Для меня было большой радостью встретить здесь земляков, чету Пильквист с двумя помощниками и одной помощницей. В их гостеприимном доме я отдыхал два дня. Что за удовольствие спать в хорошо вытопленной комнате, на настоящей постели и иметь возможность не наваливать на себя целую гору шуб! Я как будто очутился на шведской почве среди этой чужой, дальней стороны.

Дела свои миссионеры ведут в Нин-ся энергично и довольно успешно. Число паствы достигает 30 душ; в миссии ежедневно происходит толкование Библии. На улицах раздают летучие листки с текстом из Священного Писания на китайском языке, которые возбуждают любопытство китайцев и привлекают их заглянуть к миссионерам. Пильквист нанял также на одной из главных улиц помещение, где происходят публичные богослужения, вход на которые открыт любому прохожему.

Оригинально было слушать вечерние проповеди Пильквиста на чистейшем китайском языке. Проповедник сидел за столом, а перед ним на узеньких скамьях сидели, выпрямясь, словно аршин проглотили, китайцы. Проповедовал он с большим жаром, стучал кулаком по столу, и китайцы даже чихнуть не смели. Ручаюсь, что они-то уж не засыпали во время проповеди!

Госпожа Пильквист рассказывала, что редко можно встретить незамужнюю китаянку 20 лет. Часто они выходят замуж даже 12 лет, а 16 так сплошь и рядом. Маленькие девочки сами просят родителей бинтовать им ноги и ждут не дождутся этого, так как знают, что ни один жених и не взглянет на них, если у них не будет крохотных ножек. Операция бинтования ног и начинается с пяти-, шестилетнего возраста девочек.

Нельзя и представить себе, сколько мучений ведет за собой эта безумная мода уродовать ноги. Часто бедные девочки лежат вследствие операции годами в постели и плачут по ночам от боли, усиливающейся от всякого движения. Нередко вдобавок ногти врастают у них в мясо, и можно представить себе, насколько неграциозна походка китаянок. Они ходят, как утки, медленно, осторожно, словно ступают босыми ногами по крапиве или остриям булавок. От недостатка моциона ноги становятся худыми, как палки. И все эти неслыханные мучения только для того, чтобы выйти замуж!

У китайцев есть еще другой своеобразный обычай, более распространенный, нежели думают в Европе, обычай выбрасывать новорожденных. Если отец и мать находят, что у них нет средств воспитывать ребенка, они попросту выносят новорожденного за город и бросают на съедение собакам или свиньям или топят, как щенка. Обычай этот тем более странен, что китайцы вообще относятся к своим детям с трогательной нежностью, как только эти начинают ходить и говорить. До этого же времени детей считают какими-то бездушными зверьками и, если они умирают, закапывают их трупики в землю даже без гроба, только обвернув соломой.

Я посетил впоследствии одну шведскую миссионерскую станцию, где два года воспитывался китайский малютка. Он был выброшен родителями в городской ров, где его и подобрали миссионеры. Окруженный заботливым уходом, он стал славным ребенком, и, когда ему минуло два года, родители явились и стали слезно умолять миссионеров вернуть им дитя. Конечно, им не было отказано. В одной же шведской миссионерской семье служила старуха китаянка, которая отделывалась таким образом от каждого из своих девятерых детей, едва они появлялись на свет. Жестокая мать и варварский обычай, вызванный социальными условиями! И скудна, в сущности, жатва, собираемая здесь миссионерами, тяжел их путь, на который они вступили из человеколюбия. Один-двое спасенных детей, несколько молодых женщин, развязавших под влиянием миссионеров путы на своих ногах, — все это лишь капля в море людском, именуемом желтой расой. Но, конечно, добрый пример облагораживает.

Много также слышал я рассказов о спасении миссионерами китайцев, отравившихся опиумом. Во время моего пребывания у миссионеров я не раз просыпался по ночам от громкого стука в ворота. Это приходили звать на помощь к умирающему. И миссионеры тотчас отправлялись и спасали отравившегося. Иногда возвращенные к жизни выказывали благодарность своим спасителям, но вообще чувство признательности не особенно-то развито у китайцев.

