Со стороны казалось, что звезда Евлалии Кадминой все еще восходит. Современник писал: «Ее харьковская жизнь была победным шествием богини». И в самом деле, бо́льшая часть публики ее обожала, а студенты и гимназисты были повально в нее влюблены. Случалось, после спектакля молодые зрители останавливали ее экипаж, выпрягали лошадей и сами везли артистку до гостиницы «Европейская», где она жила.

И мало кто замечал «невидимые миру слезы». Голос все чаще изменял певице. Кадмина тяжело переживала, нервничала, болезненно реагировала на пустячные казусы суетливой театральной жизни.

Однажды она обиделась на дирижера У. И. Авранека за то, что он не отрепетировал с ней сложную арию из «Африканки» Мейербера, и во время генерального прогона вдруг запела совсем другую арию. Оркестр сбился, Авранек в ярости сломал дирижерскую палочку. Певица и дирижер бурно объяснились и… принесли друг другу извинения. Репетиция продолжилась как ни в чем не бывало.

В Харькове повторились все те уродства, из-за которых Кадмина покинула Киев. В здешней труппе тоже была примадонна — уже немолодая певица Фредеричи, обладавшая красивым, сильным сопрано, но лишенная сценического таланта. Ее приверженцы, «фредеричисты», ошикивали выступления Кадминой, устраивали скандалы. «Кадминисты» не могли ответить тем же, это были интеллигентные, воспитанные люди. Евлалия оказалась совершенно беззащитной перед грубой, хамской силой. Один возмутительный эпизод попал в газеты: 26 октября 1880 года Кадмина, несмотря на недомогание, пела партию Маргариты в «Фаусте». В самый напряженный момент драмы «фредеричисты» как по команде начали шикать. Поклонники Кадминой зааплодировали, чтобы поддержать певицу. В ответ «фредеричисты» стали свистеть. Журналист писал, что «это подействовало на артистку так, что после 3-го действия, когда ее стали вызывать, публике было объявлено, что с г-жей Кадминой дурно… Группа почитателей ее таланта дожидалась выхода ее из театра и убедилась, насколько больна артистка, которую едва посадили в экипаж».

Евлалия находила покой только в двух-трех харьковских семействах. Один из друзей вспоминал: «Молчалива она. Карие глаза под длинными черными ресницами задумчивы. Говорит своим низким голосом медленно. Никогда не шутит. Никаких разговоров о театральных дрязгах, никакой мишуры…»

В этот трудный период Медведев предложил Кадминой попробовать себя в амплуа драматической актрисы. Евлалия колебалась: музыка не отпускала, но в то же время переход в драму казался выходом из тупика. Антрепренер советовал для начала лишь попробовать себя в одном спектакле, а когда артистка согласилась, сразу дал ей роль Офелии. Кадмина воодушевилась высокой целью, и 19 декабря состоялся ее дебют как драматической артистки. Публика приняла ее восторженно. При появлении Кадминой на сцене все остальные персонажи словно уходили в тень. Самоубийство Офелии в трактовке Кадминой было не следствием безумия, а сознательным выбором: «быть или не быть» в этом безумном мире.

Вскоре Евлалия Кадмина освоилась на драматической сцене, играла главные роли в «Грозе» и «Бесприданнице» Островского, в «Укрощении строптивой» Шекспира. Увы, ей приходилось гораздо чаще выступать в незначительных пьесах. Репертуар обновлялся чаще, чем сегодня афиша кинотеатра; за несколько месяцев 1881 года Кадмина сыграла двадцать новых ролей! Торопливость сказывалась на качестве спектаклей, на игре артистов, неудачи были и у Кадминой. Ее сомнения и мнительность вспыхивали с новой силой.

К тому же некоторые зрители осудили переход артистки в драму. Одни считали этот шаг изменой «святому искусству», другие сочли его экстравагантной выходкой капризной звезды. Газеты подливали масла в огонь, например, «Южный край» разразился гневной отповедью за то, что после своего бенефиса Кадмина приняла от публики ценные подношения. Автор вопрошал: нравственно ли это, когда в соседних уездах крестьяне голодают?.. Выпад газеты был несправедлив по отношению к артистке, которая вела очень скромный образ жизни, всегда безотказно выступала в благотворительных концертах, в том числе и в пользу голодающих, тайно жертвовала деньги на поддержку политзаключенных и ссыльных.

