ГОРОД ЛЕНИНА

Однажды, когда ювелир Александер Тилландер отправился домой из своего магазина, расположенного на углу Невского проспекта и Малой Конюшенной улицы, за ним последовал автомобиль. Шел 1917 год, времена были неспокойными, и наиболее ценные украшения ювелир носил с собой в портфеле. Неподалеку от приходского дома шведской церкви, где жил Тилландер, автомобиль поравнялся сним, и из окна к портфелю, который ювелир держал под мышкой, протянулась рука. 80-летний Тилландер боролся, не желая отдавать драгоценности, и грабитель выстрелил; пуля попала Тилландеру в голову. На выстрел тотчас сбежались любопытные, в том числе ученики шведской школы, и воры убежали без добычи. Поправившись через некоторое время, Тилландер к своему огорчению узнал, что среди преступников был один из его служащих…

Большевики захватили власть. Упомянутое происшествие случилось как раз после государственного переворота, состоявшегося в октябре 1917 г. и высвободившего в российском обществе буйные, необузданные силы. Но даже если после взятия большевиками власти бесправия и произвола стало больше, не только они были виноваты в насилии и возникновении общего ощущения нестабильности.

Февральская демократическая революция потрясла основы российского общества: император был свергнут, образовано Временное правительство, на улицах царило праздничное настроение, но вместе с тем волнения и хаос; убивали людей, поджигали дома… Как это ни парадоксально, но первая, настоящая революция повлекла за собой для отдельного гражданина больше опасностей, нежели октябрьский переворот, по крайней мере поначалу.

Александер Тилландер-старший на рисунке Эрика Васстрёма

Одним из тех, кто едва не расстался с жизнью после Февральской революции, был Густав Маннергейм. Война была непопулярна, революционеры охотились на офицеров прямо на улицах, и Маннергейму пришлось искать убежища в доме Эммануила Нобеля, где офицер переоделся в гражданскую одежду. Маннергейм был высокого роста, а предложенный ему костюм был сшит на низкорослого и полного человека — вероятно, на самого Нобеля. Брюки были приспущены, и когда франт Маннергейм позднее нашел приют у одного соотечественника, то сразу позаботился о том, чтобы запастись приличным облачением. Оскар Лидваль, сын Эдварда, в своей книге «Значение одежды» (Стокгольм, 1937) рассказывает, что Маннергейм вошел в спальню, чтобы надеть один из костюмов своего друга. Поскольку он замешкался там, друг вошел в комнату и увидел, что Маннергейм «с величайшим тщанием подбирал подходящий к костюму галстук…».

Февральская революция породила большие ожидания, но вследствие политической хрупкости в ней таились семена ее антипода — диктатуры. В условиях царившего весной и летом хаоса большевистская партия при помощи немецкого генерального штаба сумела вбить клин между народом и правительством, использовать недовольство войной и отсутствием реформ и заложить фундамент для захвата власти, который произошел в октябре.

Для Маннергейма большевистский переворот имел менее драматичные последствия, чем Февральская революция, и он без особых затруднений смог выехать из страны. Сразу после переворота он отправился в Петроград из Одессы, куда прибыл с фронта лечить раненую ногу. «Удручающее впечатление производил уже вокзал с толпами расхристанных солдат, валяющихся повсюду, — пишет Маннергейм в своих „Воспоминаниях“. — Меня возмутило то, что генералы сами тащат свой багаж, но мои вещи два солдата охотно подхватили и раздобыли для меня дрожки. То, что я увидел по дороге к „Европейской“, где в марте меня чуть было не арестовали, подтвердило мрачное впечатление от города».

В Петрограде нельзя было жить без разрешения, поэтому Маннергейм выхлопотал командировку в Гельсингфорс. Но, проведя всего неделю в финской столице, он опять вернулся в Петроград, желая узнать, «добились ли чего-нибудь силы, защищающие Россию». Впечатление оказалось отрицательным и вполне согласуется с описаниями других очевидцев: «Не видно ни намека на какие-либо попытки восстать против советской власти».

Что до Эммануила Нобеля, у которого Маннергейм прятался в марте 1917 г., то он летом 1918-го отправился на относительно спокойный северокавказский курорт Ессентуки. Но и там политическая ситуация вскоре ухудшилась. Между прочим, нехватка денег стала столь острой, что Эммануил решил помочь местному банку выпустить низкопробные ассигнации. Это привлекло внимание большевиков, и Нобеля кто-то уговорил покинуть страну. Переодевшись крестьянами, он и жена Ёсты Нобеля с детьми в августе 1918 г. сумели добраться до железнодорожного вокзала, где им удалось сесть в поезд, который через Ставрополь, Киев, Варшаву и Берлин доставил их в Стокгольм.

