Утвердившись между Дунаем и Балканами, печенеги своими набегами сделали немало зла и коренным византийско-греческим владениям в Македонии и Фракии. Несмотря на крещение, совершенное над ними монахом Евфимием, они очень медленно и туго поддавались влиянию Византии — религиозному и политическому. Некоторые признаки сближения мы замечаем только на Дунае. Болгары, составлявшие старое туземное население, и русские бродники, толпившиеся на реке, так хорошо знакомой древней русской песне и древним русским поэтам, одни — увлекаемые глубокий ненавистью к византийскому правительству и национальной враждой к греческому народу, другие — побуждаемые неусидчивостью и удальством, естественными в молодом обществе, вместе с кочевниками ходили за Балканы, подчинялись власти их князей, но и сами подчиняли их своему влиянию.

Если это влияние простиралось и на религиозную область, то едва ли оно было в пользу православия или даже настоящего христианства. С X века в Болгарии сильно распространилась ересь богомильская, родственная с манихейскими дуалистическими сектами, так широко господствовавшими в Европе и Азии. В богомильстве, несомненно, выражалась также славянская национальная и политическая оппозиция против тяжелого господства греков в церковной и светской области.

С этой точки зрения положение Придунайской Болгарии в XI веке было весьма благоприятно широкому распространению и укреплению ереси. Средоточие церковного управления находилось далеко, в центре Македонской Болгарии, в городе Охриде. После покорения Болгарского царства Василием II настало обычное бесчеловечное и кровопийственное хозяйничанье греческих финансовых чиновников, целая армия которых накинулась на Болгарию. Мы знаем эти порядки и этих людей из писем Феофилакта Болгарского: большая часть этих писем наполнена горькими жалобами на греческих писцов, дозорщиков, сборщиков податей и пр. Если они не щадили архиепископа родом грека, человека имевшего важные связи при дворе, то что было и что делалось с простым болгарином! Из той же переписки Феофилакта мы видим, с каким глубоким презрением относились даже лучшие из архипастырей-греков к своей славянской пастве, к этим «нечистым варварам, от которых издали несет козлиным запахом их одежды». При таком настроении с одной стороны, легко себе представить то не совсем дружелюбное чувство, которое другая сторона питала к грекам, занимавшим епископские кафедры Виддина, Средца и т.д. Богомилы и армяне, первые распространители манихейства, упоминаемые несколько раз Феофилактом, находили самую удобную почву для своей пропаганды.

Павликианство, одна из главных отраслей манихеизма, принесено было в Европу поселенцами, которых вывели из Армении Константин Копроним и Иоанн Цимисхий. Центром павликианства в Византии был Филиппополь. Помещая в окрестностях этого города восточную колонию, победитель нашего Святослава имел в виду двойную цель: во-первых, удалить непокорных и воинственных сектантов от горных замков и ущелий их родины, где с ними было трудно справиться, и, во-вторых, поставить их оплотом против постоянных нашествий и набегов на Фракию со стороны скифского севера, из-за Балкан. Результат оказался противоположный целям византийской политики, всегда любившей размещать подвластных «варваров», как ей вздумается. Филиппопольские павликиане и появившиеся рядом с ними богомилы участвовали, по-видимому, в восстаниях Болгарии против византийского ига. В конце XI века — в период, которым мы занимаемся, — они протягивали руку своим собратьям в Дунайской Болгарии и вместо того, чтоб охранять балканские проходы от печенегов, призвали этих «скифов» против Византии. Мы увидим, какой страшный вред они нанесли этим империи.

