IV. Зимнее путешествие по Памиру
На границах Восточного и Западного Туркестана, Бухары, Афганистана и Индии возвышается огромное плато, гигантский горный узел, от которого расходятся к востоку и юго-востоку величайшие горные хребты Куньлунь и Гималайский, к северо-востоку Тянь-Шань и к юго-западу Гиндукуш, а между двумя первыми из названных хребтов уходит в глубь Тибета Каракорум. Здесь, согласно показаниям многих ученых, жили первые люди, а предания рассказывают, что отсюда вытекали четыре большие реки, протекавшие по раю и упоминаемые в Библии. Жители Нагорной Азии до сих пор еще величают Памир «Крышей мира» откуда огромные великаны смотрели на всю остальную землю. В политическом отношении Памир находился в недавнее время под властью кокандских ханов, а с отнятием могущественным соседом власти у последнего из ханов Коканда право на Памир перешло к России. Последняя, однако, мало обращала внимания на эту непроходимую и почти необитаемую область, что и ободрило восточных соседей присоединить к своим владениям различные ее части. Афганцы овладели Бадахшаном и Шугнаном и около реки Пяндж воздвигли форты. Китайцы овладели восточными пограничными областями Памира, а англичане взяли Читрал и Канджут.
Русские перестали наконец оставаться равнодушными к таким захватам. В 1891 г. полковник Ионов с 1000 казаков и караваном, везшим полное боевое вооружение, провиант и даже митральезы, выступил из Маргелана и прошел весь Памир до Гиндукуша, где близ перевала Барогил имел стычку с афганцами. Вскоре за тем был основан около реки Мургаба форт Шаджан, позже Памирский пост; сотни две казаков блюдут оттуда интересы России в Памире.
В последние годы о Памире столько говорили и писали, что эта прежде почти забытая, окутанная полярными холодами страна в самом сердце Азии стала предметом живейшего интереса и целью важных, пожалуй, роковых политических и стратегических мероприятий.
Во время моего пребывания в доме барона Вревского мы часто говорили о Памире, и мне пришла мысль отправиться в Кашгар через Памир. Когда я принял это решение, почти все стали отговаривать меня, а офицеры, принимавшие участие в ионовской экспедиции, предсказывали мне всевозможные опасности и советовали подождать месяца два-три.
Один капитан, зимовавший год перед тем на Мургабе, уверял, что я подвергаю себя ужасным бедам и неминуемо рискую очутиться в критическом положении. Даже житель Севера не имеет понятия о том холоде и буранах, которые свирепствуют зимой на Памире. Да и среди лета бураны и мороз в 10° там не в редкость. Зимой 1892–1893 гг. температура в конце января упала до — 43° а бураны не прекращались. Капитан советовал мне также во время переходов никогда не удаляться от своего каравана; внезапный буран может отрезать меня от моих спутников, и тогда уже невозможно будет опять соединиться с ними, даже если расстояние, отделяющее нас друг от друга, не превысит нескольких десятков шагов. Все будет окутано облаками снега, среди которых едва различишь лошадь, на которой сидишь; крики о помощи замрут неуслышанными; даже выстрелов не будет слышно из-за воя снежной бури, и путник, очутившийся в такой буран, без палатки, без провианта, без шубы, без войлоков, может читать себе отходную. Словом, полковник Ионов и капитан Ванновский, оба известные и опытные путешественники по Памиру, отнюдь не завидовали моему путешествию и всячески предупреждали меня.
Нашлось все-таки двое людей, которые не так мрачно смотрели на мое предприятие и, напротив, ободряли меня и обещали сделать все возможное, чтобы облегчить мне его осуществление. Это были генерал Вревский и губернатор Ферганы генерал Повало-Швейковский, и они блестяще сдержали свое слово. По инициативе барона Вревского губернатор Ферганы еще за неделю до моего отъезда из Маргелана отдал приказание зимовавшим в долине Алая киргизам принимать меня повсюду и держать для меня наготове юрту, снабжать меня бараниной и топливом, сзывать народ, чтобы расчищать дорогу от снега, вырубать ступеньки на опасных узких ледяных тропинках Алайского хребта, помогать при нагрузке каравана, отыскивать проводников и проч. С таким же приказанием снарядили курьеров на Мургаб. Затем, я получил письмо к тамошнему коменданту и к китайскому коменданту на Булюн-куле около границы; было также сделано распоряжение, чтобы джигиты сопровождали меня весь путь. Что же до снаряжения каравана, то сведущие люди, как нельзя лучше, помогли мне и в этом.
