До этого мы имели в виду французских крестьян; теперь же обратимся к средневековой Германии. Здесь мы встретим сравнительно большую зажиточность, большее довольство. Чтобы понять причину такого различия, остановимся на нескольких фактах.

До XII века положение крестьян в Германии было весьма тяжелое, но начиная с этого времени оно стало заметно улучшаться. Многие обстоятельства благоприятствовали этому. Прежде всего следует сказать о городах, которые вообще имели в этой стране большее значение, чем во Франции, — они быстро развивались благодаря постоянной поддержке со стороны императоров, видевших в городах оплот своей власти в борьбе против князей, стремившихся к полной независимости. Имперские, то есть стоявшие в непосредственной зависимости от императоров, города пользовались дарованным им правом принимать в число так называемых «свайных граждан» перебегавших к ним крестьян; они назывались «свайными», потому что им отводились для поселения городские предместья, вне свайных частоколов, окружавших город. Кроме того, в конце следующего, XIII столетия в деревнях образовался особый класс крестьян, которые, не покидая деревни, приобретали право гражданства в соседних имперских городах и благодаря этому уклонялись от несения той или другой повинности. Большая часть войн, происходивших в XTV и XV веках в Германии между дворянами и городами, вызывалась именно тем, что города принимали крестьян под свою защиту.

Другой причиной, содействовавшей улучшению сельского быта в Германии, было распространение в северной части ее нидерландских колоний. Северная Германия, опустошенная немцами, истреблявшими здесь славянские племена, нуждалась в населении, а голландцы, страдавшие от наводнений в своей стране, охотно селились на чужбине, тем более что они приобретали при поселении своем в Германии большие льготы: сохраняя личную свободу, они получали земли в наследственное владение, имели свой собственный суд и за все это платили незначительные подати. Что касается Южной Германии, то здесь с исхода XII столетия крестьяне обладали угодьями как свободные землевладельцы и гордо противопоставляли себя местному рыцарству.

Духовенство в Германии первое поняло значение льготных условий для улучшения земледелия и стало ставить в такие условия местных, подвластных ему земледельцев. Примеру духовенства последовали и светские землевладельцы, основывая отношения со своими крестьянами на «фламском» (то есть фламандском, голландском) праве. Благодаря этому в период времени с XIII до конца XV века большая часть крестьян в Северной Германии сделалась наследственными арендаторами: если они и не были вполне свободны, то, во всяком случае, не имели основания жаловаться на свою судьбу. Рядом с ними встречались, правда, и закрепощенные земледельцы, но зато здесь существовали и совершенно свободные сельские общества, устройство которых было сходно с устройством городов. Весьма ценным приобретением для крестьян стали особые грамоты, точно определявшие взаимные права и обязанности землевладельцев и крестьян.

Все это, конечно, отразилось и на отличиях немецкой крестьянской свадьбы от французской. В Германии свободный крестьянин, желавший жениться, прежде всего заручался согласием на этот брак своих родных, а потом и родных невесты. Затем договаривались о размерах приданого от обеих сторон. В одном стихотворном произведении XIV века «О свадьбе Метцы» рассказывается, что невеста принесла жениху в приданое лошадь, козла, теленка, поросенка, корову и три улья пчел, а жених невесте — кусок земли, засеянной льном, двух овец, петуха с курами и некоторое количество денег. Так слагалось будущее хозяйство молодых.

Часто свадьба происходила сразу же, как приданое было в сборе. Она имела характер гражданского договора между сторонами. И та, и другая стороны выбирали особых свидетелей из числа людей с незапятнанной репутацией. Какой-нибудь почтенный старик спрашивал в присутствии свидетелей, родных и знакомых жениха и невесты об их взаимном согласии на брак, и все дело ограничивалось утвердительным ответом с их стороны: как только они отвечали утвердительно, свадьба считалась совершенной. В стихотворении «О свадьбе Метцы» говорится, что свадебное пиршество совершилось в доме жениха, так как он был просторнее дома невесты. В самом доме поместились все приглашенные на свадьбу, а за дверьми стояла большая толпа любопытных.