Связи филиппопольских манихеев с печенегами и потом куманами, или половцами, так постоянны и прочны, что само собою наводят на некоторые соображения и догадки. Нужно припомнить, что в трансокеанских странах, первоначальной родине турецких племен, манихеизм господствовал с самых первых времен своего появления (с конца III века). Арабские источники рассказывают, что когда в Персии, вслед за казнью самого Мани, начались преследования против его учеников и приверженцев, то большое число их перешло «реку Бальха» (Оке, Амударья) и поселилось во владениях турецкого хана (князя). Впоследствии, когда персидское царство Сасанидов было покорено арабами-мусульманами, часть манихеев воротилась обратно на берега Евфрата и Тигра (провинция Ирак). В X веке, при халифе Муктадире (908—932), манихеи снова подверглись гонению и искали убежища в Хорасане и Туркестане, находившихся под властью князя из династии Саманидов. В Самарканде собралось пятьсот человек, открыто заявивших свою принадлежность к гонимой халифом секте. Властитель Хорасана также был ревностный мусульманин; когда ему сделалось известно о появлении в его владениях последователей манихейства, он решил всех их убить. Манихеи, однако, имели сильного покровителя в князе турецкого племени тагазгаз, который сам исповедовал манихейское учение. Вследствие его угроз манихеизм был признан терпимым в Хорасане и Туркестане; в первой половине X века, по свидетельству современника, манихеи были в Самарканде, Согде и Нункате. Что касается племени тагазгаз, обитавшего на границах Китая и Кашгара, в самой средине между Хорасаном и Китаем, то о принадлежности его к манихейской ереси есть другие несомненные свидетельства того же X века. Наконец, мы имеем известия о существовании манихеизма на старой турецкой родине в XII столетии.

Нет ничего невозможного в том, что если не печенеги, то куманы или узы, занимавшие в X веке обширные страны на востоке, севере и северо-западе Аральского озера, именно в соседстве с областью турецкого манихеизма, принесли с собою более или менее темные воспоминания и более или менее искаженные обрывки учения Мани. О религии печенегов мы не имеем никаких положительных известий, но о куманах или половцах один арабский писатель говорит, что они поклоняются звездам, верят в небесные влияния и предаются изучению астрологии. Итак, они сохранили еще предания сабеизма, от которого, как предполагается, манихеизм заимствовал свои основные принципы (не отвергая воздействия других родственных влияний), что, конечно, не исключает возможности и прямой памяти об учении Мани. На эту память, позволяем себе догадываться, указывает, между прочим, имя Маниаха или Маниака, которое, с одной стороны, носил князь Согда, живший в VI веке, с другой стороны — половецкий хан, с которым мы еще встретимся в нашей истории. Та легкость, с какою заключались родственные связи между христианскими русскими князьями и половецкими ханами, быть может, объясняется присутствием в азиатском манихействе хотя и очень затемненных христианских идей и обрядов. Во всяком случае, нельзя отвергать восприимчивости к манихейским учениям как со стороны половцев, находившихся издавна в близком соседстве с печенегами и с последней четверти XI столетия иногда вместе с ними ходивших за Балканы, так и со стороны самих печенегов. В последнем десятилетии XI века остатки печенегов были поселены в Могленской области, — а в XII здесь господствует манихейско-богомильская ересь. Обращаемся к порядку исторических событий.

В царствование Никифора Вотаниата среди жителей Филиппополя, державшихся павликианской ереси, был какой-то Лека; по происхождению это был грек, но тем не менее он породнился посредством брака с печенегами, которые жили между Дунаем и Балканами. Неизвестно, по каким побуждениям Лека оставил свою родину, ушел к печенегам и стал их возбуждать против греков и византийского правительства. С ним заодно действовал Добромир, по-видимому болгарин, державшийся богомильской ереси, который из приморского города Месимврии (Мисиври), близкого к центру печенежских кочевьев, также завязал сношения с печенегами и куманами (половцами) и подстрекал их выступить против константинопольской власти.

Следствием этой агитации был новый печенежский набег на области, подвластные империи. Печенеги опустошили окрестности Ниша и Средца. В последнем из двух названных городов Лека убил местного епископа Михаила, который увещевал свою паству оставаться верною греческому правительству и, конечно, сам был грек по происхождению. Но успехи манихейско-печенежского движения были остановлены искусными действиями Алексея Комнина, который зашел в тыл печенегам и принудил их удалиться за Дунай. Комнин воротился в Филиппополь, где павликиане, по-видимому, тоже не были вполне спокойны. Здесь лучший воевода и государственный деятель императора Никифора, скоро свергнувший своего благодетеля с престола, имел первый случай познакомиться с духом и отношениями филиппопольской еретической общины, которая после наделала ему так много хлопот. Благодаря снисходительности и щедрости Никифора Вотаниата Лека, точно так как и Добромир, покорился добровольно и явился с повинною головой; оба были возведены в высокие чины и получили богатые дары. Скоро, однако, нашлись другие люди, которые пошли по следам Леки и Добромира.

