже с супругом Анны Леопольдовны — принцем Антоном-Ульрихом. В какой-то момент, похоже, он переоценил свои возможности, и самоуверенность сыграла с ним злую шутку. Но опасность пришла с неожиданной стороны.

Опытный царедворец, Головкин не мог не понимать непрочность правления Ивана Антоновича. Но коль скоро свое дальнейшее возвышение он однозначно связывал с Анной Леопольдовной, то не нашел ничего лучше, как посоветовать ей объявить себя императрицей. Причем сделал это в письменном виде, но письмо — его еще высокопарно называют манифестом — попало в руки Елизаветы Петровны, которая сама метила на престол. В сущности, этого оказалось достаточно, чтобы судьба графа была определена.

В ночь на 25 ноября 1741 года произошло событие, круто изменившее сам ход русской истории и выдвинувшее на ее авансцену новых персонажей, — гвардия, недовольная тем, что немцы по-прежнему роятся у трона, поторопила ход событий и внесла в царский дворец Елизавету, внесла в буквальном смысле — на руках! Иван Антонович был низложен и оставшиеся двадцать три года жизни прожил скрываемый ото всех на положении Железной Маски в казематах Шлиссельбурга. По счету он был шестым Иваном на русском троне, но современники за время его короткого правления внесли в это дело изрядную путаницу, выпустив монету с его изображением и надписью «Иоанн III». Поэтому историки предпочитают именовать его без упоминания порядкового номера, но с отчеством. Убили Ивана Антоновича уже при Екатерине II; обстоятельства его гибели уже, вероятно, никогда не будут прояснены до конца. Как бы то ни было, перед реальной историей этого самого несчастного русского царя меркнут все фантазии Дюма.

Вернемся, однако, к Головкиным. По стечению обстоятельств в ночь переворота, ничуть не предчувствуя угрозы, Михаил Гаврилович и Екатерина Ивановна давали бал. 24 ноября были именины графини, которые всегда праздновались очень широко. И в этот раз пригласили более сотни гостей обоего пола, веселились далеко за полночь, но празднование прервалось самым неподходящим образом — появлением в бальной зале солдат Преображенского полка. Поздний ноябрьский рассвет Головкин и кое-кто из гостей встретили уже в Петропавловской крепости. Графу пришлось отвечать не только за собственные грехи, но и за содеянное его отцом — не сожги Гавриил Иванович завещание Екатерины I, престол Елизавете, дочери Петра Великого, достался бы на годы раньше и не столь экстремальным способом.

Отдадим должное Елизавете Петровне — она поступила отнюдь не в обычаях своего времени и оставила в живых низвергнутых политических соперников. Хотя и не смогла отказать себе в удовольствии устроить театрализованное представление с воздвигнутым на Васильевском острове эшафотом из неструганых досок, топором, занесенным над шеей первой жертвы, и помилованием в последний миг — заменой казни ссылкой. Во время экзекуции Екатерина Головкина находилась в толпе, причем сохраняла, по словам ее биографа, присутствие духа и пыталась, как могла — хотя бы взглядом, — поддержать мужа.

Вообще-то ссылка Головкина, названная вечной, на самом деле могла продлиться не очень долго. В XVIII веке, бывало, люди по нескольку раз за жизнь отправлялись в ссылку и вновь возвращались на вершины власти. Но, увы, местом пребывания опального графа — вероятно, по советам недоброжелателей Головкина — императрица назвала Якутск. Вопиюще необразованная даже по меркам своего невзыскательного двора, Елизавета не имела никакого понятия о размерах доставшейся ей империи. Конечно, она знала, что Якутск — это далеко, но насколько далеко, даже представить себе не могла. А между прочим, в годы ее царствования путь до Якутска занимал полтора-два, а то и три года, поскольку средняя скорость передвижения составляла не более семи верст в сутки.

Что же до семьи вице-канцлера, то с ней императрица обошлась великодушно. Графине Екатерине не только было сохранено звание статс-дамы и дозволено пользоваться прежними правами и положением, но даже выражалось высочайшее пожелание видеть ее при дворе. В ответ графиня написала императрице письмо. Оставим в стороне изъявления верноподданнических чувств — да и могло ли такое письмо без них обойтись? — и сразу скажем о главном. «На что мне почести и богатства, когда не могу разделять их с другом моим? — писала Екатерина Головкина. — Я любила своего мужа в счастье, люблю его и в несчастье, и одной милости прошу, чтобы с ним быть неразлучно». Она молила о собственной ссылке — о разрешении разделить судьбу мужа. Великодушная императрица не замедлила такое разрешение дать и заодно… лишила графиню имений.

