Вавилонская блудница Анна Петровна», или Гений чистой красоты

Кажется, сказать что-нибудь новое о Пушкине невозможно. И все же…

Не знаю, обращал ли кто внимание на такое удивительное качество его биографии — все женщины, с которыми он бывал близок, сохраняли о нем самые лучшие воспоминания. И это — по крайней мере это — роднит поэта с Дон-Жуаном из «Маленьких трагедий» (не путать с традиционным, несущим слабому полу погибель «западноевропейским» Дон Жуаном!) или, что, может быть, точнее, — с Казановой. Пушкин охладевал, увлекался другими, вовсю иронизировал над своими бывшими привязанностями и в письмах к общим знакомым не стеснялся в выражениях по их адресу (что, конечно же, рано или поздно становилось известно всем), а они, часто как будто и не замечая этого, продолжали хранить ему верность души. И Анна Петровна Керн здесь не исключение.

Пушкин был влюблен в Керн. Это несомненно. Но несомненно и то, что «муки сердца» поэт не испытывал. Трудно даже представить, что было бы, прими Анна Петровна вполне серьезный, но высказанный в шутливой форме «великолепный проект» увлеченного Пушкина бросить супруга и семейство и приехать к нему в Михайловское. Вряд ли что хорошее вышло бы из этого для поэта.

Анна Петровна любила Пушкина, но, увы, плохо понимала его. Она всерьез полагала, что «император Александр I, заставляя его долго жить в Михайловском, много содействовал к развитию его гения». Стоит ли напоминать, как тяжело Пушкин переживал эту свою ссылку. Можно сказать, что Керн любила совсем не того Пушкина, каким он был на самом деле. Вероятно, откликнись она опрометчиво на «проект» Пушкина, и ее без того не очень счастливая жизнь была бы безнадежно испорчена.

Судьба с юности была неласкова к Анне Петровне. Отец ее, малороссийский помещик надворный советник Петр Маркович Полторацкий (кстати, хороший знакомый Пушкина), чья чрезмерная расположенность к шуткам часто доводила его до шутовства, был склонен к самым эксцентричным идеям и поступкам, что непосредственным образом ощущали на себе его многочисленные дети. Одна из идей отца дорого обошлась Анне. Небогатому Полторацкому пришло в голову надежно устроить жизнь дочери и непременно выдать ее замуж за генерала. Начались навязчивые поиски соответствующей кандидатуры, вызвавшие смех и пересуды в обществе. Наконец генерал — Ермолай Федорович Керн — был найден. По отзыву тогда молодого литератора, а позже академика Александра Никитенко, «густые эполеты составляли его единственное право на звание человека».

Невесте еще не исполнилось и семнадцати, жених оказался втрое старше. Но даже не разница в возрасте была самым страшным, а то, что генерал и в семейной жизни не оставил привычек казармы — был груб, деспотичен и к тому же по-стариковски лжив. Заметим, однако, что все эти характеристики исходят либо от самой Анны Петровны, либо из круга ее пристрастных поклонников, стараниями которых лоб генерала украсился ветвистыми рогами. Имелись у Ермолая Федоровича, разумеется, и положительные черты: во всяком случае, храбрости у него было не отнять — недаром его портрет висит в Военной галерее Эрмитажа среди военачальников, прославившихся на полях сражений Отечественной войны 1812 года.

Правда, впрочем, и то, что храбрость мужа никогда еще не была залогом любви и верности жены. А Анна Петровна своего мужа не просто не любила — она его ненавидела. И вот, вырвавшись из-под его опеки, летом 1825 года молодая женщина приезжает в Тригорское, к своим близким родственникам Вульфам, и там встречается с пребывающим в ссылке Пушкиным. Возобновившееся знакомство — за шесть лет до этого они виделись в Петербурге — быстро перерастает во взаимную увлеченность. Правда, исследователи личной жизни Пушкина так до сих пор и не пришли к выводу, случилась ли между ними в те дни интимная близость или нет. Из воспоминаний самой Анны Петровны явствует, что впервые наедине они остались аж в январе 1828 года. Впрочем, для русской поэзии все это имеет немного значения — куда важнее то, что благодаря их встречам в 1825 году было написано знаменитое «Я помню чудное мгновенье…» К концу лета Керн уезжает, и роман переходит в эпистолярную стадию.