В составе разноплеменной армии Алексея Комнина, выведенной им против норманнов, находилось 2800 манихеев (богомилов) под начальством собственных вождей, Ксанты и Кулеона. В самую критическую минуту этот отряд покинул Алексея: манихеи ушли домой. Улучив первый свободный момент, император решился строго наказать изменников. Хитростью, не совсем согласной с императорским достоинством, заманив к себе главных вождей и наболее видных представителей филиппопольской еретической общины, он запер их всех в тюрьму, конфисковал имущество и потом роздал своим солдатам. Императорский чиновник, которому поручено было исполнить эту меру, взялся за дело с грубой жестокостью. Семейства еретиков, попавшихся в императорскую западню, не были пощажены; их жен вытолкали из домов новые владельцы, а правительство дало им кров — в филиппопольской крепости под арестом. В числе этих женщин находились четыре сестры домашнего слуги Алексея — Травла.

Травл, уроженец Филиппополя, был взят Алексеем в свой дом еще до восшествия на императорский престол, причем его окрестили, а потом и женили на одной из служанок императрицы. Узнав о бедствии, постигшем его близких, Травл бежал из Константинополя, подговорив к тому своих знакомых и родных. В Филиппополе нашлось немало людей, готовых всюду идти за Травлом, на которого еретическая община привыкла смотреть как на заступника и тайного своего главу. Наподобие какого-нибудь западного рыцаря, Травл со своими приверженцами засел в горной крепости Белятове, неподалеку от Филиппополя, и оттуда повел войну против Византийского государства. Новые поселенцы в старинном центре богомильской ереси жестоко поплатились за пожалованные им поместья и дома. Травл не давал им покою своими набегами.

Византийское правительство, конечно, нашло бы средства укротить смелого сектанта, несмотря на всю воинственность его павликианской дружины. Но Травл нашел себе союзников. Дочь императора Алексея говорит, что сторону Травла приняли уже известные нам властители придунайских городов и что при посредстве их Травл вступил в союз с печенегами, кочевавшими поблизости Дуная. Для скрепления союза Травл, бросивший свою православную жену, в которой он нашел мало сочувствия к бедствиям своих тайных единоверцев, сосватал себе дочь одного из знатных «скифов».

Угрожающие приготовления печенегов сделались известными в византийской столице. Император Алексей хотел предупредить беду переговорами с Травлом, но тот остался глух к обещаниям своего прежнего господина и не поверил византийской золотой грамоте, подписанной красными императорскими чернилами. Император Алексей принужден был выслать против Белятовы настоящую армию, дав ей в начальники своих лучших воевод. Между тем приверженцы Травла заняли горные проходы и ущелья и пригласили печенегов. Доместик Запада Пакуриан и его товарищ Врана, прибыв к манихейскому убежищу, против своего ожидания нашли здесь «бесчисленное множество» новых врагов, так что осторожный Пакуриан хотел воротиться назад, и только пылкий и отважный Врана настоял на необходимости дать сражение. Оно было несчастно для греков: сам Врана был убит, Пакуриан смертельно ранен, армия рассеялась во все стороны. Возобновилась прежняя история: печенеги стали грабить окрестности Филиппополя, император Алексей призывал войска из Малой Азии, хотя они и там были весьма нужны — турки уже осаждали Никею.

Из Азии прибыли Татикий, природный турок, мальчиком попавшийся в плен византийцам и выросший вместе с Алексеем, и Константин Гумбертопул (сын Гумберта), один из южноитальянских норманнов, перешедших в византийскую службу. Татикий нашел печенегов недалеко от Филиппополя. Расположившись лагерем на берегу речки, протекающей около местечка Влисна, в двух днях пути от Филиппополя на восток, Татикий увидел толпу печенегов, возвращающихся после набега на окрестные села с большой добычей и множеством полоненного народу. Когда он пошел по следам их, хищники на глазах у него присоединились к главному печенежскому стану, расположенному на реке Марице. Воевода Алексея напал на них и одержал верх в схватке. Печенеги рассеялись, а Татикий вошел победителем в Филиппополь. Но здесь он узнал от посланных вперед лазутчиков что большие печенежские силы собрались около укрепления, недавно занятого богомилами, то есть около Белятовы, и что окрестности страдают от их грабежа. Через несколько времени какой то варвар принес известие, что печенеги всею ордой идут к Филип-поwполю. Несмотря на недостаточность своих сил, Татикий двинулся навстречу и, перейдя реку Марицу, действительно увидел перед собою страшные тучи степных наездников.