Чаще всего отравляют себя опиумом женщины, несчастные в замужестве. Иногда муж только ударит жену или скажет ей резкое слово, а она, назло ему, возьмет да и отравится. Куренье опиума вообще невероятно распространено и между мужчинами, и между женщинами. А сколько погибает детей, затянувшихся по примеру родителей трубкой с опиумом!

Между дунганами и китайцами кипит глухая вражда. Последние здесь всецело в руках первых, так как магометане, народ способный и предприимчивый, забрали в свои руки все наиболее прибыльные занятия и скупили все участки земли, годные для обработки. Оригинально, что дунганы, по закону Магомета не вкушающие свинины, а также вообще не курящие опиуму, держат в огромном количестве свиней и засевают целые поля маком, чтобы снабжать китайцев двумя необходимейшими для них продуктами: свининой и опиумом. Зато сундуки дунган наполняются серебром, а китайцы беднеют.

Главнейшими продуктами Нин-ся являются рис, пшеница, просо, бобы, горох, всякая зелень, абрикосы, яблоки, груши, виноград, дыни и персики. Сады орошаются длинными арыками, выведенными от левого берега реки. Через Нин-ся проходят караваны с шерстью из внутренних областей, направляющиеся к берегам Хуанхэ. Летом шерсть сплавляют по реке на лодках.

Прежде нежели достичь собственного Китая, нам предстояло еще раз перейти пустыню, и переход этот по пустынным пространствам явился для меня одним из самых тяжелых. Я чувствовал себя утомленным; с меня уже довольно было всех этих трудов, лишений и одиночества, и мысль об остававшихся еще 1110 верстах только усугубляла мое нетерпение скорее вернуться в цивилизованные страны, отдохнуть.

Мы выступили 21 января. В течение первых четырех дней путь шел селениями, расположенными около арыков, выведенных из Желтой реки, которую мы перешли 25 января. Река казалась колоссальной ледяной дорогой, исчезавшей за горизонтом. По правому берегу бежала цепь низких холмов; с их вершин открывался беспредельный вид на восток. Первый же лагерь в Ордосе пришлось разбить в пустынной местности, и счастье, что мы, по совету наших проводников-дунган, захватили с реки два мешка льду. Теперь он пригодился как нельзя более, так как колодца здесь не нашлось.

В следующие дни мы почти всякий раз останавливались у колодцев с прекрасной водой. Обыкновенно они были очень глубоки и выложены кирпичом. 28 января мы остановились около колодца Бао-чин, глубиной в 40,8 метра. Монголы, встреченные нами у колодца, уверяли, что колодцу этому 4000 лет!

Дорога оставалась превосходной, твердой, почти ровной и прямой. На ней виднелись следы оживленного движения. Малочисленность же встречных караванов объяснялась тем, что в это время китайцы сидят дома, празднуя Новый год. Томительным делало этот путь не отсутствие человеческих жилищ — мы, собственно, и не нуждались в людях, забрав с собой полный запас продовольствия, — но отвратительная погода. Почти каждый день свирепствовал северо-западный ветер, который в соединении с порядочным морозом и леденил нас до самых костей.

Собственно говоря, это был уже не ветер, а настоящий ураган, несшийся над открытыми равнинами. Иногда казалось, что вот-вот он подхватит тебя с седла или свалит с ног тяжелого верблюда. Шубы и верхняя одежда не много помогали — ветер пронизывал и сквозь них. Сколько раз мы останавливались по пути, наткнувшись на сухие кусты степных растений, и разводили костер, чтобы хоть немножко отогреться!

31 января разразилась самая ужасная буря, какую я только запомню. Не было никакой возможности выступить в путь. Мы стояли лагерем около колодца Хара-мор (Черная лошадь), а вокруг расстилалась совершенно открытая местность; от ветра защиты не было ни малейшей, и он так и бушевал по степи. Палатку мою повалило и чуть не изодрало в клочья.

Люди сложили все вьюки в круг, прикрыли отверстие сверху войлоками и, засев в эту круглую нишу, провели там весь день на корточках. Но согреться не было никакой возможности: все кругом было холодное, как лед. Капнешь горячего чаю на шубу, и капельки тотчас застывают, словно стеариновые. Чернила замерзли, писать приходится карандашом.