Самые младшие братья Ёста и Эмиль оставались жить в Петрограде в 1917–1918 гг., но в конце ноября 1918 г. их арестовали и посадили в ЧК на Гороховой улице. Благодаря вмешательству шведской миссии они были условно освобождены, но с обязательством ежедневно отмечаться в Чека. 19 декабря, когда Швеция уже разорвала дипломатические отношения с Советской Россией, им удалось бежать из города и на поезде, в санях и пешком добраться до российско-финской границы у Сестрорецка. «Самой границей была обычная канава, пересекавшая открытое поле, — вспоминал Ёста Нобель. — Переправившись через эту канаву, я впервые осознал истинное значение границы. Для меня она по одну свою сторону означала вероятную гибель, а по другую — при всех обстоятельствах свободу».

На той стороне их остановили финские пограничники. Но визитная карточка Эмиля произвела желаемое впечатление: «Nopeli! — прочел один из пограничников. — Hyva on» («Нобель! Это хорошо»), и братья смогли продолжить путь. В Стокгольм они прибыли за два дня до сочельника 1918 г.

Весной 1917 г. инженер Юн Тунельд, о котором подробнее речь пойдет ниже, поехал в Стокгольм — по делам, но также и чтобы повидаться со своей семьей. Поскольку пароходное сообщение на Балтике в годы войны было прекращено, путешественникам приходилось ездить поездом через Торнео и Хапаранда. Через некоторое время Тунельд вернулся в Петроград. Ему довелось ехать с совершенно неожиданным попутчиком:

«Так получилось, что, возвращаясь, я выехал из Стокгольма вечером 13 апреля по новому стилю. Ближе к вечеру следующего дня я сидел в вагоне-ресторане, любуясь красотой северного ландшафта, когда мое внимание привлекла большая компания в другом конце вагона — человек тридцать обоего пола, которые, мягко говоря, выглядели странно и производили впечатление людей, каких мы обычно называем сбродом. По их речи я понял, что это, должно быть, возвращающиеся домой русские, однако не военнопленные, а потому все это показалось мне труднообъяснимым. Когда мы на следующий день пересекли границу на пути к Торнео, я увидел, что эти странные иноземцы оживленно разговаривают с массой других личностей подобного же разбора и что они начали раздавать красные шелковые банты с выполненной золотым тиснением надписью „Да здравствует социалистическая революция во всем мире!“. Мне стало ясно, что эти путешественники — возвращающиеся в Россию политики-эмигранты. На нескольких более крупных финляндских станциях этих русских приветствовали рабочие депутации с флагами впереди, и на торжественные приветствия отвечал мужчина, являвшийся, надо полагать, лидером этой возвращавшейся группы. Он говорил твердо и энергично, сопровождая речь выразительной жестикуляцией. В последнее утро, 16 апреля, мне в Тойяла предстояло выйти из поезда на Петроград, чтобы продолжить путь через Або и Гельсингфорс, где у меня были дела в связи с заводом. На коротком перегоне между Таммерфорсом и Тойяла я в вагоне-ресторане взял легкий завтрак и вдруг заметил, что напротив меня сидит тот самый человек, которого я видел на вокзалах в северной Финляндии и слушал его речи, обращенные к встречавшим там рабочим депутациям. Он сидел, углубившись в чтение книги, и у меня не имелось никакого повода помешать ему. Позднее я понял, что этим человеком был Ленин. Он поехал со своей свитой дальше в Петроград, где вечером того же дня был встречен огромными толпами рабочих и произнес свою первую зажигательную речь, уже с первых слов объявлявшую войну назначенному Временному правительству».

Юн Тунельд.

Почти все люди, с которыми мы уже встречались на страницах этой книги, бежали из Петрограда в спешке, часто при хаотических обстоятельствах. В подавляющем большинстве случаев они не взяли с собой ни предметы домашнего обихода, ни иного имущества. Например, Фритьоф Альмквист находился в заграничной поездке, и большевики запретили ему возвращаться в Петроград; его жена пыталась спасти, что могла.

Обстоятельства семьи Хейльборнов сложились противоположным образом: госпожа Хейльборн уехала в Швецию с детьми еще в 1914 г., а муж остался в Петрограде вести дела. Во время войны деловая активность значительно снизилась, а после большевистского переворота все частные предприятия, в том числе и бумажные фабрики Хейльборна, были национализированы. Новые властители были плохими предпринимателями, и довольно скоро богатая лесами Россия была вынуждена импортировать картон и бумагу. Одновременно, констатировал Эмиль Хейльборн в 1922 г., гидроэнергия не использовалась, леса уничтожались, а население умирало с голоду. «Фантастический проект вождей электрифицировать всю страну», по мнению Хейльборна, это лишь способ «отвлечь внимание от фактического положения дел, сложившегося при кровавом правлении диктатуры пролетариата».