Необходимой принадлежностью крестьянской свадебной пирушки был музыкант, игравший во все время обеда и после него, пока вино, которым его усердно потчевали, не лишало его возможности заниматься этим делом.

Как в еде, так и в питье крестьяне обнаруживали поразительный аппетит. Блюда, подававшиеся на стол, отличались сытностью, все готовилось в большом количестве, а между тем после окончания обеда не оставалось ни крошки. Усердно истреблялись белый хлеб, пшенная каша, особый соус из репы с кусками сала, жареные колбасы и, наконец, мусс — особое блюдо, служившее десертом, в основе которого была овсяная или манная крупа. Приглашенные на празднество гости жадно накидывались на яства; о какой-либо опрятности при этом речь, конечно, не шла. Обедали до того основательно, что у некоторых гостей лопались пояса, а наиболее благоразумные и осторожные люди распускали их заблаговременно; пили с таким же усердием, так что в следовавших после обеда танцах принимали участие далеко не все участники обеда. По окончании свадебного пиршества невеста отводилась в предназначенный для молодых покой, причем старалась как можно более ломаться, плакать и жаловаться на судьбу — всего этого требовал обычай.

На следующее утро молодые дарили друг другу подарки — так называемые «утренние дары». И только в этот день они отправлялись в церковь.

Это событие в жизни крестьянина, как и многие другие, окружалось целой сетью суеверий и предрассудков. Важным вопросом был выбор дня свадьбы, так как и от этого, по тогдашним взглядам, зависела вся будущность молодых. Лучшим временем для свадьбы считали ту пору, когда прибывает месяц, а из дней самыми счастливыми считались воскресенье и вторник. Но в те годы, когда на вторник приходился день избиения младенцев (28 декабря), место вторника занимал понедельник, так как вторник, при указанном условии, оставался несчастливым днем в течение целого года.

В деревнях средневековой Германии господствовало широко распространенное и у нас суеверие, по которому май считается неблагоприятным месяцем для вступления в брак. У нас существует мнение, что люди, поженившиеся в мае, будут «маяться» всю жизнь, а тогда веровали, что майский брак непременно должен повлечь за собою скорую смерть одного из молодых. Такое же несчастье должна была повлечь за собою свадьба, совершенная в то время, когда в деревне был покойник. Впрочем, последний обычай не требует особенных объяснений. Он ясен сам по себе: население деревни немногочисленно; большею частью обитатели ее состоят друг с другом в более или менее близком родстве, и событие, происшедшее в одном доме, является событием для всей деревни; почти вся деревня участвует так или иначе и в похоронах, и в свадебных торжествах. При таких условиях совпадение ритуала печального с ритуалом радостным немыслимо, как немыслимо оно среди людей, живущих под одною крышей.

Если в крестьянской семье было несколько дочерей, выдача их в замужество совершалась в твердом порядке, с соблюдением старшинства: младшая дочь не могла выйти замуж раньше старшей. Суеверие, как тонкая сеть, окутывало человека и вселяло в душу его бесконечный ряд опасений. Невеста должна была опасаться злых чар, которые грозили ей на каждом шагу. Так, до свадьбы ей не следовало выходить из дому в продолжение восьми дней. Когда ее вещи привозились в дом, где она должна была жить с будущим мужем, телегу разгружали только друзья и знакомые, так как чужой человек мог заколдовать их и тем принести большой вред молодым. Перед отправлением в церковь невесте следовало спрятать на себе монетку; обыкновенно в таких случаях девушки клали ее в башмак, в правый чулок или вплетали в волосы. При выходе из дому невеста подавала самому бедному человеку в деревне пирог и несколько монет. Когда ехал на свадьбу жених, под ноги лошадям бросали новый горшок; если они разбивали его подковами, то это сулило молодым счастливую жизнь. Нередко новобрачных при выходе из дому заставляли переступать через головню, нож, топор и метлу. Если до церкви было далеко и молодым приходилось не идти пешком, а ехать, невеста должна была сидеть в телеге на соломе, которая считалась в данном случае прекрасным средством от сглаза. Но разумеется, если церковь находилась в самой деревне, то и молодые, и провожатые шли в нее пешком.

