ГЛАВА XI

Во время одного из моих скитаний с Кори-Кори по долине мое внимание было привлечено странным шумом, доносившимся из-за гущи кустов. Пробравшись сквозь них, я увидал впервые процесс татуирования у островитян.

Прежде всего я увидел на земле человека, лежащего на спине; несмотря на равнодушие, которое он старался показать, было очевидно, что он страдает отчаянно. Над ним нагнулся его мучитель, работая, как каменщик молотком и резцом. В одной руке он держал короткую тонкую палочку с наконечником из акульего зуба, по верхнему концу которой ударял небольшим деревянным молоточком; таким путем он пробивал на коже дырочки, в то же время заполняя их красящим веществом, в которое обмакивал свой инструмент. Кокосовая скорлупка с жидкостью стояла около него на земле.

Краска для татуировки приготовляется из перегоревших орешков «армор», из пепла, собираемого с туземных светильников, смешанного с растительными соками.

Рядом, на разостланном куске грязной таппы, лежало множество странных черных инструментов из кости или дерева. Некоторые оканчивались просто маленьким острием и, как тонкие карандаши, служили для последних штрихов и отделки рисунка или для разрисовки самых чувствительных и нежных частей тела — как и было в данном случае. Другие представляли собой целый ряд зубчиков, расположенных по прямой линии, что делало их похожими на зубья пилы. Эти инструменты употреблялись в случаях более грубой работы. У некоторых концы были сделаны в виде маленьких фигурок: простое приложение их к телу и удар по ним молотка оставляли на теле неизгладимый след.

В данное время мастер был занят не самостоятельным рисунком: его клиент был довольно пожилым человеком, и татуировка его несколько поблекла и требовала подновления, поэтому приходилось всего лишь повторить работу одного из мастеров старинной школы тайпи. Сейчас работа шла над веками, где продольная черта, похожая на ту, которая украшала Кори-Кори, пересекала лицо жертвы.

Несмотря на всю сдержанность несчастного, судороги и подергивания мускулов на его лице указывали на невыразимые страдания. Но мастер, с сердцем зачерствелым, как у полкового врача, продолжал свою работу, стараясь оживить ее тем, что отбивал такт ногой и дико завывал.

Он был так глубоко погружен в работу, что не заметил нашего приближения, пока я сам, наглядевшись вдоволь на эту процедуру, не привлек его внимания. Как только он увидал меня, он, очевидно, решив, что я нуждался в его искусстве, с восторгом бросился ко мне и загорелся весь, желая тотчас приступить к работе. Но когда я дал ему понять, что он ошибся в моих намерениях, его горе и разочарование были беспредельны. Немного оправившись, он решил не верить моим утверждениям. Он схватил свои инструменты и начал махать ими в опасной близости к моему лицу, исполняя воображаемую работу и громко восхищаясь красотою своих рисунков.

Боясь быть навсегда изуродованным, если этот негодяй выполнит свои намерения по отношению ко мне, я пытался отделаться от него. А Кори-Кори, обратившись в предателя, стоял рядом и умолял меня покориться требованию. Мой вторичный отказ вывел мастера из себя, и он был в отчаянии, что потерял такой благодарный случай отличиться в своем искусстве.

Желание запечатлеть свою татуировку на моей белой коже наполняло его вдохновением истинного художника: он снова и снова вглядывался в мое лицо, и каждый новый взгляд увеличивал силу его честолюбия. Не зная до какой крайности он может дойти, я постарался отвлечь его внимание от моего лица тем, что уже в полном отчаянии протянул руку и предложил ему начинать операцию. Он с негодованием отверг такой компромисс и продолжал нападение. Когда его указательный палец скользнул по моему лицу, прокладывая границы параллельных полос, которые должны были опоясать мою физиономию, мне показалось, что с меня живого сдирают кожу. Вне себя от ужаса и негодования, я все же ухитрился, наконец, вырваться и побежал домой, преследуемый неукротимым мастером, гнавшимся за мною с инструментами в руке. Кори-Кори в конце концов вмешался и удержал его от дальнейшей погони.