Заранее составленный маршрут наш лежал через Алайский хребет, перевал Тенгис-бай и долину Алая, через перевал Кызыл-арт и озеро Кара-куль, через перевал Ак-байтал и на Памирский пост у Мургаба; всего 459 верст, разделенных на 18 дневных переходов и 5 дневок.
Старый сартский купец доставил лошадей. Я нанял себе одну верховую и 7 вьючных лошадей с платой по рублю в день за каждую. Выгоднее было бы купить лошадей и потом продать их в Кашгаре, но зато в настоящем случае жизнь и целость наемных лошадей, уход за ними и корм уже не касались меня. В придачу были даны еще двое проводников и три вьючных лошади. Маленький, смышленый, бывалый джигит Рехим-бай с обветренным лицом, умевший говорить по-русски, отличный повар, определился для ближайших услуг мне за 25 рублей в месяц «со столом и квартирой», но должен был иметь свою зимнюю одежду и лошадь. В пути он несколько раз собирался умереть и сопровождал меня только до Кашгара.
Один из двух верховых киргизов был гораздо выносливее и отлично заменял Рехима, когда тот бывал болен. Звали его Ислам-бай, родом он был из Оша; во все время нашего длинного пути он оставался лучшим моим слугой. Он видел меня впервые, не имел понятия о том, куда мы идем, но оставил свой дом и семью в Оше и спокойно последовал за мной делить неизвестную судьбу, ожидавшую нас в глубине Азии. Мы бродили вместе по сыпучим пескам пустыни Гоби, чуть не умирали от жажды, и, когда другие пали, он спас мои заметки и карты. Он всегда был первым, когда надо было переходить через высокие, покрытые снегом горы, верной рукой вел мой караван вброд через пенящиеся реки, оставался на своем посту, когда тангуты хотели напасть на нас. Он оказал мне неисчисленные услуги; без него мое путешествие не закончилось бы так счастливо. Теперь он с честью и с чувством нравственного удовлетворения носит пожалованную ему королем Оскаром золотую медаль.
В Маргелане я оставил часть ненужных вещей, между прочим старый заслуженный оренбургский тарантас и европейские чемоданы, а вместо них купил сартские «ягданы», деревянные сундуки, обитые кожей и устроенные так, что их легко можно было вешать парами на спину лошади. Куплены были также седла, шубы, валенки и провиант.
Нам предстояло часто разбивать палатку на покрытой снегом равнине, поэтому взяли с собой два стальных заступа; предстояло карабкаться по отвесным обледенелым тропинкам, поэтому забрали топоры и кирки; предстояло ехать по льду через озеро Кара-куль, в котором я намеревался измерять глубину, поэтому брал с собой лот и 500 метров крепкой бечевки, разделенной узлами на концы в 10 метров каждый. Подставка для измерительного прибора была устроена так, что могла превращаться с помощью кавказской бурки во временную миниатюрную палатку, годную на случай бурана. 22 февраля караван с джигитами выступил в Уч-курган. На одной лошади были навьючены фотографические приборы в двух ягданах, на другой — ящики с приборами, книгами и аптекой; четвертая и пятая шли с провиантом, шестая и седьмая с оружием и остальными вещами. В хвосте каравана шли еще три лошади с фуражом, и одна из них совсем исчезала под громадными мешками соломы.
Оба караванных проводника шли пешком, подбодряя животных; джигиты ехали верхом. В общем составился длинный величественный караван, и я с гордостью наблюдал с губернаторского двора за его выступлением. Сам я оставался ночевать в Маргелане и имел случай еще раз сказать «прости» европейской цивилизации: в этот вечер у губернатора собрался весь высший свет Маргелана. Какая разница со следующими вечерами! Поговорив в последний раз по-шведски с генералом Матвеевым и поручиком Кивекесом, добродушными финляндцами, и сердечно распрощавшись с губернатором и его любезной семьей, я ранним утром 23 февраля оставил Маргелан и присоединился в Уч-кургане к моему каравану. Пройдено было всего 35 верст, но местность успела подняться на 335 метров, и мы очутились уже на высоте в 900 метров с лишком.