Весело движется свадебная процессия по дороге, окаймленной двумя рядами деревьев, в церковь. Пестрые наряды под лучами солнца, ярко светящего из глубины голубых безоблачных небес, производят впечатление чего-то радостного, торжественного. У каждой из девушек свешивается с пояса шнурок, на который надето небольшое круглое зеркальце в резной деревянной оправе; у невесты оно даже в раме из слоновой кости. Собственно, для устранения дурных примет невесте следовало бы плакать, но слезы у нее затаились так далеко, что она никак не может вызвать их наружу. Впереди процессии идут музыканты с тамбуринами и гремят на всю деревню: чем больше шума, треска, тем лучше; этот шум также способен отогнать злые чары. Впрочем, злой человек может и теперь повредить молодым и даже испортить им всю предстоящую жизнь — стоит ему только связать хвостами двух кошек, притаиться где-нибудь под кустом и, когда процессия приблизится к нему, пустить их через дорогу, поперек пути новобрачных. Но в нашем случае ничего подобного, к счастью, не случилось. Процессия без всяких невзгод подходит к церкви, которая весело приветствует ее звоном своего единственного колокола; пономарь не скупится, побуждаемый верным расчетом на угощение.

Но и святое место, по народным представлением, не защищало от сглаза и порчи, от всяких грядущих бед. Невеста должна была вступить в церковь правой ногой, во время венчания молодые должны были стоять возможно ближе друг к другу, иначе между ними могли проскользнуть чары, исходящие не только от злых людей, но иногда даже от самого дьявола. Что последний — по народным представлениям, господствовавшим в Средние века, — не страшился церковных или монастырских зданий, в этом можно убедиться хотя бы из следующей легенды. В одном аббатстве молодой монах исполнял обязанности ризничного и в то же время наблюдал за производством работ по украшению храма. Стены его покрывались рельефными изображениями, представлявшими ад и рай. Между прочими изображениями следовало представить дьявола, набрасывающегося на свои жертвы. Увлекаемый религиозным рвением, монах сам принялся за работу и сделал такую страшную и гадкую фигуру дьявола, что она наводила ужас и чувство омерзения. Дьяволу ужасно не понравилась работа молодого ризничего. Он явился ему во сне и потребовал, чтобы он разломал статую и сделал другую, менее безобразную. Молодой монах не послушался дьявола, хотя тот сделал ему целых три предостережения. Тогда дьявол, не смущаясь ни святыней монастырской, ни религиозностью молодого монаха, навел на него чары, заколдовал его. Монах полюбил молодую даму, жившую неподалеку, и, побуждаемый ею, решился бежать из монастыря, но не с пустыми руками, а захватив сокровища монастырской ризницы. И конечно, дьявол устроил так, что беглеца поймали и подвергли тесному заключению. Опозоренный, лишенный свободы, молодой инок страдал невыносимо: этого-то и нужно было дьяволу. Он проникнул в монастырскую темницу и снова стал предлагать ризничему сломать сделанную им статую и заменить ее другой, обещая за это освободить его от всяких невзгод и вернуть ему прежнее положение в монастыре. И ризничий сдался и торжественно пообещал дьяволу сделать все так, как он хочет. Тогда дьявол освободил его от оков и привел в келью. Когда утром монахи нашли бывшего ризничего спокойно почивающим в своей постели, они изумились и направились в темницу. Что же тут предстало перед ними? Они увидели самого дьявола в цепях; он потешился над ними, показал различные штуки, а потом скрылся, будто его и не бывало вовсе. Монахи решили тогда, что все происшедшее — только наваждение злого духа, что на самом деле ничего не произошло и ризничий чист душою. Ризничий, вернувший себе прежнее положение, исполнил данное дьяволу обещание и заменил безобразную статую…