1 февраля. Такой сильный ветер при столь низкой температуре (— 17° в полдень) очень опасен; надо глядеть в оба, чтобы не замерзнуть или не отморозить себе чего-нибудь. Не знаю, что было бы с моими руками, не будь у меня этих славных китайских грелок, в которых постоянно тлели уголья. Днем я держал грелку у себя на коленях, восседая на спине верблюда, а по ночам брал к себе в постель. Не особенно-то приятно было и умываться: стоило вам чуточку замешкаться, и вода замерзала у вас на коже.

Самые сильные холода пришлись на начало февраля: в ночь на 2 февраля — 30°, а в ночь на третье — 33°. В палатке температура понижалась до — 26,8°.

6 февраля достигли первого селения на северной окраине пустыни. На следующий день мы снова перешли через Хуанхэ, имевшую 385 метров ширины, а 8-го достигли Бауту, где меня с обычным гостеприимством приняли в свой дом шведские миссионеры, чета Гельберг. Паства их состояла из 10 крещеных китайцев. Была у них также школа для мальчиков. Дело свое они вели с любовью и энергией и вообще были одними из самых симпатичных людей, каких я встречал. Они принадлежали к американскому миссионерскому союзу, раскинувшему от Бауту до Пекина целую сеть миссионерских станций, на которых трудились 60 шведских миссионеров.

Но тут уж терпению моему пришел конец, да боюсь, что и терпение читателя подвергнуто описанием столь долгого путешествия слишком тяжкому испытанию. И вот, поручив свой караван Ислам-баю и опытным проводникам, я 12 февраля поспешил в путь с одним китайцем в небольшой двухколесной арбе, запряженной лошаками. Проезжая через Саладжи, Дёрчи, Бэ-ся-чи и Квэй-ва-шун, Куку-хото, я в каждом из этих городов имел удовольствие встретить своих земляков. В последнем я встретил даже 18 шведов, одного норвежца и одного датчанина; все они принадлежали к упоминавшемуся выше миссионерскому союзу. Квэй-ва-шун является центральным пунктом; здесь вновь приобщившиеся к союзу учатся предварительно китайскому языку и затем рассылаются по станциям.

В Калгане я нанял себе то-джо — паланкин, который понесли два лошака. Таким образом я проехал долину Нань-хо, перевалил через горные цепи, полукругом обступающие равнины около Пекина, отделяя их от монгольского нагорья.

2 марта мы опять были в низменной области и ехали через многочисленные селения, мимо кумирен, через каналы и проч. Часы тянулись для меня невыносимо долго, и никогда еще, кажется, не шли лошаки так медленно! Из тысячи с чем-то дней, проведенных мною в путешествии, самым длинным показался мне этот последний. Наконец вдали между купами зелени показалось что-то серое. «Это стены Пекина!» — сказал мой слуга. Да, это была городская стена Пекина!

Пекин являлся конечной целью моей трехлетней экспедиции, и читатели могут представить себе, с какими чувствами я въезжал в южные ворота маньчжурской столицы. Больше часа несли меня лошаки по вымощенной камнями дороге, вдоль западной и южной стороны мощной городской стены серого цвета, имевшей в высоту 13 метров и образовавшей прямоугольник, в который был включен Пе-чжин-чин (Северная столица). Наконец, миновав китайскую часть города, мы достигли Небесных ворот с их гигантскими четырехугольными надстройками и туннелеобразным сводом, под которым, словно мураши, проползали люди, животные и повозки.

От ворот уже недалеко было до улицы европейских посольств, на которой, я знал, находился французский отель. За долгое путешествие платье мое поизносилось, и весь внешний вид мой был таков, что я решил несколько дней провести инкогнито в отеле, чтобы привести себя в порядок.

Вскоре, однако, я увидал перед собой большой белый портал, у которого стояли двое русских казаков. Я окликнул их, спросил, что это за дом, и услыхал, что это дом русской миссии. Слова эти прозвучали для моего одичавшего слуха так магически, что я выскочил из паланкина и вошел в ворота. В эту минуту я уже не стеснялся за свой непрезентабельный вид, пригладил немножко бороду, стряхнул с себя пыль и двинулся в дом.

От ворот вела через сад мощеная дорожка; на том конце сада возвышался самый дом. Я позвонил. Отворил китаец и спросил по-русски, кого надо. Я осведомился, принимает ли секретарь Павлов, так как знал, что посол граф Кассини недавно оставил Пекин, и меня впустили.