Этот случай открыл мне глаза на новую опасность. Теперь я был убежден, что в один прекрасный день меня изуродуют так, что я уже никогда не посмею вернуться к своим соотечественникам, если даже и представится случай.

Эти опасения усилились, когда Мехеви и другие вожди выразили желание, чтобы я был татуирован. Воля короля была впервые передана мне дня через три после моей случайной встречи с мастером Карки. Господи! Какие проклятия сыпал я на голову этого Карки! Несомненно, он составил целый заговор против меня и моей физиономии и не успокоится, пока его дьявольский замысел не будет выполнен. Несколько раз я встречал его в разных местах долины, и неизменно, где бы он ни увидал меня, он пускался за мной в погоню со своим молоточком и резцом, размахивая ими около самого моего лица, как бы желая тотчас же приступить к работе.

Когда король впервые выразил мне свое желание, я высказал ему, какое крайнее отвращение питаю к этому делу, и дошел в своем объяснении до такого возбуждения, что он уставился на меня в полном недоумении. Очевидно, до сознания его величества не доходило, как может разумный человек найти хоть какое-нибудь возражение против такой украшающей операции.

Вскоре он повторил свои увещания и, встретив снова отказ, уже выразил некоторые признаки недовольства моим упрямством. При третьем возобновлении требования я ясно увидал, что, если я не приму какие-нибудь меры, мое лицо будет изуродовано навеки. Я собрал всю свою храбрость и объявил согласие на татуировку обеих рук от кисти до плеча. Его величество было очень довольно моим предложением, и я уже поздравлял себя с найденным выходом из положения, когда он сообщил мне, что, разумеется, лицо первое подвергается операции. Я был близок к отчаянию.

В утешение мне был предоставлен выбор узора: я мог выбрать для своего лица три горизонтальные полосы, как у моего слуги; или несколько косых линий, пересекающих лицо; или, если я как истый придворный выберу образцом королевский узор, я могу украсить свою физиономию неким подобием масонского знака в виде мистического треугольника. Но я не хотел ни одного из этих узоров, хотя король серьезно убеждал меня, что мой выбор вполне свободен. Наконец, видя мое непобедимее отвращение, он перестал принуждать меня.

Но не так легко было отделаться от остальных туземцев. Едва ли проходил день без того, чтобы они не подвергали меня своим надоедливым просьбам, так что под конец существование мое стало мне в тягость. Удовольствия, которым я раньше предавался, больше не утешали меня, и прежнее желание бежать из долины вернулось ко мне с новой силой.

Вскоре я узнал факты, увеличившие мое беспокойство. Я понял, что вся система татуировки связана у них с религией; мне стало очевидно, что они тем самым хотели обратить меня в свою веру.

В украшении вождей они прибегали к самой тщательной разрисовке, а некоторые из простых туземцев, казалось, были размалеваны без всякого разбора кистью домашнего художника. Я помню одного парнишку, который очень гордился большой продолговатой заплатой у себя на спине; мне же он всегда напоминал человека с налепленной между лопаток шпанской мушкой.

Хотя я и убедился, что татуировка являлась религиозным предрассудком, все же ее связь с суеверным идолопоклонством этого народа мне никак не удавалось выяснить. Она казалась мне необъяснимой, так же как и более сложная и значительная система «табу».

В религиозных установлениях большинства жителей Полинезийских островов есть заметное сходство, почти тождество, и всюду существует это таинственное табу, пользующееся то большими, то меньшими ограничениями. Эта замечательная система так странна и сложна, что даже люди, проживавшие годами на островах Тихого океана и изучившие местный язык, все же почти не были в состоянии дать удовлетворительное разъяснение по этому поводу. Сидя в своей долине Тайпи, я ежечасно наблюдал действие этой всевластной силы, но отнюдь не понимал ее. Действие это распространялось широко и было универсально, вторгаясь как в главные, так и в самые незначительные проявления жизни. В общем дикарь живет в постоянном выполнении предписаний табу, направляющих и контролирующих каждый его поступок.