Что же до Федора Лидваля, то после Февральской революции посланник Бренд стрём посоветовал ему до тех пор, пока ситуация стабилизируется, отправить семью в Швецию. Жена и дети Лидваля провели лето в стокгольмских шхерах. В августе скончался отец госпожи Лидваль, и она отправилась в Петроград, где соединилась с мужем. Но дети по-прежнему оставались в Швеции, куда она вернулась уже в сентябре. Этот приезд стал ее последним пребыванием в городе, в котором она родилась и выросла.

Федор Лидваль пережил большевистский переворот в Петрограде, но Рождество праздновал, по-видимому, в Стокгольме со своей семьей. Так или иначе, в январе 1918 г. он снова был в Петрограде. Там он оставался еще почти год; в конце ноября он уехал в Стокгольм, наверное, не думая, что никогда не вернется. В его конторе продолжалась работа над проектами нескольких зданий: Русского банка внешней торговли, а/о «Братья Нобель», родильного дома в Петрограде, банковского дома в Самаре, курортного отеля в Кисловодске. Ни один из проектов не был завершен, но мастерская функционировала как цельная структура до 1923 г.

Большинство шведов покинуло Россию в 1917–1918 гг. Но несмотря на то что политическая ситуация постепенно ухудшалась, не все сразу потеряли надежду на перемены к лучшему.

В письме к родителям Свен Ерринг, который во время первой революционной зимы работал в Петрограде в «Отделе Б» шведского Министерства иностранных дел, сообщает в январе 1918 г., что в марте, вероятно, начнет выходить шведская газета под названием «Рюска Дагбладет» («Русский ежедневный листок»). Инициаторы этого издания не названы, но, возможно, речь идет о проекте, кратко описанном в бумагах, сохранившихся в фонде шведской миссии в Государственном архиве Швеции, — первый номер газеты, освещающей «политику, экономику и духовную культуру», должен был выйти 1 октября 1918 г. Газете предстояло «соблюдать все интересы скандинавов в России», выходить шесть раз в неделю и состоять из не менее чем четырех страниц, не считая объявлений. Если речь идет об одной и той же газете, то она к тому времени изменила свое название на «Эстервикинг» («Варяг»). Впрочем, к октябрю 1918 г., как мы увидим, время для подобного предприятия уже миновало.

Другим проектом с видами на будущее стала Петроградская контора Скандинавского банка, которая должна была расположиться по адресу Невский проспект, 10. В октябре 1918 г. архитектор Сириллус Юханссон сделал эскиз здания, но, подобно «Эстервикингу», от этого проекта остался лишь план.

Оптимисты являли собой исключения, и те, кто предавался подобным мечтаниям, скоро изменили свое мнение. В течение 1918 г. события развивались все быстрее. Зима и весна были в целом временем политического плюрализма — в пределах социалистического лагеря: большинство социалистов были противниками большевиков, но социалистическим партиям и группам по-прежнему дозволялось существовать. Этот плюрализм означал, что имелась своего рода «социалистическая свобода слова»: еще можно было быть небольшевиком и не обвиняться в антибольшевизме или антисоветизме.

Но за лето 1918 г. произошло несколько событий, приведших к коренным переменам в российской внутренней политике, которые свершились осенью того же года. Вспыхнула Гражданская война, и в страну вторглись иностранные войска; в июле были запрещены почти все небольшевистские газеты; царская семья казнена; были убиты видные большевики Володарский и Урицкий, и 30 августа Фанни Каплан совершила покушение на Ленина. И, наконец, как следствие этих событий, в начале сентября декретом Чека был объявлен «красный террор».

После лета 1918 г. большевики стали правящей партией; межпартийная деятельность, возможная на протяжении весны, была уже немыслима. Теперь существовали только два лагеря — «белый» и «красный». В такой ситуации еще остававшиеся в Советской России шведы ясно осознали, что времени в обрез, и консульство в Москве и миссия в Петербурге начали активную деятельность по эвакуации тех, кто хотел покинуть страну. Шведское правительство, «учитывая бедственное положение, в котором, согласно поступающим сведениям, находятся некоторые пребывающие в России шведы», быстро заключило соглашение с пароходством «Свеа» о перевозке людей в Швецию за половинную оплату. Билеты выдавались в «Северном бюро путешествий» на Большой Конюшенной улице по предъявлении свидетельства о том, что «подобные обстоятельства действительно имеют место».

Миссия настоятельно рекомендовала ограничить багаж лишь самыми необходимыми вещами, а тем, кто намеревался покинуть Россию навсегда, следовало хлопотать о разрешении взять с собой имущество, на вывоз которого был наложен запрет — например, мебель. Можно было взять не более тысячи рублей в русской валюте, но дозволялось отправить наличные сбережения с курьерской почтой.