В отличие от Елизаветы графиня Екатерина Головкина географию изучала, да и вообще была неплохо образованна. Где находится Якутск, она знала, равно как знала и то, что мало кто возвращается из тех мест. А те, кому удавалось вернуться, рассказывали невероятные истории о страшных якутских холодах и еще более страшном, на тысячи верст вокруг безлюдье. В год, когда Головкины покинули Санкт-Петербург, на гигантских просторах от Урала до берегов Тихого океана жило несколько сот тысяч человек — в двадцать раз меньше, чем сейчас в одной Москве.

Не сохранились подробности сборов графини: что брала с собой, чьи напутствия выслушивала, тем более — о чем думала. По одной версии, в дорогу их снабдили тулупом и 22 рублями, по другой — дозволили взять с собой имущество, которое везли на двенадцати подводах, двух поваров и четырех слуг. Во вторую версию верится с трудом — хотя бы уж потому, что отъезд совершался в спешке, на следующее утро после несостоявшейся казни. Да и лишения, которые Головкины терпели в ссылке, никак не вяжутся с наличием поваров и слуг. Достаточно вспомнить о неизменном рационе, состоявшем из ржаной муки, рыбы и скудных даров местного лета, причем муки до нового подвоза хватало не каждый год.

Известно, что с мужем Екатерину Ивановну соединили в последний момент, и похоже, что до этого самого момента он не мог поверить в решение жены. Отговаривал ли Головкин жену от опрометчивого поступка? Вряд ли. Разрешения императоров обычно сродни приказаниям. Ему ли, поднаторевшему в дворцовых интригах, было это не знать? А кроме того, если верить очевидцам, граф, совершенно раздавленный случившимся, занят был исключительно собственной персоной. От нервного потрясения у него отнялась правая рука, он рыдал в голос и не мог сам идти — из каземата его вынесли на руках. Графиня, в отличие от мужа, не пролила ни слезинки.

До свалившейся на них напасти Головкины прожили вместе без малого двадцать лет. Когда-то их свадьба заставила говорить о себе столицу несколько месяцев кряду. Это была блестящая партия — оба состояли в родстве с царствующими Романовыми. Головкин был знатен, великолепно образован, знал несколько языков, разбирался в искусствах, но жена, урожденная княжна Ромодановская, превосходила его древностью рода, восходящего к легендарному Рюрику, и тоже не чуралась наук и иностранных языков. Что примечательно — и Головкины, и Ромодановские в отличие от многих других знатных родов сразу пошли за Петром в его преобразованиях, и царь всегда помнил об этом.

Породнить два рода своих сторонников было его идеей, он сам выступил сватом, а потом и маршалом, то есть распорядителем, на свадьбе и собственноручно наливал гостям в кубки вино, а императрица Екатерина I была посаженой матерью невесты. Жениха и невесту Петр знал малыми детьми, ласкал когда-то у себя на коленях, и свадьба эта доставила ему особое удовольствие. Гуляли много дней подряд и между застолий громадным кортежем ездили смотреть подаренное царем имение. Через двадцать лет Головкины ехали по той же дороге, и кортеж их состоял из конвойных солдат.

Но, даже понимая, что едут далеко, почти в никуда, понимая, что едут, скорее всего, навсегда, они вряд ли представляли те трудности и лишения, которые встретятся на пути. Дорог впереди почти не было, уже на подъезде к Уралу все реже и реже стали попадаться населенные пункты. Зато полно было непуганого зверья, не раз конвою приходилось отбиваться от волчьих стай. Когда же перевалили через Уральский хребет, то пошли места совсем дикие; однажды более сотни верст ехали, пока повстречали человеческое жилье. Останавливались в деревнях (те, в которых набиралось больше ста душ, считались крупными), в крестьянских домах, где скотина привычно располагалась вместе с людьми. Иногда застревали в таких местах надолго — ждали, пока войдут в берега разлившиеся реки, либо установится санный путь, либо спадут зверские сибирские холода. Был случай, когда не покидали саней почти две недели и думали, что заблудились. А однажды пересели в лодки и несколько суток плыли, пока на берегу не показалось поселение, где их вновь ждали опостылевшие дорожные кибитки… В день коронации Елизаветы в Санкт-Петербурге чета Головкиных преодолевала пространства Восточной Сибири, а штаб-курьер Шахтуров, посланный, как мы помним, за «пригожими девицами» на Камчатку, аккурат приближался к Якутску, последнему городу на пути следования ссыльной четы. Ему предстояло ехать еще несколько месяцев на восток, а потом обратно, уже с девицами…

Путешествие Головкиных уложилось в два с лишним года. С повозки графа Михаила сняли больного, и только заботы жены помогли ему вернуться к жизни. Еще месяц дороги, и он не выдержал бы. По прибытии им разрешили быть вместе; это отнюдь не означало улучшения условий ссылки графа, а лишь то, что в этих же условиях строгого тюремного содержания дозволили пребывать и графине. Достаточно сказать, что выходить со двора Головкин мог только в сопровождении двух вооруженных солдат.