Суеверие требовало, чтобы молодые возвращались из церкви другой дорогой. Впереди процессии на обратном пути выступали те же музыканты; возвращались из церкви так же шумно, как шли в нее. Вступали в свой дом молодые с соблюдением тех же церемоний, которые соблюдались при выходе из него. Им подавали две кружки с вином, эти кружки обходили гостей, а затем разбивались вдребезги, причем невеста должна была перекинуть свою кружку через голову. Затем в подвенечном платье новобрачная отправлялась в стойла и раздавала скоту корм. После этого все садились за стол или, лучше сказать, за столы; при этом строго следили, чтобы за одним столом не садилось тринадцать человек. На стол ставились обильные яства — горох, капуста, ячмень, чечевица, колбасы или что-нибудь в том же роде. Обед совершается обычным, уже описанным нами порядком.

После обеда двое из наиболее зажиточных крестьян присаживались к невесте и начинали принимать подарки, которые гости принесли молодым. Чего тут только не было?! И деньги, и зеркальце, и пояс, и кружка, и гребень, и веретено, и куртка, и шляпа, и деревянная палка; не полагалось только дарить молодым ножи и ложки. В обязанности этих крестьян входило пересчитать подарки, определить их примерную стоимость и сообщить присутствующим. После этого отец молодой благодарил всех, и начинались танцы под музыку. Кстати, музыкант тоже не оставался без подарков, хотя в большинстве случаев ему сбывали то, что уже не нужно было самим. Но выбирать бедняге, странствующему по дорогам, не приходилось, и все принималось с благодарностью: и старый плащ, и старые башмаки, и пара полотенец.

Нередко в празднествах, подобных описанному нами, принимали участие странствующие рыцари-миннезингеры. К числу таковых принадлежали Нейдхарт фон Ройенталь, Штейнмар, Готфрид фон Нейфен и другие. Поэтические произведения первого из упомянутых поэтов представляют собой один из лучших источников для ознакомления с бытом немецкого крестьянства в XIII столетии. Между рыцарями, посещавшими деревни, и их обитателями происходили нередко жестокие ссоры, заканчивавшиеся увечьями. Вообще, резкие переходы от необузданного веселья к необузданному же раздражению, от веселых танцев к дикой расправе с оружием в руках представляют характерное явление средневековой деревни, да впрочем, и не одной только деревни. Впрочем, обедневшие рыцари появлялись в деревне не просто так — довольно часто они поправляли свои расстроенные финансы женитьбой на дочерях зажиточных крестьян или же выдавали своих родственниц замуж в богатые крестьянские семьи. У поэта Гуго фон Тримберга есть описание подобного сговора.

Подходит бедный рыцарь к крестьянскому дому и вступает в разговор с его хозяйкой.

«Рыцарь. Здравствуй, тетушка! Дай тебе Бог всего хорошего! Как ты поживаешь?

Крестьянка. Хорошо, милый господин.

Рыцарь. Ты не знаешь меня?

Крестьянка. Нет, милый господин.

Рыцарь. А ведь я — твой племянник. Жива ли еще моя тетушка, твоя сестрица Гедвига?

Крестьянка. Да, я ее еще вчера видела.

Рыцарь. А как поживает твой сынок Рупрехт?

Крестьянка. Хорошо. Он теперь — оруженосец, у него меч, высокая шляпа, две железные перчатки; он — первый запевала на всех наших сходках, все его любят.

Рыцарь. Я знаю одну молодую девушку, дочь моего брата; мы бы выдали ее замуж за твоего сынка».

Крестьянка не прочь устроить предлагаемый брак и обещает «наделить своего сынка получше».

«Хорошо, милая тетушка, — говорит в заключение голодный рыцарь, — скоро наступит ночь, и мне следует поторопиться с отъездом. Дай-ка корму моему коню, а мне приготовь курицу».

Угостив коня и насытившись сам, он отправляется восвояси — туда, по словам поэта, где «частенько танцевали и водили свои хороводы мыши, но только после того, как они насыщались в каком-нибудь другом месте».

Через семь дней после описанного разговора крестьянка вместе с мужем и сыном Рупрехтом навещает рыцаря. Они захватывают с собою четыре головки сыра и две курицы, и это немало способствует делу. Приходит и разряженная невеста, и свадьба устраивается.