Уч-курган — большой город, прекрасно расположенный при реке Исфайране, вытекающей из Алайского хребта. Здесь меня ожидал торжественный прием. Еще в двух верстах от города меня встретили «волостной старшина» Уч-кургана в сопровождении своего коллеги из расположенного выше Аустана; первый был сарт, второй киргиз; на обоих были синие парадные халаты, белые тюрбаны, пояса из кованого серебра и кривые сабли в окованных серебром ножнах. Им сопутствовала большая конная свита. Они проводили меня в селение, где собралась, в ожидании моего въезда, большая толпа народа, чтобы полюбоваться настоящим «тамаша» (зрелище, увеселение).
После «дастархана» караван выступил снова, сопровождаемый всей конной толпой. После четырехчасовой езды мы достигли следующего привала в Аустане. «Волостной» приготовил прекрасную юрту из белой «копшы» (толстый киргизский войлок), украшенную снаружи широкими цветными лентами, а внутри выстланную киргизскими коврами; в ней весело трещал огонь. Временную метеорологическую обсерваторию устроили неподалеку от стана; багаж разложили около палатки, лошадям подставили мешки с кормом, люди уселись вокруг огня под открытым небом, и Рехим-баю в первый раз представился случай показать свое поварское искусство. Вечером, когда наблюдения были закончены, мне поставили мою походную постель, состоявшую из двух подставок и парусины, натянутой между двумя ягданами.
При выступлении из Маргелана я в хлопотах совсем забыл достать себе собаку, которая бы караулила нашу юрту, но оплошность моя была поправлена самым неожиданным образом. 25 февраля мы прошли до расширения долины Лянгар, и тут к нам пристала большая желтая киргизская собака; она следовала за нами до самого Кашгара и каждую ночь держала самый строгий караул около палатки. Назвали ее Джолчи — «найденная на дороге».
Тотчас за Аустаном подъем идет круто вверх; лошади карабкались гуськом. То и дело приходится переходить через горные речки по небольшим качающимся деревянным мостикам. Один из них носит знаменательное имя Чокур-купрук или Глубокий мост. С вершины скалы, по краю которой бежит тропинка, мост этот кажется тоненькой жердочкой в глубине узкого ущелья. Тропинка опускается к мосту почти отвесно и так же отвесно извивается по ту сторону долины. Лошади выбиваются из сил, сопят и останавливаются чуть не на каждом шагу, чтобы перевести дух. Вьюки то и дело приходится поправлять, так как они все съезжают то вперед, то назад. Ободряющие крики проводников звонко раздаются между отвесных скал, и караван медленно, осторожно, шаг за шагом подвигается по опасной, всего в шаг шириной тропинке.
Недалеко от моста тропинка оказалась обледеневшей и спускалась около одетого снегом вертикального склона, у подножья которого торчали острые уступы сланца. Первую лошадь, несшую мешки с соломой и мою походную постель, осторожно вел опытный киргиз. Тем не менее лошадь поскользнулась и, напрасно поискав ногами точки опоры, слетела в обрыв, перевернулась раза два в воздухе и, ударившись о почти вертикальный сланцевый выступ на дне долины, угодила в реку; мешки разорвались, и солома высыпалась на камни.
Раздаются громкие крики, караван останавливается, и мы спускаемся окольными тропами вниз. Один из киргизов ловит мою походную постель, прыгающую по волнам, другие пытаются вызволить лошадь, которая лежит в воде, положив голову на камень. Она не движется, и киргизы разуваются, входят в воду и вытаскивают ее на берег.
Лошадь, однако, погибла — сломала себе хребет и скоро в судорогах агонии опять скатилась в реку, где и осталась. Вьюк погибшей лошади собрали и привели в порядок, а затем навьючили на одну из запасных лошадей, которая и донесла его до ночного привала. Опасное место над обрывом обработали топорами и кирками и посыпали песком; каждую лошадь все-таки провели под уздцы; нечего и прибавлять, что я прошел это опасное место пешком.
Эта первая обледенелая тропа была еще только «цветочком», а «ягодки были впереди». Такие тропы пошли одна за другой, одна другой опаснее. Мы шли, ползли и тащились над зияющими в ожидании добычи пропастями. То и дело приходилось останавливаться, чтобы вырубить во льду ступеньки и посыпать их песком. Каждую лошадь вели двое; один держал ее под уздцы, другой за хвост, чтобы удержать ее в случае, если она поскользнется. Лошади много раз падали, но опять вставали на ноги. Одна таки поскользнулась и порядком глубоко погрузилась в снег, но ее вовремя успели подхватить и освободить от вьюка, который снова прикрепили, когда лошадь выбралась. Я метров по сто проползал на четвереньках; за мной по пятам следовал киргиз, поддерживая меня в опасных местах. Падение в пропасть означало бы верную смерть.