Евлалия смертельно устала в одиночку противостоять миру пошлости и лжи. В такие «страшные минуты» женщина безотчетно ищет мужчину, хотя бы только внешне напоминающего защитника. Ее избранником стал молодой офицер, завсегдатай кулис, из тех неотразимых провинциальных волокит, которые осаждают актрис, клянутся в неземной любви, а сами одновременно ищут невесту побогаче. Этому ничтожному, в сущности, человеку чрезвычайно льстила победа над выдающейся артисткой, было чем похвастаться в офицерской компании.

Кадмина полюбила горячо и безрассудно. До нее доходили слухи об изменах возлюбленного, но Евлалия сочла их обычным злословием многочисленных недоброжелателей. Она не встревожилась даже тогда, когда офицер некоторое время не появлялся в театре и не подавал о себе известий.

Как раз в эти дни Евлалия готовила роль Василисы Мелентьевой в одноименной исторической драме А. Н. Островского. Премьера не обошлась без интриг. Роль царицы была поручена прежней приме театра Анне Понизовской, и, хотя она, как писал рецензент, «играла с рутинной аляповатостью театральных дел ремесленника», ей горячо аплодировали. «Конечно, часть этих оваций была устроена „в пику“ г-же Кадминой», — заключал рецензент.

Однако на втором спектакле четвертого ноября зал заполнили обычные зрители, далекие от театральных интриг. В первом акте Кадминой то и дело аплодировали. Евлалия вышла на поклоны, подняла глаза и увидела в нижней ложе своего избранника. Он всегда сидел там один, а сейчас с ним была молодая особа, дорого, но безвкусно одетая. Офицер демонстративно оказывал спутнице знаки внимания, то и дело бросая взгляды на Кадмину, и улыбался, словно хотел сделать больнее…

Не помня себя, артистка дошла до своей уборной, села перед зеркалом. Ее охватило отчаяние, она была обманута, унижена, оскорблена в лучших чувствах. В зеркале чудились бледные лица ее героинь: русалка Наташа, Офелия, Катерина. Они предпочли смерть — жизни без веры, без надежды, без любви. Кадмина ломала спички и бросала фосфорные головки в стакан с водой. Когда ее позвали на сцену, залпом выпила мутный раствор.

Начинался второй акт драмы — последний акт ее жизни. Речь Кадминой замедлялась, дыхание учащалось. Бледность проступала сквозь грим. Глаза лихорадочно блестели. Собрав последние силы, она отчетливо произнесла:

Кадмина упала на подмостки. Ее отвезли в гостиницу. Слух о случившемся мгновенно облетел весь город. Толпа людей собралась у входа в «Европейскую», все ждали заключения врачей. Но они были бессильны — белый фосфор слишком сильный яд. Кадмина умирала в муках шесть дней. Десятого ноября ее не стало. Ей только что исполнилось двадцать восемь лет.

Казалось, весь Харьков пришел проститься с артисткой. Очевидец писал: «Венки, хоругви, знамена, волнующаяся, как море, многотысячная толпа народа, шум экипажей, чьи-то стоны и плач… и над всей этой феерической картиной тусклое осеннее небо со свинцовыми бликами…» Процессию сопровождала чуть ли не вся полиция Харькова — чтобы предотвратить расправу над виновником смерти Кадминой, «офицеришкой», как называли его сами полицейские. И над разверстой могилой звучали горькие, тяжелые признания:

— Еще одна разбитая, неудавшаяся жизнь, еще одна жертва, еще одна свежая могила на обширном кладбище русских талантов… Прости нам, что мы, умея любоваться твоим талантом, не сумели тебя уберечь!..

…«Слава оперной сцены» — высечено на скромном памятнике над могилой Евлалии Павловны Кадминой. Там и сегодня иногда появляются свежие цветы.