В течение первых дней моего пребывания в долине я натыкался по крайней мере пятьдесят раз в сутки на чудодейственное слово «табу», которое кричали мне в уши каждый раз, как я бессознательно нарушал его предписания. На следующий день после нашего прибытия мне случилось передать немного табаку Тоби через голову одного из туземцев, сидевших между нами. Он вскочил, как ужаленный змеей, а остальная компания с таким ужасом завопила: «Табу!», что я уже никогда больше не позволял себе проявлять столь дурные манеры, тем более что они запрещены и законами светского приличия. Но не всегда было так легко угадать, где вы нарушаете дух «табу». Бывали случаи, когда меня призывали к порядку, если можно так выразиться, а я никак не мог понять, какой проступок я совершил.

Однажды я бродил по одному уединенному месту в долине и, заслышав на некотором расстоянии музыкальные звуки прядильных колотушек, свернул вниз по тропинке, приведшей меня через несколько шагов к дому, где с полдюжины девушек занимались изготовлением таппы. Я часто наблюдал эту работу и держал в руках пряжу во всех стадиях ее обработки. На этот раз девушки очень напряженно работали и, переглянувшись со мною и весело поболтав с минуту, снова взялись за дело. Я некоторое время молча смотрел на них и затем, машинально подняв несколько мокрых волокон, разложенных кругом, стал раздирать их. Погруженный в эту работу, я внезапно был оглушен истерическими воплями девушек. Вскочив на ноги, я увидел себя в тесном кругу девушек, которые, побросав работу, стояли передо мною с остановившимися глазами и в ужасе показывали на меня пальцами.

Решив, что в коре у меня в руках скрывается какое-нибудь ядовитое пресмыкающееся, я начал осторожно разбирать и исследовать ее. Но при этом девушки удвоили свои крики. Их вопли и испуганные жесты действительно встревожили меня: я готов был выбежать из дому и бросил наземь таппу. В ту же минуту крики прекратились. Одна из девушек, взяв меня за руку, показала на рваные волокна, только что выпавшие из моих рук, и на ухо сказала роковое слово: «Табу!»

Впоследствии я узнал, что тогда они изготовляли таппу особого рода, предназначенную для женских головных уборов, которая во всех стадиях работы находилась под защитой строжайшего табу, запрещавшего всем мужчинам прикасаться к ней.

Часто, гуляя по роще, я видел хлебное дерево и кокосовую пальму с гирляндочкой из листьев, особым образом обвитой вокруг ствола. Это был знак табу. Само дерево, его плоды и даже тень, отбрасываемая им на землю, — все было освящено его присутствием.

Трубка, которую король пожаловал мне, тем самым стала священной в глазах туземцев, и я ни разу не мог настоять на том, чтобы кто-либо решился закурить ее. Ее чашечка была обвязана травой наподобие турецкой чалмы.

Перечислить все капризные проявления законов табу было бы немыслимо. Черные собаки, дети в известном возрасте, беременные женщины, юноши в период, когда лица их татуируются, некоторые части долины во время ливня — все в равной мере ограждено законом табу.

Но я даже приблизительно не могу указать, какая сила налагает табу. Когда я думаю о незначительном неравенстве в среде туземцев, об очень ограниченных и несущественных преимуществах короля и вождей, о свободных и неопределенных обязанностях жрецов, — я совершенно теряюсь, где искать тот авторитет, который регулирует эти могущественные предписания. Сегодня табу на что-нибудь налагается, завтра снимается; в других случаях его действие постоянно. Иногда его ограничения касаются лишь одного лица, иногда целой семьи, иногда всего племени; а в некоторых случаях они простираются не только на различные племена одного острова, но и на жителей целой группы островов. Таков, например, закон, запрещающий женщинам входить в каноэ, — запрещение, распространенное по всем северным Маркизским островам.

Само слово табу имеет несколько значений. Иногда оно употребляется отцом в обращении с сыном, когда он запрещает по праву отцовства тот или иной поступок. Все что противоречит обычаям островитян, если даже и не запрещено само по себе, обозначается тем же словом — «табу».