В письмах Пушкин насквозь ироничен. Вот типичное: «Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? очень он мне нужен — разве у хорошеньких женщин должен быть характер? главное — это глаза, зубы, ручки и ножки…» И через пару строк: «Как поживает подагра вашего супруга?» В другом письме Пушкин призывает Керн: «Но только пишите мне, да побольше, и вдоль, и поперек, и по диагонали». И спохватывается (Керн вполне могла не знать, что такое диагональ), поясняя в скобках, что «диагональ» — это геометрический термин. Но бывает и так, что он вдруг напрочь забывает об иронии и — любовник, истомившийся вдалеке от предмета своей страсти! — пишет: «Прощайте! Сейчас ночь, и ваш образ встает передо мной, такой печальный и сладострастный; мне чудится, что я вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста. Прощайте — мне чудится, что я у ваших ног, сжимаю их, ощущаю ваши колени, — я отдал бы всю свою жизнь за миг действительности. Прощайте, и верьте моему бреду; он смешон, но искренен».

Потом они снова встречаются в Петербурге, но Пушкин с Керн уже не тот. Да и она, вероятно, уже не та. Еще в Михайловском, всего через несколько месяцев после расставания, Пушкин узнаёт о ее связи со штабс-ротмистром лейб-гвардии Уланского полка Ильей Болтиным и бурном романе с Алексеем Вульфом, которому писал в мае 1826 года: «Что делает вавилонская блудница Анна Петровна? Говорят, что Болтин очень счастливо метал против почтенного Ермолая Федоровича. Мое дело сторона, но что же скажете вы?» (заметим нарочитое: «мое дело сторона»). К возвращению же своему из ссылки Пушкин застал вокруг Керн целый сонм поклонников: это и поэт Дмитрий Веневитинов, и композитор Михаил Глинка, и уже упоминавшийся Никитенко, и его собственный младший брат Лев. В тесном кругу молодых людей ничто долго не оставалось тайной, и поэтому то, кому в очередной раз улыбнулась удача с Анной Петровной, быстро становилось достоянием всех.

Препятствием к общению это не стало: Пушкин и Керн часто видятся у Дельвигов; кроме того, она бывает в гостях у его родителей; они даже выступили в роли посаженых матери и отца на свадьбе сестры Пушкина Ольги, но это уже ничего не значит — постепенно, постепенно душевная близость между ними исчезает. А что до близости интимной, то во второй половине 1828 года Пушкин между важным разговором о долге сообщает своему приятелю Сергею Соболевскому: «Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о М-me Kern которую с помощию Божией я на днях…. Вот в чем дело: хочешь ли оную сумму получить с “Московского вестника” — узнай, в состоянии ли они мне за нынешний год выдать 2100? и дай ответ — если нет, то получишь их с Смирдина в разные сроки».

Вот, собственно говоря, и вся любовь. Пушкин продолжал относиться к Анне Петровне по-доброму, даже помогал ей устраивать какие-то дела (например, пытался помочь выкупить родовое имение, проданное Полторацким графу Дмитрию Шереметеву), но был небрежен к памяти об ушедшем романе. В 1835 году Керн обратилась к нему с просьбой пристроить в печать ее переводы из Жорж Санд. Пушкин отреагировал так: «дура вздумала переводить Занда». «Несносная дура» — так теперь привычно величал он ту, которую еще несколько лет назад называл божественной.

А у Анны Петровны впереди была еще долгая жизнь. И, как оказалось под конец этой жизни, Пушкин остался ее самым лучшим, самым светлым воспоминанием молодости.

Она никогда — в буквальном смысле никогда! — не расставалась с письмами Пушкина — носила их с собой в сумочке. Она, как святыню, хранила скамеечку, присев на которую он, как-то будучи у нее в гостях в 1829 году, когда все между ними уже кончилось, написал стихотворение «Приметы».