Господин Павлов оказал мне такой любезный прием, какого только можно пожелать. Он уже давно ожидал меня, так как его предупредили из Петербурга о моем прибытии, и две комнаты стояли готовыми в ожидании меня уже с месяц.

Вот и пришлось мне нарушить свое инкогнито. Меня проводили в комнату, блиставшую самой утонченной роскошью Запада; дорогие ковры на полу, шелковые китайские вышивки на стенах, античные вазы в нишах и на пьедесталах и — лучше всего — постель, о которой я даже и не смел мечтать в последние дни, ночуя на жалких постоялых дворах. На столе в моей комнате лежала гора писем и газет с родины; некоторые были еще от прошлого года, и я поглощал их с восторгом, пока портной, китаец, говоривший по-английски, занимался моей экипировкой.

Когда с этим было покончено, я сделал визиты в посольства и всюду был принят с изысканным радушием. Но год, проведенный в одиночестве среди диких и полудиких азиатских племен, не проходит даром для европейца. Изысканные обеды и праздники утомляли меня, я чувствовал себя неловко среди избранного общества; слишком уж резок был переход из пустынь Тибета, Цайдама и Гоби в европейские салоны.

Отдохнув в Пекине двенадцать дней и дождавшись Ислам-бая, я простился с моими новыми друзьями и направил путь домой. Господин Павлов позаботился о моем багаже, который бесплатно был отправлен через Сибирь на место назначения. Мне на выбор представлялись три пути в Европу. Кратчайший, морской, вел на восток через Ванкувер и Нью-Йорк, удобнейший на пакетботе через Индию и Суэц. Самый же долгий и трудный был сухой путь через Монголию и Сибирь.

Я выбрал последний и еще раз, хотя и при других условиях, пересек Азию. В двухколесной китайской арбе, запряженной монгольскими лошадьми, с кучерами на них верхом, мчался я с быстротой ветра по бесконечным равнинам, пустыням и степям.

Это был для меня новый способ путешествовать. Верхние концы оглобель снабжены петлями, в которые горизонтально просовывается перекладина, и двое всадников берут ее к себе на колени, на седла, а двое других всадников обвязывают вокруг талии веревку, прикрепленную к концам перекладины, и вот всадники мчатся с арбой по степям во весь дух; арба прыгает и трясет напропалую.

Впереди неслись курьеры, чтобы заготовлять на пути свежих лошадей. Кроме того, от станции до станции меня сопровождало 20 верховых. Когда четыре везшие арбу лошади уставали, их сменяли другие четыре; смена эта происходит так быстро и легко, что путешественник, запакованный в повозке, не заметит этого, если не выглянет в переднее отверстие своего «купе».

Дороги, собственно, никакой нет, станций тоже. Свежие лошади и люди ожидают путников около монгольских кочевий, и поэтому надо знать, где находятся в данное время кочевья. Оттого-то и нельзя было держаться какого-нибудь определенного пути. Люди гонят лошадей во весь дух по степям, оврагам и холмам по прямой линии к следующему кочевью. В Северной Монголии несколько перегонов сделали по глубокому снегу на верблюдах.

В Урге, где я посетил величественный храм Майдари, мне пришлось расстаться с верным Ислам-баем, следовавшим за мной в особой арбе. Горько было нам расставаться, но я не мог взять его с собой на родину, как он ни хотел этого. Консул Луба в Урге взял его под свое покровительство и послал его, ради безопасности, в обществе русского почтового курьера в Улясутай, откуда он через Урумчи вернулся в Кашгар и Ош. С души у меня свалилась большая тяжесть, когда я после узнал через капитана Зайцева, что Ислам-бай благополучно прибыл к своей семье в Ош.

Благодаря любезности господина Павлова меня от самого Пекина эскортировали казаки. Оттуда я продолжал путь в тарантасе, на санях и в телеге через Байкал и Иркутск в Канск, откуда по железной дороге в девять суток добрался до Петербурга.

10 мая 1897 г. я завидел башенные шпицы Стокгольма, затем вынырнули и кровли домов. И как хорошо, как несказанно хорошо было наконец ступить на родную шведскую почву после трех лет и семи месяцев странствования по великой Азии.