Византийская армия со своими пышными знаменами, блестящими кольчугами и наплечьями, на которых отражались солнечные лучи, и печенежские массы, пугающие своей необозримой густотой, изумительной быстротой своих коней, стали друг против друга. Ни та, ни другая сторона не хотела начинать решительного боя. Печенегов пугало византийское вооружение, осторожный Татикий опасался подавляющего многолюдства варваров. Только одни франки с Гумбертопулом горели жаждою битвы: они «точили зубы и железо» и рвались вперед, но были остановлены главным воеводой. Простояв день, обе стороны воротились каждая в свой лагерь. То же повторилось и на следующий день. А на утро третьего дня печенеги, не выдержав утомительной пытки, поворотили назад к Балканским проходам. Татикий погнался было за ними — «но пеший конному не товарищ», замечает Анна греческой пословицей, имеющей смысл именно нашей поговорки. Когда византийцы пришли к Железному запору, думая настигнуть здесь врагов, то и след их простыл. Татикий вернулся в Адрианополь и, оставив здесь франков, распустив по домам других ополченцев, с небольшим отрядом прибыл в столицу. Все это было осенью 1086 года.

В начале 1087 года в печенежских кочевьях за Балканами и далее — в половецких вежах около Днепра и Дона собиралась новая гроза для несчастных подданных византийского императора. Венгерский король Шоломон, сын Андрея, лишенный (в 1074 году) престола своими двоюродными братьями Гезой II (правил до 1077 года) и Лас-ло I (правил с 1077 по 1095 год), отвергнутый своей женою (Юдиф, сестра Генриха IV Германского), после неудачной попытки воротить себе королевский престол при помощи половецкого хана Кутеска задумал — вместе с печенежским князем Челгу — нападение на Византию, может быть, с целью основать новое царство взамен утраченного. Челгу с печенегами, с половцами и Шоломон со своими мадьярскими приверженцами, ушедшими вместе с ним в кочевья дикарей, — целая 80-тысячная орда нахлынула по весне 1087 года на Македонию и, не встречая нигде сопротивления, прошла мимо Адрианополя; страшный поток, наводнив долину реки Марицы, спускался к Мраморному морю. Население сел и деревень в страхе бежало в укрепленные города, думая найти в них безопасное убежище. Напрасная надежда. Города были разоряемы точно так же, как и села. Печенеги взяли уже Хариуполь, в суточном расстоянии от Родосто (при Мраморном море). Только здесь и теперь военные силы империи подали признак своего существования. Двое воевод византийских заняли укрепленное место Памфил, думая в нем защищаться. Но приближение печенегов и половцев, перед которыми все бежало, принудило их спуститься к городку Куле, по дороге от Эноса к Константинополю. Печенеги шли сзади по пятам, как гончие собаки. Николай Маврокатакалон, главный воевода, после нескольких колебаний решился дать отпор врагам, которыми начальствовал сам Челгу. Блестящий, неожиданный успех увенчал его смелое решение. Челгу пал в сражении; здесь же, по-видимому, сложил свою голову и Шоломон. Печенеги бежали, много из них было убито, да немало потонуло в двух речках, между которыми они очутились. Победоносное войско византийское, вместо того чтобы преследовать врагов, которых, впрочем, нагнать было нелегко, воротилось в столицу, дабы получить достойную награду за свой подвиг.

Печенеги, оставив Фракию и Македонию, ушли за Балканы, где они уже давно хозяйничали, как у себя дома, на всем пространстве до реки Дуная. Византийское правительство не могло, однако, примириться окончательно с мыслью о потере такой обширной области, и если бы могло, то все-таки невыносимо было оставаться под угрозой постоянных набегов на Филиппополь, Адрианополь, чуть не на самый Константинополь. Все усилия византийской политики посеять раздор в печенежских вежах и привлечь на свою сторону влиятельных ханов до сих пор оказывались тщетными. К удивлению греков, хорошо понимавших силу золота, ни один важный перебежчик не являлся к императору Алексею. Печенеги находили более выгодным дружно делиться добычей и брать огромные суммы с казны императорской за выкуп пленных. Так, за одного из своих вельмож Алексей заплатил 40000 монет. Частые набеги печенегов не прекращались ни осенью, ни даже зимою 1087—1088 годов, и на следующую весну все предвещало повторение прошлогодних событий.