Именно Керн мы обязаны многими сведениями о Пушкине. Ее записки признаются в ряду самых достоверных воспоминаний о поэте. Последние строки этих записок: «Я… восхищалась им, как гением добра».

Она восхищалась им и — так ей казалось в старости — любила его. Он восхищался ею и по большому счету ее не любил. Для нее он был единственным подарком судьбы, лучом света в беспросветной на склоне лет жизни; она для него — «чудным мгновением». Умной он ее не считал, на себя, увлеченного ею, как бы отстраняясь, смотрел с иронией и быстро расстался с воспоминаниями о ней. И в общем-то был прав. Она оставалась верна своей памяти. И конечно, была права.

Если перевести все это на обычный бытовой язык, они были не пара. Но парадокс — в ассоциативном ряду рядом с именем Пушкина обязательно появляется имя Керн. И значит, они все-таки — пара.

Керн, мимолетное видение в бурной жизни поэта, казалось бы, просто красивая пустышка, не идущая ни в какое сравнение с умнейшими и тоже красивыми женщинами, блиставшими в пушкинском кругу, заслужила это место в его биографии. Хотя бы уже тем, что каким-то особым чутьем, интуицией, ни капельки, похоже, не понимая тем летом 1825 года, что такое есть Пушкин, пронесла воспоминание о поэте через всю жизнь.

Семейное счастье Анна Петровна нашла, выйдя замуж за своего троюродного брата Александра Маркова-Виноградского. Ей было тридцать шесть, ему только шестнадцать, и тем не менее впоследствии они прожили душа в душу более сорока лет. Судьба поставила их перед выбором: совместная жизнь или безбедное существование. Они, не задумываясь, выбрали первое: Марков-Виноградский отказался от военной карьеры и расположения родственников, Керн — от пенсии, назначенной за мужа-генерала (следовательно, заметим, Анна Петровна — не Керн, а Маркова-Виноградская — знала, что такое верность). К старости их настигла ужасающая нищета, и однажды дошло до продажи единственного сокровища Анны Петровны — писем Пушкина. Она продала их редактору журнала «Русская старина» М. И. Семевскому по пять рублей за штуку.

Несколько мемуаристов середины второй половины XIX века рисуют одну и ту же картину: старая женщина, «маленькая-маленькая, сморщенная, как печеное яблоко», слушает романс Михаила Глинки «Я помню чудное мгновенье» (кстати, посвященный композитором дочери А. П. Керн — Екатерине), и слезы текут по ее щекам. В последние свои годы у Анны Петровны появилась одна слабость — она только и делала, что вспоминала о Пушкине, и это становилось причиной многочисленных шуток окружающих ее людей — впрочем, достаточно беззлобных.

Незадолго до смерти Анны Петровны Александр Сергеевич напомнил ей о себе самым неожиданным образом. Вот как эта история выглядит в изложении артиста Малого театра Осипа Правдина: «Я шел к Виноградским. Дойдя до их дома, я был поражен необычайно шумливой толпой. Шестнадцать крепких битюгов, запряженных по четыре в ряд, цугом, везли какую-то колесную платформу, на которой была помещена громадная, необычайной величины гранитная глыба, которая застряла и не двигалась. Эта глыба была пьедесталом памятника Пушкину… Больная… встревожилась, стала расспрашивать, и когда после настойчивых ее требований (ее боялись взволновать) ей сказали, в чем дело, она упокоилась, облегченно вздохнула и сказала с блаженной улыбкой: “А, наконец-то! Ну, слава Богу, давно пора!”»

Этот эпизод положил начало красивой легенде, которая давно уже принимается за факт. Будто бы, когда Керн умерла и ее повезли на вечное упокоение в Тверскую губернию, чтобы похоронить рядом со вторым мужем, на выезде из Москвы скорбная процессия встретилась с ввозимым в город памятником Пушкину. Но — положа руку на сердце — Анна Петровна заслужила такую легенду. Ведь чудное мгновенье, соединившее ее с великим поэтом, не закончится уже никогда.