После того как шведская миссия в декабре 1918 г. выехала из города, ситуация обострилась, поскольку оставшиеся шведы утратили защиту своего дипломатического представительства. Инженер Юн Тунельд, о выдающихся заслугах которого перед шведской колонией в Петрограде в 1920—1930-е гг. будет рассказано в следующей главе, в своих неопубликованных мемуарах свидетельствует о царившем среди шведских деловых людей и сотрудников миссии замешательстве, вызванном приказом стокгольмского правительства посольству и консульству ехать домой. «Некий швед — если правильно помню, это был инженер Р., — прибыл из Стокгольма курьером с заданием передать всем живущим здесь шведам призыв правительства покинуть страну… и, руководствуясь списком всех известных живущих в России шведов, он каждому, кого встречал, сообщал об этой просьбе правительства».

Среди остававшихся в Петрограде шведов были представители шведского Красного Креста и штат «Отдела В» Министерства иностранных дел. Швеция как нейтральная страна взяла на себя функции надзора за тем, чтобы с немецкими, австрийскими и турецкими военнопленными обращались соответственно международным правилам. Представители Красного Креста объезжали сибирские лагеря для военнопленных, помогая им одеждой, продовольствием и т. д., а также занимались вопросами репатриации. «Отдел В» насчитывал приблизительно 250 сотрудников и с 1918 г. возглавлялся Эмилем Хейльборном.

Отдел был закрыт в 1921 г., но до этого Хейльборн успел осуществить еще одно важное для Швеции и России дело. После присоединения Швеции к объявленной союзниками блокаде и разрыва в декабре 1918 г. дипломатических отношений с Советской Россией представитель советского правительства в Стокгольме Вацлав Воровский в январе 1919 г. был вынужден покинуть Швецию. Однако ехать через Финляндию для большевика было небезопасно, и министр иностранных дел Хелльнер попросил Хейльборна сопроводить Воровского на родину. К дипломатам присоединились также русские чиновники из Норвегии, Дании и Англии. Хейльборн сумел не только доставить эту группу людей в Россию, но и получить разрешение на вывоз из России архивов шведской миссии и «Отдела В». Многие историки, сами того не зная, в долгу благодарности перед Эмилем Хейльборном, которого шведское правительство в 1924 г. удостоило титула генерального консула.

Среди сотрудников «Отдела В» был, помимо Свена Ерринга, в частности, сын Антона Карлсунда — Отто, впоследствии ставший известным художником. Сотрудником был также основатель «Шведского общества» инженер Харальд Халль, в 1919 г. возглавивший Петроградский округ «Отдела В». В отличие от Хейльборна Харальд Халль угодил в беду.

«Во время моей последней служебной поездки, — сообщал он позднее в своем донесении, — меня девять раз арестовывали, мне пришлось подолгу сидеть в кошмарных тюрьмах, меня дважды выводили на расстрел, и я жестоко голодал, проводя в Москве ужасную зиму». В конце концов советское правительство было вынуждено признать, что все бумаги Халля в порядке и нет никаких оснований держать его в заключении. По возвращении домой его мытарства были описаны в газете «Гётеборгспостен»: «Инженер Халль, человек богатырского телосложения и обладавший соответствующей физической силой, испытал тяжкие лишения от голода… После пребывания в тюрьме он в течение нескольких недель регулярно по два раза в день падал в обморок от последствий недоедания… В одной из московских тюрем он и его товарищи по несчастью… перенесли тяжкие страдания от невероятного произвола и жестокости тюремного комиссара».

Многие шведы, уезжая из Петрограда, оставили богатое имущество: недвижимость, ценные вещи, банковские счета.

В 1919 г. Шведское государство учредило «Русскую комиссию по имуществу», задачей которой являлось защитить интересы шведов в России — как частных лиц, так и предприятий. Содержание хранящихся в Государственном архиве Швеции заявлений и прошений, которые занимают на полках немало места, представляет собой грустное и трагическое, порою душераздирающее чтение. Здесь есть все — от просьб частных лиц вернуть положенные в банки несколько сотен рублей до миллионных требований от предприятий Нобелей и Л. М. Эриксона. Среди тех, кто потерял больше всего, были семьи Лидвалей — и архитектора, и портных.

Общая сумма требований Федора Лидваля к Советскому государству достигала 1 792 520 крон, что соответствует 70–80 миллионам нынешних крон. Сюда относились три дома: на улице Зелениной, 20/15 (приобретен в 1910 г.), на проспекте Безбородко, 14 (приобретен в 1915 г.), на Большом проспекте Васильевского острова, 99-101 (приобретен в 1916 г.). Документы, подтверждающие право владения, имеются (имелись!) в ячейке № 700 Петроградского отделения Азовско-Донского банка. Жена Маргарете выставила требование в размере 375 000 крон.