Император Алексей, ободренный успехом, решился предупредить неприятных гостей — перейти за Балканы и, если можно, выгнать печенегов из пределов империи, границей которой считался Дунай. Летом 1088 года он расположился лагерем между Диамполем и Голоей при южной подошве хребта Балканского, неподалеку от Железного запора. Он простоял здесь сорок дней, чтобы дать время собраться всем силам, которыми империя располагала в Европе. В то же время византийская флотилия на Черном море, обыкновенно стоявшая в Анхиале, получила приказание плыть к устьям Дуная и, поднявшись вверх по течению, действовать против печенегов заодно с сухопутной армией. Начальство над нею было поручено Георгию Евфорвину.

План был задуман хорошо и на широкую ногу, и трудно понять, отчего он нашел себе сочувствие только в пылкой и неопытной молодежи (Георгий Палеолог, Николай Маврокатакалон) и, напротив того, был встречен неодобрительно такими опытными людьми, как бывший претендент на корону, слепой Вриенний, давно примирившийся с Алексеем. Что касается печенегов, то одновременное появление Евфорвина на водах Дуная и сухопутной армии в Балканской Болгарии произвело на них сильное впечатление, и печенежские князья снарядили огромное (в 150 человек) посольство просить мир. Сам император объяснялся с варварской депутацией. Переходя от смиренной покорности к наглой дерзости, печенежские кибитные политики то хотели соблазнить Алексея обещанием верного союза, предлагая поставлять 30000 всадников для всякого похода в Европе или Азии, то начинали сыпать угрозами. Не трудно было догадаться, что мир, заключенный при таких обстоятельствах, то есть ранее, чем была несколько принижена заносчивая смелость грубых кочевников, окажется очень непрочным. Византия должна была восстановить почтительное уважение к себе среди диких орд, уже взявших привычку презирать ее. Поэтому Алексей Комнин поступил весьма разумно, отвергнув мирные предложения печенегов. Но этого было мало; он хотел показать, что само небо покровительствует грекам и дает свои откровения их императору, уполномочивая его на вероломное нарушение общенародных обычаев, охраняющих неприкосновенность посла у самых диких племен. Один из секретарей императора, знаток астрономии, каких в ученой Византии было еще немало, шепнул на ухо своему повелителю во время его объяснений с печенежской депутацией, что в этот день (20 июля 1088 года) должно последовать солнечное затмение. Император понял намек и, обращаясь к послам, объявил, что отдает дело на суд Божий: «Сам Бог покажет, с ложью или правдой вы пришли ко мне: если последует какое знамение на небе, значит — вы обманываете меня; а если не будет никакого знамения, то значит — я подозреваю вас напрасно». Не прошло двух часов, как свет дневной померк и весь круг солнечный закрылся тьмой. Удивленные небесным знамением, послы еще более изумились, когда их взяли под стражу, как обманщиков, и отправили в Константинополь. Дорогой они, впрочем, нашли возможность освободиться; убив ночью своих стражей, они пробрались горными тропинками, которые им были хорошо известны, за Балканами.

Ожидая общего движения печенегов, император Алексей — принимавший посольство, по-видимому, еще в Голое — перешел, вслед за главною армией, горные проходы и направился к городу Плискову. Печенеги, как голодные волки, рыскали кругом византийского войска и перехватывали мелкие фуражирные отряды, убивая и забирая в плен людей. Двигаясь далее к северу, греки подошли к Дерстру (Силистрии) и остановились лагерем в 24 стадиях от города на речке, впадающей в Дунай. Вдруг со стороны, откуда их не ожидали, толпой налетели со своим обычным криком и ревом отчаянные печенежские наездники, ворвались в лагерь, проскакали до самой императорской палатки и произвели страшную суматоху и беспорядок, среди которых опрокинута была императорская палатка, выхватили несколько пленников и, без особенного вреда для себя, удалились. Император Алексей после этого переменил позицию и, совсем придвинувшись к Дерстру, начал правильную осаду. При помощи стенобитных машин город был взят; но два замка, возвышавшиеся над ним, представляли непреодолимую твердыню; в них засели родичи Татуша, давно известного нам властителя дунайских берегов. Сам Татуш, узнав о приближении императора с армией и предвидя осаду, ушел за Дунай к половцам. Он хотел убедить их подать руку помощи единоплеменному печенежскому народу.