Словом, это был отчаянный переход. В долине Исфайрана было темно и холодно. Тишина нарушалась время от времени только пронзительными вскриками проводников, когда падала лошадь, или их предостерегающими окриками перед опасными местами да шумом сбегающей вниз пенящейся реки. Мы шли по снегу больше двенадцати часов, когда наконец, усталые, замерзшие и голодные, добрались до самой долины Лянгар, где нас ожидали две юрты с пылающими огнями.
Зима редко проходит без несчастий, и летом путь бывает обыкновенно отмечен многочисленными останками лошадей и даже людей. Так, киргизы в Дараут-кургане с сожалением рассказывали мне об одном человеке, который в начале 1893 г. пришел сюда из Уч-кургана, чтобы провести Рамазан у своих друзей в Дараут-кургане. На обратном пути его застиг 23 марта на самом перевале сильный буран, и ему пришлось четверо суток отлеживаться, скорчившись под своей шубой. Лошадь его околела, провиант весь вышел, а когда буран утих, дорога на обе стороны оказалась заваленной снегом. Где пешком, где ползком несчастный, однако, перебрался через сугробы и на десятый день вышел на дорогу, где встретил киргизов, которые накормили и отогрели его. Потом он продолжал путь домой в Уч-курган и, прибыв туда, в первую же ночь умер от переутомления. Еще мне рассказывали, что в ту же зиму целый караван из 40 человек был погребен под лавиной на перевале Терек-даван.
В ночь на 26 февраля мы послали 8 киргизов с заступами, топорами и кирками вперед проложить дорогу, а затем ранним утром выступил и караван. Около Кара-кии встретилось первое трудное место, где все еще возились наши киргизы, вырубая ступеньки во льду, образовывающемся по ночам из воды, стекающей сверху, где тают сугробы снега. Маленькие горные лошадки, несшие каждая до 5 пудов клади (80 килограммов), поистине достойны удивления. Они скатываются вниз по склонам, карабкаются, как кошки, на кручи и с невероятной уверенностью балансируют по узким скользким тропинкам, часто покрытым льдом и круто спускающимся вниз к обрывам.
Кара-кия (Черное ущелье) вполне подходящее к месту название. Между мрачными отвесными скалистыми стенами идет здесь узкий проход, где царствует глубокий мрак, куда не проникает ни один луч солнца. Здесь перекинуты через Исфайран два моста; около первого речка образует грохочущий водопад. Великолепные, но в то же время зловещие и прекрасные виды сменяют здесь один другой. Дивные перспективы открываются взорам и вверх и вниз по долине; дикая и величественная природа!
За мостом Гайдыр-бека долина называется Чатынды. Реку переходят по 4 небольшим деревянным мостам; последний из них был так плох, что люди со страхом следили за каждой лошадью, переходившей по полусгнившим бревнам. Дальше вся долина была завалена недавно скатившеюся лавиной, покрывшей и реку и дорогу. Река журчала из-под ее краев, точно выходя из туннеля; дорогу же заменила тропинка, которую расчистили вдоль снежной глыбы. На наше счастье, мы встретили здесь с десяток киргизов, которые пешком шли из Каратегина, направляясь в Коканд и Маргелан на поиски работы. Они помогли нам прочистить дорогу. Тропинка вышла все-таки настолько крутой, что каждую лошадь пришлось тащить кверху шестерым людям.
Долина сузилась, дно ее неимоверно круто поднялось и понемногу слилось со склонами гор. Последний конец дороги был очень труден; пришлось переходить одну лавину за другой. Почти все лошади падали хоть по разу или по два, и так как им невмочь было вставать под тяжестью вьюков, приходилось развьючивать их и потом навьючивать снова, отчего беспрестанно выходили задержки. Переход через последнюю лавину был так труден, что большую часть клади киргизам пришлось нести на руках до рабата (караван-сарая), небольшого навеса из камней и бревен, обращенного к долине; здесь же была разбита юрта для нас.
Я шел пешком большую часть дороги и совсем изнемог. Поднялись мы на высоту 2850 метров. Ночью дала себя знать «горная болезнь»; страшная головная боль и сердцебиение продолжались и весь следующий день. Причиняет эти болезненные припадки резкий переход относительной высоты, но через несколько дней припадки эти бесследно проходят.