Что касается портняжного ателье И. П. Лидваля, то оно после кончины в 1915 г. его матери Иды Лидваль было разделено: Вильхельму и Эдварду досталось ателье придворное и по пошиву мундиров под названием «Сыновья И. П. Лидваля», а Паулю — на правах собственной фирмы ателье по пошиву гражданского платья и военных мундиров. На следующий год все трое были пожалованы персональными званиями придворных поставщиков.

Первое время после большевистского переворота иностранные миссии, как правило, выдавали удостоверения, которые должны были защитить собственность страны от захвата. Эти удостоверения выправлялись бесплатно и не только с целью уберечь шведское имущество: некоторые шведы из миссии «Отдела В» жили, например, в парадных апартаментах великого князя Кирилла на Миллионной улице, где такое удостоверение, прикрепленное на наружной двери, извещало, что апартаменты находятся под защитой шведского полномочного министра (посланника).

Все три брата Лидваля покинули Россию на протяжении 1918 г., и осенью того же года склад ателье был опечатан печатью шведской миссии. Но на эту бумажку обратили столь же мало внимания, как на прочие: печать была сломана и помещение со всем, что в нем находилось, конфисковано.

К ходатайству братьев Лидвалей в «Русскую комиссию по имуществу» было приложено письмо, удостоверявшее, что «всеми принадлежащими ателье Лидвалей помещениями… на Морской улице в доме № 27, третий этаж, насильственно завладели российские советские власти, оборудовавшие там коммунистические портняжные мастерские и кабинеты политических комиссаров». Написавшая это письмо уборщица Ю. Нюберг продолжает: «Все принадлежащие фирме Лидвалей товары, включая и те, которые были сложены в запертых комнатах и опечатаны печатью шведского консульства, были оттуда вывезены. Превосходная и ценная мебель, а также ковры, множество швейных машинок и прочих принадлежностей при моем отъезде еще оставались в помещениях и использовались персоналом мастерских, но очень небрежно. Это хорошо мне известно, поскольку я с ноября 1919-го до июня 1920 г. работала в вышеназванных коммунистических мастерских уборщицей».

Братья выдвинули свои требования не только к ряду министерств, но также к нескольким великим князьям и к прочей знати. И в этом случае, по-видимому, не удалось получить никаких денег — должники были или убиты, или разорены.

Братья Лидвали возобновят свою портняжную деятельность в 1920-х гг. в Стокгольме (см. главу «Эпилог и пролог»), но русская ее история завершилась. Последний след деятельности семьи Лидвалей в России был раскопан в 1990 г., когда при поисках останков царской семьи нашли две брючные пуговицы с надписью «И. П. Лидваль».

О другой состоятельной шведской семье в Петербурге — семье Болинов — нам известно очень мало. Один из совладельцев фирмы, Густав Болин, скончался в 1916 г., и, вероятно, в том же году его брат Эдвард покинул Россию, чтобы поселиться в одном из своих немецких поместий. Однако фирма просуществовала еще некоторое время, возможно, ею управлял живший в Москве третий брат — Вильхельм. Можно предположить, что в течение 1918 г. фирма закрылась. Вероятно, это произошло одновременно и приблизительно таким же образом, как и в Москве. А как состоялась ликвидация фирмы там, видно из письма, отправленного 26 ноября заведующим московским магазином Эриком Дауге в Стокгольм Вильхельму Болину:

«Я пишу эти строки в весьма подавленном состоянии духа. Положение все ухудшается, и не знаю, сможем ли мы преодолеть кризис без Вашего здесь присутствия. Мы часто не понимаем, как выпутаться из ситуации и каким образом защитить Вашу собственность и фирму. Большинство магазинов опечатано. Окружающие нас ювелирные и часовые магазины закрыты, магазины канцелярских товаров, торговый дом „Мюр&Мерилиз“ закрыты, множество вывесок сорвано. Мы опасаемся также, что рядом со шведскими появятся русские пломбы-печати. На прошлой неделе вышел декрет, согласно которому все ювелирные магазины в силу коммунализации должны в трехдневный срок представить точный и полный перечень всех своих товаров. Поскольку мы не можем торговать изделиями из золота и серебра, будучи опечатаны печатью шведского консульства, то махнули рукой на это распоряжение… Служащие с большой тревогой смотрят в будущее. Каждый безработный должен явиться в распоряжение властей, иначе рискует быть сосланным как „паразит“… Становится все труднее доставать продовольствие. Скоро люди будут иметь право только на минимальные пайки, предусмотренные продовольственными карточками. При этом мы относимся в лучшем случае к третьей категории, а ей выдаются пайки, которые обрекают на жизнь впроголодь. Над Вашей квартирой тоже висит дамоклов меч. Меня постоянно подкарауливают комиссии, и живущие в доме люди опасаются, что его конфискуют под жилье для рабочих. В Вашу квартиру въехало несколько чужих. Еще восемь комнат займет один артист с дочерью и ее детьми — всего восемь человек. Это очень славные люди. Ваша мебель хранится главным образом в двух комнатах, опечатанных шведским генеральным консульством».