Несмотря на отсутствие главного вождя, его «родичи» держались упорно, и Алексей счел за лучшее снять осаду. Впрочем, он продолжал держаться дунайского берега, опираясь на флот, который мог всегда оказать существенную услугу, как при нападении, так и при отступлении; византийская армия именно здесь, по мысли Алексея, должна была дать сражение печенегам, приход которых ожидался. Главный печенежский стан, главное средоточие их силы находилось по-прежнему в холмистой местности на юг от Великой Преславы (между Шумлой, Варной и Балканами?); здесь был сооружен их лагерь. Опять, вследствие убеждений со стороны своих молодых советников (Палеолога, Маврокатакалона), император Алексей отказался от своего первоначального плана и решился предпринять экспедицию на юг к прежней столице болгарских царей, находившейся теперь во власти печенегов. Может быть, ожидаемое прибытие половцев осталось не без влияния на такое решение. Очевидно, что греческая армия могла очутиться, оставаясь на Дунае, между печенегами, которые прейдут с юга, и половцами, которых приведет Татуш. Палеолог и Катакалон рассуждали, что, овладев Преславой, византийцы могут стать твердою ногою на севере Балканского хребта и что, постоянно тревожа печенегов, пресекая им все средства к грабежу и, следовательно, пропитанию, можно будет окончательно выжить их из Болгарии.

Утром, с соблюдением всех предосторожностей, в полном боевом порядке двинулась византийская армия от Дерстра к югу; но враги были гораздо ближе, чем о них думали. Скоро появилась на пути отступления целая орда печенегов. Впереди скакали всадники, которые сейчас же начали задирать греков; сзади тянулись печенежские арбы с женами и детьми. Началась жестокая битва. Сам император стоял в центре своего войска, окруженный родственниками и отрядом франков, которым начальствовал его брат Адриан; сверх того Алексей избрал еще шесть человек, которым специально вверил охрану своей особы; в числе их были два сына покойного императора Диогена и начальник варяжской дружины Нампит. На левом крыле начальствовал кесарь Никифор Мелиссин, зять императора по сестре, на правом, кроме Татикия, стояли Уза и Карачи со своими соплеменниками, то есть, узами, оставшимися на службе византийской. Почти целый день длился бой; с обеих сторон пало немало убитых, в числе их был сын Диогена — Лев, который, увлекшись военным пылом, подскакал слишком быстро к печенежским телегам и был оттуда поражен смертельным ударом; то же самое едва не случилось с братом императора Адрианом.

Исход сражения оставался нерешенным до самого вечера, когда вдруг появились вдали новые толпы печенегов в числе 36 тысяч, спеша на помощь к своим. Тогда византийцы не устояли и обратились в бегство. Напрасно Алексей пытался удержать их; он стал впереди своего отряда, держа в одной руке обнаженный меч, в другой — распущенный в виде знамени омофор Влахернской Богоматери, столько раз спасавший греческую столицу от варваров. Покинутый своей армией, оставаясь только с двадцатью воинами, император подвергался большой опасности. Трое пеших печенегов бросились на него; один схватил его за ногу, двое других держали узду его лошади. Сильные мышцы спасли Алексея: один из врагов потерял руку, другой, пораженный ударом, повалился на землю, третий обратился в бегство. Протостратор Михаил Дука, оглянувшись кругом и не видя нигде поддержки, призвал императора позаботиться о своей жизни. Алексей с жаром отвечал, что предпочитает смерть постыдному бегству. Но, получив напоминание о долге императора, который не имеет права жертвовать своею жизнью, как простой солдат, и от жизни которого зависит судьба государства и самая возможность поправить беду в будущем, Алексей последовал общему примеру. С большим трудом, с опасностью на каждом шагу, после нескольких встреч с преследующими греков печенегами, причем Алексей снова доказал силу своего плеча и ловкость в обращении с мечом, удалось ему с протостратором Михаилом избегнуть плена, отделавшись неопасною, хотя оставившею надолго сильную боль контузией. Он принужден был, для сохранения драгоценной святыни, которая в сражении служила ему знаменем, спрятать омофор Богородицы в густой траве на пути своего бегства. Ночью прибыл император в Голою, по другую сторону Балкан, а через день явился в Верое.