Собачий острог оправдывал свое название: вросшие в землю избенки и церквушка, едва ли не круглый год засыпанные снегом, несколько десятков жителей — либо ссыльные, либо солдаты — и сотни верст до ближайшего населенного пункта. Бежать, если даже и придет в голову такая безумная идея, некуда. Их тюрьмой стала обычная изба с настилом поверх земляного пола. Головкин, и прежде некрепкий здоровьем, постоянно болел, и графиня, ставшая по прибытии кухаркой и прачкой, сделалась еще и сиделкой. Она поддерживала впавшего в отчаянье мужа, и никто не слышал от нее жалоб. Ее самоотверженность растопила души даже далеких от сантиментов тюремщиков, и через них молва о Головкиной достигла сначала Якутска, а потом и Санкт-Петербурга. Возможно, что кое-какие сведения привез в столицу штабс-курьер Шахтуров, бывший в Якутске на обратном пути — уже вместе с «пригожими камчатскими девицами». Головкины к тому времени жили здесь уже два с лишним года.

Екатерине Головкиной удавалось поддерживать слабеющий огонь жизни в муже еще восемь лет. Когда граф умер, по ее просьбе в сенях избы, где они жили, сняли настил и в вечной мерзлоте выдолбили могилу. Одновременно в столицу было отправлено прошение графини — разрешить похоронить прах мужа в фамильной усыпальнице Ромодановских в московском Георгиевском монастыре. Разрешение было получено, но пришло оно только через четыре года и прийти быстрее, учитывая дорогу в оба конца, не могло. За это время в избе над могилой графа была устроена молельня. Графиня Екатерина каждый день проводила здесь по нескольку часов.

Когда пришло разрешение, тело графа вынули из вечной мерзлоты и залили воском в специально сделанном гробу. Траурная процессия выехала из Якутска в долгий двухлетний путь, а в Санкт-Петербурге как раз произошла очередная перемена власти: Елизавета умерла и на престол вступил Петр III. Впрочем, когда санному поезду, в котором ехала Екатерина Головкина вместе с мужниным гробом, встретился курьер с вестью о начале правления третьего Петра, в столице уже свершился очередной переворот, царь был задушен, и пушки палили в честь вступившей на престол императрицы Екатерины II.

Коронацию Екатерины решили проводить без камчатских пригожих девиц, поскольку помнили конфузию, приключившуюся со штабс-курьером Шахтуровым. Он честно выполнил поручение, ехал, нигде не засиживаясь, и доставил в Санкт-Петербург то, за чем его посылали, через четыре года после коронации Елизаветы Петровны, а все путешествие заняло целых шесть лет. Пикантный факт: за годы пути с Камчатки несколько девиц успели принести потомство от сопровождающих их солдат. Жизнь взяла свое, непринужденно подчеркнув всю глупость затеянного предприятия. Воистину прав был классик, когда сводил все проблемы России к двум основополагающим — плохим дорогам и дуракам.

А графиня Головкина выполнила свой долг перед мужем до конца. Она похоронила его в усыпальнице Ромодановских в московском Георгиевском монастыре и после этого зажила, как пишет современник, «по-монашески, но без ханжества и не чуждаясь людей… Доживать свой век ей пришлось в дни Екатерины II, среди общества, далеко не отличавшегося высоким нравственным уровнем.

Общество это, однако, само погрязшее в пороках грубого эпикурейства и себялюбия, умело ценить добродетели. Вся Москва поклонялась Головкиной и почтительно уважала святость ее жизни».

Поселилась она в Москве, где когда-то родилась, в родовом доме Ромодановских, который, к счастью, сохранился в неприкосновенности. Вероятно, поэтому москвичи называли Екатерину Ивановну княгиней Ромодановской. Биограф пишет, что после возвращения из ссылки она посвящала «все время молитве, благотворениям и отчизнолюбию». О ее милосердии слагались легенды, которые постепенно распространялись по России. Молва о ее благочестивой жизни дошла до императрицы Екатерины II, и та возвратила Головкиной чин статс-дамы и некоторые из конфискованных имений.

Умерла Екатерина Головкина в глубокой старости. Единственным предсмертным ее желанием было, чтобы похоронили рядом с мужем. Через тридцать с лишним лет после того, как тело графини упокоилось в Георгиевском монастыре, девятнадцать женщин-декабристок — жен, невест, матерей, сестер — отправятся за своими честолюбивыми мужчинами в долгую дорогу по бесконечному русскому бездорожью. И, опережая их, понесутся на окраину страны важные курьеры по каким-то дурацким надобностям. И то же самое повторится в нашем веке во времена ГУЛАГа…

Есть во всем этом неуловимый, но в то же время вполне очевидный образ русской жизни, вызывающий у каждого, кто живет этой жизнью, странное чувство, в котором гордость за нашу страну соседствует со жгучим стыдом…