Драматические события ранней осени 1918 г. отражены в документе, сохранившемся в архиве шведского Министерства иностранных дел; это один из самых ранних документов, отражающих реальную обстановку в коммунистической России.

18 сентября 1918 г. генеральный консул Швеции в Москве Клас Аскер в конфиденциальном докладе министру иностранных дел Хелльнеру сообщал: позиции советского правительства «посредством террористических мероприятий так укрепились, что в ближайшем будущем не представляется вероятным какой-либо внутренний переворот». Равным образом не приходится ожидать ничего хорошего от правительственной политики по отношению к нейтральным государствам. Швейцарский вице-консул, пишет Аскер, только что узнал от «правой руки Ленина» Карла Радека, что у граждан Швейцарии в России «нет вовсе никаких» прав, что советское Министерство иностранных дел, «пожалуй, из сострадания и в исключительных случаях» может позволить «милосердию возобладать над законом» и что вся Швейцария — это «буржуазная нация рабочих», с которой следует «бороться средствами большевистской пропаганды».

Швейцарских рабочих надо довести «до глубочайшей нищеты, дабы затем, когда они совершенно проникнутся идеями большевиков, при помощи советского правительства отдать им власть, которой уже обладает российский пролетариат». Методы действий, возможно, будут восприняты как жестокие, но цель оправдывает средства, ибо это битва за высшие общественные идеалы, и в такой борьбе можно не принимать в расчет жизнь отдельных людей.

Положение Швеции походило на положение Швейцарии, и поэтому Аскер попросил о встрече с Радеком.

«Г-н Радек… осведомился о причине моего визита, и я ответил, что отовсюду слышу о нем как о самом беспощадном из всех руководителей, но сам я хочу придержать при себе собственные суждения, покуда не познакомлюсь с ним лично. „Мне лестно это слышать, — сказал он, — а желание познакомиться является обоюдным. Давайте поговорим“. Он… дал мне понять, что правительство… склонно восстановить отношения с нейтральными, особенно северными государствами… На мой вопрос, как он представляет себе возможность каких-либо отношений, если российское правительство постоянно издает все новые декреты, лишающие даже подданных нейтральных держав их самоочевидных прав, изгоняющие их из их жилищ, отнимающие имущество, не позволяющие получать даже того минимума их собственных денег, какой совершенно необходим для удовлетворения самых элементарных потребностей, и вообще лишающие всякой защиты… Г-н Радек на это возразил, что революция требует беспощадных действий независимо от национальности… Для меня важно было узнать, как он намерен изменить политику советского правительства применительно к шведским интересам, ибо если будет осуществлена угроза выселить моих соотечественников из их квартир, подселить к ним красногвардейцев, без всяких оснований арестовать шведов и вообще отнять у них возможность жить цивилизованно, то я буду вынужден убеждать мое начальство в бессмысленности сохранения подобных „отношений“.

Радек объявил о своей готовности попытаться найти способ жить вместе, однако не намеревался делать каких-либо официальных исключений. Аскер подчеркнул „невозможность и неприемлемость расквартирования у шведских семей красногвардейцев, как и вообще людей совершенно иного общественного положения“, к чему Радек, по его словам, отнесся с определенным пониманием. Однако в условиях острой нехватки жилья он посоветовал бы шведам съезжаться друг с другом».

Беседа была характерной «для странного смешения весьма радикальных позиций и довольно умеренных взглядов, которые могли проявляться в одном и том же человеке из среды правящих ныне Россией». По мнению Аскера, за рубежом трудно себе представить царящую в этой стране обстановку. Немецкий, английский, французский и американский генеральные консулы объяснили ему, что если бы в их странах осознали, какую опасность несет в себе большевизм для мира — «и для более состоятельных, и для самых обездоленных людей», — то все цивилизованные народы объединились бы против этой «крайне заразной чумы».

На этом фоне Аскер задается вопросом: «Есть ли у шведов, не занимающих официального положения, причины оставаться в этой, уже царящей здесь, бесперспективной обстановке», учитывая, что она «с вероятностью, граничащей с уверенностью, через месяц-другой приведет к такому положению дел… когда все выльется в отчаянную борьбу за существование, то есть за хлеб насущный». Ответ мог быть только один: таких причин нет.