В Верое (Эски-Загра) явился к Алексею один из вернейших его друзей и советников, Георгий Палеолог, отставший во время бегства. Палеолог рассказывал, что он обязан спасением своей жизни только чуду. Его загнанная лошадь пала, печенеги преследовали его по пятам, но в самую критическую минуту какое-то сверхъестественное существо явилось ему в образе епископа Халкидонского и подвело ему коня, на котором Палеолог и успел ускакать от погони. Чудесный конь был потом все-таки убит под беглецом печенежскою стрелой, и Палеолог более десяти дней скрывался в горах у одной бедной вдовы. Анна Комнина, веруя в чудо, искренно недоумевает, как могла небесная сила избрать для своего проявления образ епископа, который не был приятен ее отцу и заподозрен был в неправильном понимании некоторых богословских вопросов.

Не все были так счастливы, как император Алексей и Георгий Палеолог. Число византийцев, доставшихся в пленники печенегам, было весьма велико; в этом числе были такие знатные лица, как зять императора кесарь Никифор Мелиссин. Печенежские князья, раздраженные нападением Алексея на их улусы, думали о самой варварской мести и хотели перерезать всех пленных греков без исключения. К счастью, первобытные формы печенежского политического устройства требовали в важных делах всенародного согласия на вече. Печенежский комент, в истории св. Бруно являющийся таким свирепым, на этот раз восстал против жестокого решения своих ханов: пусть лучше император выкупит пленных; ради своих родных он, конечно, не откажется дать выкуп богатый. Кесарь Никифор, из опасения за свою жизнь «поощрявший» печенегов к такому решению, написал императору в Верою об условиях выкупа. Много убыло казны из константинопольского казначейства для удовлетворения корыстолюбивых варваров.

Печенеги умели ценить византийские дукаты с тех самых пор, как греческая монета явилась на свет с этим названием (то есть уже со времен Константина Дуки); они знали также достоинство шелковых тканей с фивских и коринфских фабрик; но на этот раз богатство принесло несчастие печенегам. Едва они успели поделить свои барыши, как явились куманы, приведенные Татушем (который, как сказано было, отправился искать их помощи). Половецкие ханы, которые до сих пор грабили больше небогатые города и села русские, поражены были удивлением и завистью при виде сокровищ, доставшихся их соплеменникам, и потребовали нового дележа в пользу половцев, совершивших такой далекий путь. Нужно признать, что соображения и мотивы, которые кесаревна Анна влагает в уста опоздавших помощников, весьма согласны с обстоятельствами и характером действующих лиц. «Мы оставили свои вежи, — говорили куманы, — проехали такое пространство, чтобы поспешить на помощь вам. Мы готовы были разделить все опасности, следовательно, имеем право рассчитывать на все выгоды счастливой победы. Мы, со своей стороны, сделали все, что от нас требовалось: нельзя после этого отпустить нас с пустыми руками. Разве мы виноваты, что греческий каган вступил в сражение, не дождавшись нас»? Жадные и неблагодарные печенеги остались глухи пред голосом справедливости и логики и наотрез отказались удовлетворить своих союзников. Что произошло далее, можно вперед угадать. Варвары рассорились, а потом подрались из-за византийского золота. Щадить друг друга они не умели: завязалась обычная кровавая, дикая, неумолимая борьба. Половцы оказались сильнее; печенеги были разбиты и загнаны в болота около низовьев Дуная. Только недостаток в съестных припасах заставил половцев отказаться от желания довершить свою месть над печенегами полным их истреблением. Уходя домой, на берега Днепра и Дона, половецкие ханы возымели, однако, твердое намерение воротиться в скором времени назад.