Клас Аскер. Портрет принадлежит его дочери Эллен Бунде

Карл Радек в 1917 г. был представителем российских социал-демократов в Стокгольме. Когда Ленин в апреле ехал поездом в Петроград через Стокгольм, Радек был с ним. Во время визита Аскера Радек был, в частности, главой отдела российского Комиссариата иностранных дел по Центральной Европе. Через два месяца его нелегально отправили в Германию, где он был арестован. Фотография сделана после его освобождения в декабре 1919 г. Радек скончался в тюрьме в 1939 г., будучи обвинен в антисоветской деятельности

Для тех, кто не смог покинуть Петроград, ситуация скоро стала отчаянной. Ранним летом 1918 г., когда голод в России был уже повсеместным, шведская миссия просила у Комитета Петроградского Красного Креста по помощи военнопленным мешок муки «для Скандинавского приюта, в котором пребывают престарелые женщины шведского происхождения». Однако положение было таково, что невозможно было раздобыть и мешка муки.

Недвижимость «Скандинавского благотворительного общества» на Ординарной улице, 18, где размещалась богадельня для старушек, состояла из двух деревянных двухэтажных домов. После того как управляющий Александер Тилландер в 1918 г. уехал из города, заботы об этой собственности взял на себя Юн Тунельд.

Несколько обитательниц приюта к тому времени умерли от голода, но двоих удалось спасти благодаря Тунельду, который также присматривал за тем, чтобы дома ремонтировались.

Еще в 1936 г., когда Тунельд покинул Ленинград, в этих зданиях, давно уже национализированных, жили шведские семьи. В своем требовании к советскому государству «Благотворительное общество» определило стоимость домов и земельного участка в 150 000 серебряных рублей; естественно, что никто никогда не услышал и звона этих денег. Не получили обратно и принадлежавших Обществу картин — написанных Хюго Бакманссоном маслом портретов шведских посланников и почетных членов «Скандинавского благотворительного общества».

Деятельность «Шведского общества» затухала по мере отъезда шведов из Петрограда. Выезд в основном завершился в 1919 г., в том же году, когда была учреждена «Русская комиссия по имуществу». «Шведское общество» тоже имело притязания к советскому государству. В письме комиссии от апреля 1923 г. председатель Общества Эмиль Хейльборн заявляет, что в помещении Общества осталось имущества на общую сумму в 20000 золотых рублей, в конторе банка «Юнкер&К°» 3000 наличных рублей, а также российские ценные бумаги номинальной стоимостью 979,7 рубля. Некоторая часть имущества постепенно нашлась, но из ликвидных средств так ничего и не было получено обратно. Однако деятельность Общества не прекратилась, а продолжалась на шведской почве, о чем будет сказано ниже.

Около 1930 г. в нашей жизни произошли крутые перемены. Всем нам пришлось уплотниться, и в квартиры насильственно вселились чужие люди. Однажды пришел рабочий и поставил стенку поперек столовой. В нашей ее части были устроены санузел и кухня, то есть поставили газовую плиту, а к стене прикрепили рукомойник с холодной водой. Всего нас было двенадцать человек, которым предстояло ладить между собой, пользуясь общими помещениями, такими как кухня и ватерклозет.

Не слишком разбираясь в творившемся вокруг, я интуитивно чувствовал серьезность положения. Папа и мама часто говорили между собой по-французски, ходили слухи о массовых арестах, церкви взрывали либо приспосабливали под картофелехранилища, газеты сообщали о «судебных процессах» против старых партийных корифеев.

После убийства в 1934 г. Кирова настроение значительно ухудшилось. Всех призывали разоблачать шпионов, врагов и саботажников. Даже детей, доносивших на своих родителей, объявляли героями! Мы начали замечать, что за нашим домом ведется наблюдение с противоположной стороны улицы. НКВД участила аресты, делая это вполне открыто. С наступлением сумерек ее автомобили сразу выезжали на ночную охоту. Тактика полиции заключалась в том, чтобы сначала разбудить управдома, который должен был позвонить в нужную квартиру. Поскольку обычно не открывали дверь, не осведомившись, кто пришел, назваться должен был только управдом. Арестуемому давали лишь чуточку времени, чтобы привести себя в порядок, и уводили. А так как по ночам машины ездили редко, то люди стали замечать, если какой-то автомобиль останавливался на улице. Это стало своего рода условным рефлексом. Я мог проснуться и тогда обязательно выглядывал в окно. Напряжение и всеобщая тревога привели к тому, что порой по ночам я мочился в постель, а кроме того, все больше стал бояться темноты.

Общая мобилизация и политические процессы продолжались с неослабевающей интенсивностью. Так постепенно весь Ленинград вошел в военную оборонительную зону, в которой нельзя было находиться никому из иностранцев. Вследствие этого папа не мог оставаться на своей должности. Перед нами встал выбор: либо перебираться в глубь России, либо выехать из страны. Любой переезд означал кардинальные изменения в нашей жизни. Папе было 52 года, и он плохо говорил по-шведски. В Швеции жили, правда, его братья и мой брат, обещавшие нам помочь. Стоял 1937 год.

Много времени отняли связанные с отъездом практические дела: надо было раздобыть ящики для упаковки вещей, получить разрешение на наем грузового автомобиля, пройти таможенные процедуры. Оценку предметов домашнего обихода производили два «комиссара» в кожаных куртках, не имевшие ни малейшего понятия о стоимости той или иной вещи. Все было готово лишь вечером накануне нашего отъезда из России.

Выехав за ее пределы, мы на некоторое время остановились в Або. Брат отца дядя Костя приехал поприветствовать свою семью, которую не видел с 1918 г. То была встреча двух разных миров! Элегантный господин в котелке, прилетевший на самолете «юнкере» встречать нас, — и серая группа в старых выношенных одеждах, стоявшая в ожидании у платформы. Наш вид, говорят, был способен ввергнуть в шок.

Виктор Тулландер.

Последовавшая за большевистским переворотом Гражданская война нанесла российскому обществу огромный ущерб: миллионы людей погибли или были вынуждены уехать из страны. Поскольку многие из бежавших были состоятельными и/или хорошо образованными людьми, это означало тяжелый урон для российской экономики.

22 апреля 1921 г. главное управление шведского Красного Креста направило в Министерство иностранных дел составленный Юном Тунельдом «Список членов шведских колоний в России на 1 апреля 1921 г.». В 1917 г. приблизительно шестьсот коренных шведов были членами прихода Св. Екатерины, но большинство выехало из страны в 1917–1918 гг. Из списка следует, что весной 1921 г. в Петрограде было 125 шведских подданных, а также четверо сотрудников бывшей миссии, четверо служащих при шведской церкви, один чиновник «Шведского комитета по благосостоянию» и семь шведско-язычных и родившихся в Швеции женщин, находившихся замужем за нешведскими подданными, — всего 140 человек.

В Москве было 40 шведских подданных и 6 нешведских граждан, а в провинциальных городах —31 человек. Общая известная численность пребывавших в Москве и Петрограде шведов составляла, таким образом, 217 человек.

Хотя большинство частных лиц и фирм покинуло страну в первые годы после захвата большевиками власти, имелись и исключения. Катастрофическое положение в экономике, в котором страна оказалась после Гражданской войны и так называемого военного коммунизма, привело к объявлению властями в сентябре 1921 г. «новой экономической политики» (НЭП), означавшей частичный возврат к частной собственности.

Характеристика, выданная Эрику Тулландеру 34-й советской школой (прежней Немецкой реформатской школой). Эрик Тулландер позже стал директором шведского отделения фирмы «Грюндиг» — надо полагать, единственным в истории предприятия сотрудником с подобным послужным списком

Некоторые действовавшие в России до революции крупные шведские предприятия — Шведский завод шарикоподшипников (SKF), Завод газовых плит (AGA) и Объединенное шведское электрическое акционерное общество (ASEA) — получили новые концессии для своих прежних дочерних компаний, но не все: переговоры фирмы Л. М. Эриксона о концессии оказались безрезультатными. Что до нобелевских компаний, то они были российскими, и большевикам вообще не требовалось считаться ни с какими международными правилами — эти предприятия были просто-напросто конфискованы, как и частная собственность всех россиян.

НЭП обеспечил быстрый экономический подъем, но и создал частные состояния, коловшие глаза ортодоксальным коммунистам. Разнообразие хозяйственных укладов означало также некоторую степень свободы, что сильно ограничивало власть партии. Когда борьба за первенство в конце 1920-х гг. завершилась и верх взяла сталинская идея о «построении социализма в одной стране», в 1929 г. был принят первый пятилетний план. Это означало переворот в жизни советского общества, в известном смысле более глубокий и основательный, чем события 1917 г.; экономическая система в корне изменилась, и Советский Союз вступил на путь, которого не испытала еще ни одна другая страна. Прямыми следствиями введения новой системы планового хозяйства явились прекращение концессий и аресты многих промышленников.

Из поименованных в списке 1921 г. 125 шведских подданных в середине 1930-х гг. в городе оставалось лишь примерно двадцать человек. Одной из последних — если не последней — семьей, покинувшей страну, были Александер Тулландер с женой и сыном Виктором, родившимся в 1923 г. Отец Александера — Енс Тулландер приехал в Петербург из южной Швеции в 1867 г. и занимался столярным ремеслом, а сам Александер в последние годы работал в Ленинграде конторским служащим на электростанции. Но в 1930-е гг. политическая ситуация стала невыносимой, и в 1937 г., в разгар сталинских чисток, семья Тулландеров была вынуждена уехать из Ленинграда. Причиной отъезда явилось их шведское подданство. Оно же позволило им выбрать путь на запад, на свою старую родину, избежав путешествия в противоположном направлении.